Путешествие императрицы Екатерины в Крым. — Война с Турцией, — Отъезд графа Головина в действующую армию. — Путешествие графини Головиной в Молдавию. — Гатчина. — Граф Лонжерон. — Зорич в Шилове. — Пассек. — Пребывание в Кременчуге. — Новороссийские степи. — Встреча Головиной с мужем. — Приезд в Яссы. — Кн. Долгорукова, г-жа Витт. — Кн. Потемкин и окружавшее его общество. — Праздник у кн. Потемкина, — Отъезд Головиных в Петербург.
Путешествие императрицы в Крым было весьма замечательно, и мне кажется, что оно было недостаточно прославлено. Ее величество сопровождали, между прочими, следующие лица: английский посол Фитц-Герберт, впоследствии лорд Сент-Элен, французский посол граф де-Сегюр, германский посол[50], граф Шувалов, мой дядя[51], графиня Протасова и графиня Браницкая. Князь Потемкин, выехавший вперед, приготовил для ее встречи многочисленную стражу; государыня отказалась от нее. Император Иосиф, который скоро присоединился к государыне, казалось, был более чем удивлен, что принято так мало предосторожностей для безопасности императрицы. Государыня ничего не возразила на его замечание, но следующее событие оправдало ее образ действий. Вновь присоединенные татары встретили ее с восторгом. Экипаж ее величества поднимался на крутую гору, лошади закусили удила, государыне угрожала опасность быть выброшенной из экипажа. Но местные жители, сбежавшиеся встретить свою повелительницу, бросились к лошадям и успели остановить их. Несколько человек было убито, другие ранены, но воздух оглашался радостными криками. «Теперь я вижу, — сказал император государыне, — что вы не нуждаетесь в охране».
Иностранные послы были в восторге от этого путешествия. Я вспомнила смешной анекдот, рассказанный мне графом Кобенцелем. Государыня путешествовала в шестиместном экипаже; с ней вместе находились император, германский посол и мой дядя. Другие послы и две дамы садились попеременно. У государыни была прекрасная бархатная шуба, германский посол восторгался этой шубой. «Моим гардеробом заведует один из моих лакеев, — ответила ему государыня: — он слишком глуп для другого занятия». Граф Сегюр по своей рассеянности услышал только похвалу шубе и поспешил сказать: «каков господин, таков и слуга (tel maitre, tel valet)». Это вызвало общий смех. В тот же день за обедом государыня заметила шутя находившемуся постоянно при ней графу Кобенцелю, что ему, должно быть, утомительно находиться постоянно при ней. «On ne choisit pas ses voisins» (соседей не выбирают), отвечал тот. Эта новая рассеянность была принята с такою же веселостью, как и первая. После ужина ее величество рассказывала этот анекдот. Лорд Сент-Элен, выходивший на короткое время, вернулся, когда она кончала свой рассказ. Присутствовавшие выразили ему сожаление, что он был лишен удовольствия его слышать. Государыня вызвалась рассказать снова анекдот. Но не успела она дойти до половины своего рассказа, как лорд Сент-Элен заснул глубоким сном. «Недоставало только этого, — сказала государыня, — для завершения ваших любезностей: я совершенно удовлетворена».
В 1790 году, мой муж был пожалован в полковники. Императрица дала ему полк, и он принужден был отправиться в действующую армию[52]. Эта разлука для меня была очень тяжела: я едва оправилась после родов и была очень слаба.
Отсутствие моего мужа продолжалось несколько месяцев; возвратившись, он должен был снова покинуть меня. Он надеялся вскоре вернуться ко мне, но обстоятельства войны изменились. Не имея возможности вернуться в Петербург и рассчитывая расположиться с полком на зимние квартиры, он просил меня приехать к нему и прислал двух унтер-офицеров сопровождать меня. Это приказание было для меня очень приятно, но радость была омрачена мыслью, что мой отъезд причинит много горя моей матери.
