III

Праздник в Таврическом дворце. — Смерть Потемкина и заключение мира с Турцией. — Назначение графа Головина гофмаршалом при дворе великого князя Александра Павловича. — Приезд в Россию принцессы Баденской Луизы, невесты великого князя. — Ее характеристика. — Польская депутация. — Пребывание двора в Царском Селе. — Характеристика императрицы Екатерины.

Приехала в Петербург, в январе, прямо к моей матери, которая была счастлива, что могла обнять меня. Мой дядя и моя свекровь^[69] встретили меня очень нежно; моя дочь была совершенно здорова, и я была несказанно рада.

Через несколько дней я отправилась ко двору. Государыня и великая княгиня встретили меня с большой добротой; я по-прежнему сохранила право входа на эрмитажные собрания; одним словом я снова повела свой обычный образ жизни. Княгиня Долгорукая вернулась в Петербург в феврале, князь Потемкин в марте.

Крепость Измаил была взята приступом^[70]; кампания была кончена. Князь устраивал для двора и народа празднества, одно роскошнее другого, но ни одно из них не было так оригинально и изящно, как бал, данный им в Таврическом дворце. Бал был устроен в огромной молдавской зале, которая была окружена двумя рядами колонн. Два портика разделяли залу на две части; между двумя портиками устроен зимний сад, великолепно освещенный скрытыми фонариками. Цветов и деревьев было изобилие. Зала освещалась главным образом из плафона в ротонде, в середине помещен был вензель императрицы из стразов. Этот вензель, освещенный скрытым фонарем, горел ослепительным светом… Бал открылся кадрилью, по крайней мере, в 50 пар; эта кадриль была составлена из самых выдающихся лиц. Присутствие государыни немало способствовало очарованию этого праздника^[71].

Пребывание князя Потемкина в столице продолжалось только два месяца. Он позволил моему мужу оставаться в Петербурге до возобновления военных действий; надеялись, что дело окончится миром. Накануне его отъезда я вместе с ним ужинала у его племянницы, г-жи Потемкиной, теперь княгини Юсуповой^[72].

Он простился со мной самым трогательным образом, повторяя мне тысячу раз, что он никогда не забудет меня, и убедительно просил помнить о нем. Затем он просил меня немного пожалеть о нем, так как он уезжал умирать: у него было самое ясное предчувствие о смерти. Действительно, он заболел в Яссах и умер, спустя несколько дней, в степи, куда он приказал перенести себя^[73].

Мой муж в то время находился в армии уже больше месяца. Для переговоров о мире послали князя Безбородко^[74]. Ни один офицер не имел права уехать из армии, но я все-таки решилась написать князю просьбу дать моему мужу отпуск, который он и получил. Вскоре после этого был заключен мир^[75]. Но, недолго спустя, началась война с Польшей. Мой муж должен был отправляться в армию, а я следовать за ним. Моя мать и свекровь были очень огорчены этой новой предстоявшей разлукой, которая и меня немало смущала, как вдруг однажды вечером приходит ко мне граф Морков^[76] и сообщает, что государыня занята составлением двора для своего внука, великого князя Александра, и что мой муж будет назначен гофмаршалом. Эта новость вызвала всеобщую радость в нашей семье тем более, что государыня отзывалась о моем муже самым лестным образом. Был апрель месяц. 21-го, праздновался день рождения императрицы, а также назначение должностных лиц при дворе великого князя Александра. Я ждала этого дня с большим нетерпением, наконец он настал. Друг моего мужа, Растопчин^[77], зашел к нам перед отправлением ко двору, чтобы сказать мне, что он непременно первый уведомит меня об этой новости. У него был горбатый жокей англичанин; он приказал ему ждать верхом около дворца у назначенного окна, и как только Растопчин махнет из окна платком, чтобы он тотчас во всю прыть поскакал к нам со следующей запиской:

Quand le petit bossu

Sera aperçu,

Qu’on entende un cri général:

Vive monsieur le maréchal!

Вскоре заговорили о женитьбе великого князя Александра на принцессе Луизе Баденской^[78]. Императрица отправила графиню Шувалову^[79] и г. Стрекалова^[80] к двору маркграфа Баденского просить наследных принца и принцессу, чтобы их дочь, принцесса Луиза, совершила путешествие в Россию.

