Идти становилось труднее с каждым днем, с каждым часом. Приходилось сокращать дневные переходы, так как после нескольких часов пути все чрезвычайно уставали, а полковник совершенно выбивался из сил.
На ночевки располагались теперь хмурые, озлобленные. Только прапорщики оживлялись: они валили деревья, рубили дрова для костра и, согреваясь в работе, становились менее хмурыми и молчаливыми.
Разжигали костер, грели и жарили скудную пищу, вяло съедали ее и, улегшись возле огня, думали. Каждый по-своему, каждый о своем.
За огненным веселым кругом огня тени лесные сгущались и плотнее обступали со всех сторон. За огненным кругом сдвигалось все враждебное и неизвестное, что хранит в себе тайга. С треском и шелестом костра мешались ползущие неуловимые шорохи и трески.
И каждый думал под эти трески и шорохи о своем. Были эти думы у всех разные, но сходились они к одному: к тяжкому и томительному пути, к неизвестной цели, которая словно уходит все дальше и дальше, и очертания которой, еще так недавно отчетливые и яркие, теперь с каждым днем становились расплывчатыми и туманными.
И полковник, изношенное тело которого ныло от стужи и усталости, у которого усиливалась одышка и дрожали жилистые руки, через силу, едва преодолевая в себе холодное безразличие, делал попытку внести что-нибудь бодрящее, способное разогнать нависшую над спутниками тоску.
— По моим расчетам, — глухо говорил он, глядя в огонь, — до аррьергарда осталось совсем немного... Ну, вот через несколько дней доберемся до живых людей...
Но никто ему не отвечал. Даже услужливые прапорщики.
Тогда, словно выжимая из себя застывшие слова, каменно, без воодушевления, без тепла, полковник говорил:
— Наши лишения за правое дело не пропадут даром...
— Кто их будет оценивать, эти лишения?.. Кто и где? — злобно блеснул глазами хорунжий и зачем-то пнул валенком головешку.
— О каком это правом деле толкуете вы, полковник? — отозвался Степанов, и в голосе его зазвучало что-то враждебное.
— Как о каком? — оторопело повторил полковник. — О нашей борьбе с красными... о спасении родины. Я полагаю, что вы сами все это хорошо знаете.
— К чорту!.. — вдруг вскочил на ноги Степанов. — Кому вы эту сказку рассказываете? Здесь, полковник, все свои! Нечего стесняться!... Никакого правого дела! Никакой родины! Мы просто удираем... догоняем остатки армии, которая... спасает свою шкуру!
— Вы с ума сошли?!.. — у полковника побагровели лоб и щеки, и руки затряслись сильнее. — Вы не понимаете, что говорите!..
— Нет, понимаю!.. Я только не боюсь говорить то, о чем думаю...
Хорунжий поднялся и подошел к Степанову:
— Перестаньте... К чему это?..
Степанов снова уселся к костру.
Полковник взволновался. Он не мог успокоиться. Он глядел на прапорщиков, сидевших неподвижно и вслушивающихся в этот внезапно вспыхнувший спор.
— Какие глупости!.. — с почти заискивающей усмешкой сказал он им. — Нужно потерять всякую совесть, чтоб говорить такую чушь... Армия спасает свою шкуру!?.. Какие глупости!..
Золотые угли с тихим звоном распадались на огненные звездочки. Тучи искр взметались в черное небо. Тайга вокруг костра стояла холодная, насторожившаяся и непонятная.
Полковник хотел сказать еще что-то, но у него ныла поясница, а сердце колотилось коротко, скачками.
— Невроз! — подумал он. — Не надо волноваться... вредно...
А потом холодное, неотвязное: «А где же, действительно, эта армия?.. Где же эта цель?..».