Моя мать занялась приготовлениями к отъезду, нашла врача, окружила меня всевозможными предосторожностями, прибавила к моим двум спутникам еще третьего, офицера, и заставила меня взять с собой компаньонку, которая жила у нее в доме. Это была прекраснейшая особа, но большая трусиха. Моя мать проводила меня до Царского Села; здесь я получила записку от брата, служившего в Гатчине у великого князя; он писал мне, что великая княгиня требует непременно, чтобы я заехала проститься с ней. Это было по дороге, но я была в дорожном костюме; погода была холодная, а предстоявшее мне путешествие продолжительное и тяжелое. Так как ее императорское высочество желала непременно видеть меня в дорожном платье, то я должна была отбросить этикет в сторону. Я приехала, меня повели в комнату г-жи Бенкендорф и чрез несколько минут позвали к великой княгине; я вошла в кабинет ее высочества, где она ждала меня. Она обняла меня и сказала много теплых слов по поводу моей супружеской привязанности; затем усадила меня за свой письменный стол, приказав написать письмо моей матери, долго беседовала, послала за великим князем, заставила его поцеловаться со мной и наконец очень нежно распростилась.
И вот, двадцати двух лет от роду, полная здоровья и отваги, ехала я во весь опор в Бессарабию. Недалеко от Витебска я вышла из экипажа, пока перепрягали лошадей; я вошла в постройку, похожую на барак, где уселась на стол, так как все стулья были поломаны. Я приказала распустить несколько плиток бульона, чтобы подкрепить силы. Вдруг в комнату с шумом входит какой-то военный и передает мне письмо и толстый пакет. Я была в восторге, узнав на письме почерк моей матери, и в радости не заметила, кто его принес; но, оправившись от охватившего волнения, я узнала графа Ланжерона, французского эмигранта[53], который в качестве волонтера отправлялся в действующую армию. Я встречалась с ним в Петербурге у графа Кобенцеля и у принцессы Нассауской. Поблагодарив его, я опять села на стол, чтобы продолжать свой завтрак, за которым он внимательно следил; я старалась доесть его поскорее, чтобы показать ему, что я вовсе не намерена делить его с ним, что я совсем не хотела его визита, и что он мог уходить. Он так и сделал. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и я слышала, как он потребовал себе, как можно скорее, молока; какой-то еврей тотчас принес ему большой кувшин молока с огромным куском хлеба, но так как он ел не садясь и все смотрел в мою сторону, то это мне наскучило, и я возвратилась в свой экипаж, который скоро был готов.
Приехав в Шклов, я торопилась продолжать путешествие: я знала, что местный помещик Зорич[54], человек очень любезный и склонный к пышности, любил оказывать прием мало-мальски известным путешественникам. Едва мы въехали во двор почтовой станции, как я стала требовать лошадей, но в это время неожиданно пред дверцами моего экипажа появились граф Ланжерон, который успел меня обогнать, и граф Цукато[55], оба завитые до ушей, в пудермантелях; они рассыпались в извинениях, что явились в таком смешном наряде. Я не могла удержаться от смеха, глядя на них, но, чтобы сократить их визит, пошла ожидать лошадей в дом в глубине двора, где, кроме меня, никого не было. Я только что села к окну, как услышала хлопанье кнута, и во двор въехал золоченый двухместный экипаж (vis-à-vis) в роскошной упряжи; я содрогнулась, узнав в нем г-на Зорича, которого я в детстве встречала при дворе. Он на коленях стал умолять меня приехать к нему на обед; я употребляла все свое красноречие, чтобы отказаться от этого приглашения, но ничто не могло поколебать его: пришлось сесть к нему в экипаж и позволить везти себя к его племянницам и оставаться у них до тех пор, пока он не заедет за мной. Это требовалось приличием: г. Зорич не был женат, и потому не позволил себе быть со мной tete-à-tete в продолжение двух часов, остававшихся до обеда. Его племянницы были для меня совершенно новым знакомством: я их никогда не видела и не знала даже, как их зовут. Они готовили себе костюмы на бал, который предполагался на следующий день; они сделали мне честь, спрашивая моего совета. Чтобы им угодить, я нарисовала им модели шляп, токов, платьев и наколок; они были в восхищении от меня: я показалась им прелестной. В назначенный час для обеда г. Зорич приехал за мной и предложил поместиться в его элегантном vis-à-vis, сев против меня. Мой наряд был совершенной противоположностью его костюму: на мне была надета маленькая черная касторовая шляпа с одним пером и синее пальто с красным воротником; это были цвета мундира моего мужа; г. Зорич был в прическе en ailes de pigeon, в вышитом кафтане; в руках он держал шляпу и был надушен, как султан. Я кусала губы, чтобы не рассмеяться. Мы приехали, и он тотчас повел меня в залу, где было по крайней мере 60 человек, из которых я знала только трех: графа Ланжерона, графа Цукато и г-жу Энгельгардт[56], племянницу князя Потемкина, очень красивую особу. Я завела с ней беседу. Обед был продолжительный и утомительный по обилию блюд; я думала с удовольствием о времени, когда можно будет вырваться отсюда, но пришлось провести там целый день и даже ужинать. Наконец я уехала в сопровождении десяти курьеров г. Зорича, которые должны были провожать меня со всевозможною скоростью до Могилева.