31-го октября 1792 года, принцесса Луиза приехала в Россию в сопровождении своей сестры, принцессы Фредерики, будущей шведской королевы. Принцессе Луизе было 13 с половиной лет, ее сестра была годом моложе ее. Их приезд произвел большую сенсацию. Дамы, имеющие вход во дворец и в Эрмитаж, были им представлены особо. Я не находилась в их числе; я только что оправилась от серьезной болезни, после потери второй дочери, которая жила всего пять месяцев, и увидела принцесс двумя неделями позже, чем остальные дамы. Я имела честь представиться им в Шепелевском дворце, где им были отведены апартаменты; дворец этот находился рядом с Эрмитажем^[81]. Мне бросилась в глаза прелесть и грация принцессы Луизы; такое впечатление произвела она и на всех, которые ее видели до меня. Я к ней особенно привязалась; ее молодость и мягкость внушали мне живое участие к ней и род страха, от которого я не могла отделаться: я знала графиню Шувалову, которая была моей родственницей, и ее безнравственность, а также склонный к интригам характер, заставляли меня опасаться за будущее. Назначая меня к особе принцессы, императрица, казалось, желала дать мне право выражать ей искреннюю свою привязанность, которая не могла иметь официального характера.

Я передам здесь все, что принцесса Луиза, теперь императрица Елисавета, сообщила мне сама о своем приезде в Петербург.

«Мы приехали с сестрой Фредерикой, — рассказывала она, — между восемью и девятью часами вечера. В Стрельне, последней станции перед Петербургом, нас встретил г. Салтыков^[82], камергер, которого государыня назначила дежурить при нас и прислала его нам навстречу, чтобы поздравить нас с приездом. Графиня Шувалова и г. Стрекалов сели к нам в экипаж. Все эти приготовления для момента, самого интересного в моей жизни, всю важность которого я уже чувствовала, возбудили во мне большое волнение, и когда, при въезде в городские ворота, мои спутники воскликнули: «вот мы в Петербурге», то, пользуясь темнотой, я быстро взяла руку сестры, и, по мере приближения, мы все больше и больше сжимали свои руки: этим немым языком мы выражали чувства, волновавшие нашу душу.

«Мы остановились в Шепелевском дворце. Я вбежала по ступенькам большой прекрасно освещенной лестницы. У графини Шуваловой и г. Стрекалова ноги были слабы, и потому они остались далеко позади. Г. Салтыков был со мной, но он остался в передней; я пробегала все комнаты, не останавливаясь, наконец я вошла в спальню, убранную мебелью малинового цвета. Войдя я увидела двух дам с господином; быстрее молнии у меня промелькнуло соображение: «я в Петербурге у императрицы; конечно, это она меня встречает, это наверно она», и я подошла поцеловать руку той, которая более другой была похожа на портрет государыни, составившийся в моем воображении; по самому распространенному портрету, который я видела несколько лет спустя, я наверно не узнала бы ее так скоро. Она была с князем Зубовым (в то время он был просто г. Платон Зубов^[83] ) и с графиней Браницкой^[84], племянницей князя Потемкина. Императрица сказала мне, что она была чрезвычайно рада со мною познакомиться. Я ей передала выражения почтительной преданности от моей матери. В это время явились моя сестра и графиня Шувалова. После непродолжительного разговора она удалилась, и я вся отдалась волшебному впечатлению, охватившему меня при виде всего, окружавшего меня. Ничто не производило на меня такого впечатления, как двор Екатерины, когда я увидела его в первый раз.

«На третий день после нашего приезда, весь день был посвящен уборке наших волос по моде двора и примерке русского платья: мы должны были быть представлены великому князю-отцу и великой княгине. Я в первый раз в жизни была в фижмах и с напудренной прической.

«Вечером, в 6 или 7 часов, нас повели к великому князю-отцу, который принял нас очень хорошо; великая княгиня осыпала меня ласками, говорила со мной о моей матери, о всей моей семье, говорила, как мне должно было быть тяжело расставаться с ними. Этим обращением она вполне покорила мое сердце, и не моя вина, если эта моя привязанность к великой княгине не обратилась навсегда в любовь дочери к уважаемой матери. Нас усадили, великий князь послал за молодыми великими князьями и великими княжнами. Я, как сейчас, вижу, как они входят. Я следила за великим князем Александром со вниманием настолько, насколько это позволяло приличие. Он был очень красив, но не так однако, как мне его описывали. Он не подходил ко мне и смотрел на меня довольно неприязненно. После посещения их высочеств, мы пошли к императрице, сидевшей уже за партией бостона в бриллиантовой комнате. Нас усадили за круглый стол с графиней Шуваловой, с дежурными фрейлинами и камер-юнкерами. Молодые великие князья пришли вскоре за нами; великий князь Александр до конца вечера не сказал мне ни слова, не подошел ко мне ни разу, даже избегал меня, но понемногу он сделался по отношению ко мне обходительнее. Маленькие собрания в Эрмитаже в очень тесном кружке, вечера, проводимые вместе у круглого стола в бриллиантовой комнате, где мы играли в секретари пли рассматривали эстампы, все это привело понемногу к сближению. Однажды, вечером, приблизительно через 6 недель спустя после моего приезда (за круглым столом в бриллиантовой комнате, где мы рисовали вместе с остальным обществом), великий князь потихоньку от других передал мне письмо, в виде объяснения, которое он только что написал; он писал, что, по приказанию родителей, он мне сообщает о том, что он меня любит, и спрашивал, могу ли я отвечать на его чувства, и может ли он надеяться, что я буду счастлива, выйдя за него замуж. Я тоже на клочке бумажки ответила ему в утвердительном смысле, прибавив, что я исполню желание моих родителей, приславших меня сюда. С этого момента на нас уже смотрели, как на жениха и невесту, и мне дали учителя русского языка и Закона Божия».