Я приехала туда очень скоро, утомленная почестями, которые мне были оказаны. Мы подъехали к почтовой станции, очень красивому каменному двухэтажному дому; я вбежала наверх, перескакивая через две ступени, пробежала через все комнаты и в последней бросилась на диван, тотчас заснув крепким сном. Меня разбудили в семь часов утра, благодаря приезду ко мне губернатора[57], который явился предложить свои услуги и осыпал меня расспросами о политических делах и о дворе. Я отвечала на все его расспросы несвязно. Едва прекратился его визит, и я только что успела окончить свой туалет, как мне доложили об адъютанте г. Пассека[58], могилевского губернатора и нашего дальнего родственника, который просил меня к себе на обед в деревню, находившуюся в пяти-шести верстах от города, и предлагал свой экипаж. Я согласилась; за мной была прислана двухместная золоченая карета с пятью зеркальными стеклами, запряженная четверкой серых лошадей, с двумя кучерами по-английски. Я проехала через весь город, возбуждая всеобщее внимание. Евреи, узнававшие экипаж губернатора, становились на колени; я кланялась на обе стороны, забавляясь этой шутовской сценой. По приезде своем в деревню, я встретила прекрасный прием; мне показали роскошный сад, прекрасные виды, угостили очень вкусным обедом, после которого я сыграла партию в шахматы с господином, которого я никогда не видала, и затем простилась с гостеприимным хозяином, чтобы вернуться к своим экипажам и снова отправиться в путь.
На третий день по моем выезде из Могилева я получила на одной из станций, где остановилась, громадный пакет. Я была в восторге, думая, что он был от моей матери; но моя радость сменилась удивлением, когда я увидела послание в стихах и очень почтительное письмо от графа Ланжерона. Я была крайне недовольна, обманувшись в ожидании, и решила во что бы то ни стало отомстить за себя. За день до приезда в Кременчуг, я наскоро закусывала в маленьком городке; в то время, когда запрягали лошадей, появился граф Ланжерон. «Никогда хорошо написанные стихи не имели худшего успеха, как ваши, — сказала я ему. — Ваш пакет меня жестоко обманул, так как я приняла его за письмо от моей матери; эта печальная для меня ошибка лишила меня способности почувствовать всю прелесть вашей поэзии». Он принял сокрушенный вид и сказал мне со вздохом, что он только что получил из Парижа печальное известие о том, что его жена при смерти. Он попросил меня написать рекомендательные письма к моему мужу и княгине Долгорукой[59], надеясь приехать раньше меня двумя днями. Я тотчас села писать. Я рекомендовала его, как поэта, рыцаря, ищущего приключений, но который не находит их, как сентиментального супруга, оплакивающего предсмертные страдания жены, сочиняя стихи. Затем я сложила оба письма и передала их ему незапечатанными, и он простился со мной. В то время, как я садилась в экипаж, мне принесли огромный арбуз с новыми стихами от графа Ланжерона; к счастью, они были последние.
Я приехала в Кременчуг в холодную и неприятную погоду. Так как часть моих экипажей нуждалась в поправке, то я отправилась в деревянный дворец, построенный по случаю путешествия государыни в Крым, и заказала себе небольшой обед. В то время, как я поправляла свой туалет, мне доложили о приезде начальника города, родом шведа; наговорив мне множество изысканных фраз, он предложил мне поехать к нему на обед, говоря, что он был предуведомлен о моем приезде, и что он все приготовил для моего приема, но извинялся заранее, что жена его, будучи серьезно больна, не могла принять меня с подобающими мне, как он думал, почестями. Пришлось ехать с ним: мы сели в двухместную неопрятную карету с плохой упряжью, запряженную плохими лошадьми. Мы подъехали к одноэтажному деревянному дому. Он предложил мне руку и повел меня в маленькую гостиную, пригласив войти в соседнюю комнату, где лежала его больная жена. Я согласилась, но каково было мое удивление, когда я увидела лежащее на диване тело и ноги, покрытые чем-то белым. В комнате было очень темно, все занавеси были спущены, ее цвет лица сливался с тенью в комнате. Она слабым и тонким голосом извинилась, что остается лежать; я уселась подле нее, прося ее не беспокоиться, и поддерживала с ней беседу до самого обеда, который был более, чем легкий. Нестройный оркестр резал мне ухо, ему вторил хор с фальшивыми голосами. Мой хозяин восхищался мелодией и без конца повторял мне, что это была любимая музыка князя Потемкина. Когда мои экипажи были готовы, и обед был кончен, господин швед проводил меня до лодки, на которой я должна была переехать Днепр. Эта река величественна по своей ширине и довольно опасна для переправы; моя компаньонка дрожала от страха, я же любовалась разнообразием волн, которые пересекала наша лодка: погода была туманная, ветер довольно сильный, тучи сталкивались и изменяли свой вид с замечательной быстротой, вместо серой массы вдруг появлялся просвет, глаз едва успевал следить за их движениями. Я была в восторге от этой картины; в природе все — неожиданности, ее богатство безмерно, как бесконечен ее создатель.
Вид новороссийских степей был для меня совершенно новым зрелищем. Направо беспредельная равнина, вокруг ни одного дерева, ни одного жилища, кроме казачьих постов, почтовых станций, на выжженной от солнца земле кое-где виднеются прекрасные полевые цветы; налево — довольно возвышенная местность. Казачьи посты представляли собой землянки, соломенные крыши которых торчали из-под земли на подобие сахарных голов; их окружали воткнутые в землю пики, блестевшие на солнце, как звезды. Ночью я остановилась у одной из таких землянок для смены лошадей: луна сияла восхитительным блеском, погода была отличная; я вышла из экипажа; в это время я услышала звуки бандуры, выходившие протяжными, как бы из земли, во всем было что-то магическое; кроме этих мелодичных звуков, вокруг — безусловная тишина. Я почти рассердилась, что нужно было ехать дальше, но все было готово для продолжения пути, и я волей-неволей должна была ехать. Преобладающее, не вполне ясное для нас, желание заставляет нас забывать настоящее, все кажется ничтожным перед ним, душа наша стремится вырваться из круга обычной жизни. На другой день у меня не оказалось провизии, пришлось взять обед у казаков; подойдя к одной из землянок, — я услышала чьи-то радостные крики: «Да здравствует Екатерина Великая, да здравствует мать наша, которая кормит и прославляет нас. Да здравствует Екатерина!» Эти слова приковали меня к месту: я не могла их слышать без внутреннего волнения. Никогда я не испытывала восторга более искреннего и более сознательного. Это выражение верноподданнических чувств в степи, в 2000 верстах от столицы, было поистине трогательно. Я спустилась в землянку, где шел веселый свадебный пир. Мне предложили выпить, но я попросила дать мне поесть. Тотчас при мне стали печь пироги особого рода: они состояли из ржаной муки, смешанной с водой; это тесто гладко раскатывалось, в средину клали творог, завертывали края и затем клали в кипящую воду, и через 10 минут они были готовы. Я проглотила их 6 штук, найдя их превосходными; мои спутники сделали то же самое, и мы отправились в путь. После двухчасовой езды я опять остановилась у другого поста, так как, несмотря на то, что я съела шесть пирогов, я была еще очень голодна. Приотворив каретную дверцу, я увидела у подножия горы, под маленькой палаткой, господина, сидящего за столом и евшего с большим аппетитом. Я послала узнать, кто это. Оказалось, что это был полковник Рибопьер[60], которого я знала и которого я очень любила; я послала сказать ему, что умираю от голода и прошу его уступить мне часть обеда. Узнав меня, он сейчас же подбежал к моему экипажу, принеся с собой половину жареного гуся, вина и воды. Он был в восторге, что мог оказать мне эту маленькую услугу, а я была очень довольна быть у него в долгу. Я была очень рада встретить в армии этого прекрасного человека. Он был несчастлив, искал опасности и был убит при осаде Измаила.
На другой день, в 70-ти верстах от Бендер, мы приехали к довольно высокой горе; было очень жарко; дорога была песчаная, лошади поднимались с трудом. Я предложила своей компаньонке и горничной выйти из экипажа, что они и сделали; экипажи свернули с дороги, и мы поехали по мягкой траве. Я осталась одна в экипаже, дверцы которого были открыты на случай опасности. Через четверть часа я услышала на большой дороге звон колокольчика и увидела курьерскую тележку. Какой-то человек стоял в ней и смотрел во все стороны; я узнала моего мужа. Я выскочила из экипажа, он сделал то же: я была более чем счастлива; мои спутники прибежали к нам. Он оставил все экипажи, взяв только почтовую тележку, в которой ехали сопровождавший меня офицер и доктор; мы поехали вдвоем. И вот мы покатили через холмы и горы по каменистой дороге. В 10 часов вечера, когда мы приехали в столицу Бессарабии (т.е. в Бендеры), мы прошли пешком мост через Днестр. Мой муж повел меня к княгине Долгорукой[61]. Она сидела в небольшой гостиной, спиной к дверям; возле нее была г-жа Витт, теперь графиня Потоцкая[62]; в глубине комнаты находился игорный стол, окруженный играющими игроками, очень занятыми своим делом. Я подкралась позади кресла, на котором сидела княгиня, и закрыла ей глаза обеими руками; она вскрикнула от неожиданности, я отскочила назад. Г-жа Витт, видя незнакомое лицо, сидела молча, мужчины, не отворачивая головы, воскликнули: «Это, наверно, опять летучая мышь»: накануне в комнату влетела летучая мышь, испугавшая княгиню; я вышла из своей западни. Начались крики радости, восклицания огласили маленькую турецкую гостиную. После ужина меня проводили домой; мое маленькое жилище было еще не совсем устроено, дивана еще не было, мои экипажи еще не прибыли. Мой муж разостлал на полу свой плащ и устроил мне подушку из своего мундира, поставил свечу на пол и сам поместился рядом возле меня охранять меня. Я выспалась прекрасно; проснувшись, я побежала осматривать свое жилище, состоящее из 3-х комнат, расположенных в ряд, из средней был выход. Стены комнаты, в которой я спала, были деревянные, двери ее были украшены полумесяцами; в глубине две большие двери одного из тех альковов, куда турки заключают своих жен. Потолки были тоже обшиты досками, пол земляной, хорошо убитый; окна с деревянными решетками, а вместо стекол прозрачная бумага, которая могла только пропускать свет. Я открыла окно, чтобы посмотреть на двор. Против окна находились высохшие лозы винограда и большое вишневое дерево без вишен, так как их время уже прошло. Я была печальна, так как мой муж получил приказание идти осаждать Килию; ему поручили командование пехотой, тогда как его полк составляла легкая кавалерия. Мысль о разлуке меня очень смущала, тем более, что я оставалась одна с перспективой приезда князя Потемкина через десять дней.
После отъезда моего мужа, я заперлась у себя, погруженная в печальные думы. Вокруг меня все были заняты приездом князя; это ожидание мне крайне не нравилось. Наконец он приехал и просил меня прийти к нему вечером. Княгиня Долгорукая сказала мне: «Будьте внимательны к князю; он здесь пользуется властью государя». — «Я его знаю, княгиня», — возразила я — «я его встречала при дворе; он обедал у моего дяди, и я не понимаю, почему я должна выделять его из всех, которых я встречала». Я получила этот маленький совет по дороге к князю. Этот последний встретил меня со всеми выражениями самой искренней дружбы. «Я очень рада видеть вас, князь», — сказала я ему, — «но я признаюсь, что целью моего приезда сюда вовсе не была честь видеть вас, но вы отняли у меня моего мужа, и теперь я ваша пленница». Я села; большая зала была полна генералами, между которыми я увидела князя Репнина[63], который вел себя очень сдержанно, что мне крайне не понравилось и увеличило мою смелость. «Я здесь одна», — думала я про себя — «у меня нет руководителя; поэтому мне следует держать себя гордо и с твердостью». Это поведение удалось мне отлично. Вечерние собрания у князя Потемкина становились все чаще. Волшебная азиатская роскошь доходила до крайней степени. Я скоро стала замечать его страстное ухаживание за княгиней Долгорукой; сначала она воздерживалась при мне, но потом чувство тщеславия взяло верх, и она предалась самому возмутительному кокетству. Все окружавшее меня не нравилось мне; атмосфера, которой я дышала, казалась мне отравленной. Те дни, когда не было бала, общество проводило вечера в диванной гостиной. Мебель была покрыта турецкой розовой материей, вытканной серебром, на полу был разостлан такой же ковер с золотом. На роскошном столе стояла филиграновая курильница, распространявшая аравийские благоухания. Нам разносили чай нескольких сортов. Князь носил почти всегда кафтан, обшитый соболем, и звезды: Георгиевскую и Андреевскую, украшенную бриллиантами. У княгини было платье, очень похожее на одежду султанской фаворитки: недоставало только шаровар. Г-жа Витт бесилась и играла роль простушки, хотя она шла к ней очень плохо. M-lle Пашкова, в замужестве г-жа Ланская, проживавшая у княгини, держала себя в стороне, насколько возможно[64]. Я проводила большую часть вечера за шахматами с принцем Карлом Виртембергским[65] и князем Репниным. Княгиня Долгорукая не покидала князя Потемкина. Ужин подавался в роскошной зале; кушанья разносили кирасиры высокого роста с огромными воротниками; на головах у них были черные меховые шапки, с султаном; перевязи у них были посеребренные. Они шли по двое и напоминали гвардейцев, которых я видела на театральной сцене. Во время ужина прекрасный оркестр, из пятидесяти роговых инструментов, исполнял самые лучшие пьесы. Оркестром управлял Сарти[66]; все было великолепно и величественно, но все это не веселило и не занимало меня: невозможно спокойно наслаждаться, когда забывают правила нравственности. Я не буду касаться ежедневных событий: это было самое неприятное время моей жизни. Эта неискренняя любовь, основанная на тщеславии, это вынужденное знакомство с г-жей Витт, которая могла внушить одно презрение, но к которой я питала одно только тягостное чувство жалости, вообще все окружающее не отвечало моим душевным наклонностям. Я думала только о том, как бы вырваться отсюда.
Однажды вечером я услышала пушечные выстрелы, возвещавшие о взятии Килии[67]: у меня сердце содрогнулось. Но, узнав, что мой муж здоров, я была в восторге, вне себя от радости. На другой день я отправилась на молебен, после которого обратилась к князю, прося его вызвать моего мужа. «Я тотчас отправлю приказ», сказал он, «и пришлю вам с него копию, чтобы вы имели о нем понятие». И, действительно, едва я успела вернуться к себе, как получила бумагу, в которой предписывалось отправить, как можно скорее, графа Головина к его жене, даже в том случае, если бы он был против этого. На другой день мой муж приехал верхом. Оказалось, что он находился в 100 верстах от нас. Теперь я вздохнула свободно. Мне хотелось немедленно возвратиться в Петербург, но вскоре должны были праздновать день святой Екатерины. Князь готовил роскошное празднество; я полагала, что с моей стороны было бы большою любезностью по отношению к князю, если бы я присутствовала на этом празднике, так как он все время осыпал меня знаками внимания. В день празднества нас провезли на линейках мимо 200-тысячной (sic) армии, расположенной по дороге и отдававшей нам честь. Мы подъехали к обширной подземной зале, роскошно убранной. Против красивого дивана было устроено нечто в роде галереи, наполненной музыкантами. Звуки инструментов, раздававшиеся в подземелье, казались глухими, но от этого они только выигрывали. Вечер закончился блестящим ужином; мы возвращались в этих же экипажах, среди той же боевой армии. Бочки с зажженною смолой служили нам фонарями; все это прекрасно и величественно, но я нисколько не сожалела, когда вечер кончился, и я вернулась домой. На другой день я послала за генералом Рахмановым[68], который был ко мне очень расположен; я просила его выхлопотать у князя, которого он был любимцем, отпуск для моего мужа. Он отвечал, что князю будет приятнее, если я ему напишу сама, но я настаивала на том, чтобы он просто исполнил мое поручение, прибавив, что потом я увижу по обстоятельствам, что предпринять. Он возвратился, передав, что князь умолял меня написать ему хотя бы два слова, чтобы доставить ему удовольствие засвидетельствовать мне письменно свои чувства дружбы и уважения ко мне. Я написала ему наскоро маленькую записку на сколько могла любезно, передала ее генералу Рахманову, который взялся тотчас отнести ее; он вскоре вернулся с самым обязательным ответом, скажу даже трогательным. Это письмо у меня хранится до сих пор. Я деятельно принялась за приготовления к отъезду, который огорчал князя Потемкина. Княгиня Долгорукая была тоже в отчаянии: после моего отъезда она оставалась единственной дамой в армии, и потому ей было неудобно оставаться там после меня.
Накануне моего отъезда я отправилась проститься с князем Потемкиным и поблагодарить его за его знаки внимания ко мне. Я уехала с мужем в восторге от того, что избавилась от обстановки, которая мне была совсем не по душе.