На другой день после представления принцессы великому князю-отцу, императрица принимала в торжественной аудиенции польских депутатов: графа Браницкого, Ржевусского, Потоцкого, вожаков партии, желавшей установления наследственности польской короны. Они просили государыню взять Польшу под свое покровительство. Это была первая публичная церемония, на которой присутствовала принцесса Луиза. Императрица сидела на троне, в зале, называемой тронной. Публика наполняла залу, и народ толпился у входа в кавалергардской зале. Граф Браницкий говорил речь на польском языке, вице-канцлер отвечал ему по-русски, стоя на ступенях трона. Когда церемония кончилась, государыня удалилась в свои апартаменты. Принцесса Луиза следовала за нею, но в то время, как она обходила трон, она задела ногой за нить и золотую бахрому бархатного ковра, разложенного вокруг трона. Она пошатнулась и наверное бы упала, если бы г. Платон Зубов ее не поддержал. Это смутило и привело в отчаяние принцессу тем более, что она в первый раз появлялась в публике. Нашлись странные люди, которые объясняли это маленькое приключение, как дурное предзнаменование. У них не явилось мысли одной августейшей особы, напомнившей, что подобному случаю Цезарь нашел счастливое объяснение: высаживаясь на берегу Африки для преследования остатков республиканской армии, он упал в то время, как вступал на африканскую землю: «Африка, я овладеваю тобой», воскликнул он, истолковав таким образом в свою пользу то, что другие могли бы объяснить в дурную сторону.

Я приближаюсь к самому интересному периоду моей жизни: новое и величественное зрелище открывалось перед моими глазами; блестящий и величественный двор, великая государыня, которая меня видимо приближала к той, которая внушала мне привязанность, перенесшую всякие испытания. Чем больше я имела честь видеть принцессу Луизу, тем более охватывало меня чувство беспредельной привязанности к ней. Несмотря на ее молодость, мое к ней участие не ускользнуло от ее внимания; я с радостью это заметила. В начале мая, двор переехал в Царское Село. На другой день, после приезда, ее величество приказала моему мужу, чтобы я также переехала в Царское Село на все лето. Это приказание привело меня в восторг; я тотчас выехала, чтоб быть там до вечернего собрания, которое устраивала у себя императрица. Переодевшись, я сейчас же отправилась во дворец, чтобы представиться государыне. Она вышла в 6 часов, обошлась со мной с большой добротой и сказала: «я очень довольна, что вы теперь наша; будьте с сегодняшнего дня madame la grosse maréchalle^[85], чтобы иметь более внушительный вид». Я постараюсь дать некоторое понятие о лицах, которым императрица разрешила жить в Царском Селе и допускала в свой домашний кружок, но, прежде чем набросать их портреты, я желала бы нарисовать образ этой государыни, которая в продолжение тридцати слишком лет составляла счастье всей России.

Потомство судит и будет судить Екатерину Вторую со всеми ее страстями, свойственными человечеству. Новая философия, под влияние которой она, к сожалению, подпала и которая в сущности являлась причиной (le principe) всех ее недостатков, густой завесой покрывала все ее прекрасные, высокие качества. Но я думаю, что справедливость требует обратиться к заре ее жизни, прежде чем осуждать ее и затемнять ее славу и свойства невыразимой ее доброты.

Императрица Екатерина воспитывалась при дворе своего отца, принца Ангальтского, невежественной и плохо воспитанной гувернанткой, которая едва могла научить ее читать. Родители не внушили ей прочных основ нравственности и не дали ей надлежащего воспитания. В Россию ее привезли 17 лет; она была красива, исполнена грации, ума, с душой и гением, желанием нравиться и обогатить себя знаниями. Ее выдают за принца Голштинского, тогда бывшего уже великим князем, назначенным наследовать императрице Елисавете, его тетке. Он был некрасив собой, слабого характера, маленького роста, худой, развратный, пьяница. Двор Елисаветы представлял картину испорченности, которой сама императрица подавала пример. Миних^[86], умный человек, был первый, разгадавший Екатерину: он предложил ей заняться своим образованием. Это предложение было ею принято с радостью. На первый раз он дал ей для чтения «Словарь» Бейля, сочинение опасное и соблазнительное, особенно для нее, так как она никогда не имела никакого понятия о Божественной истине, уничтожающей ложь^[87]. Екатерина прочитала этот труд три раза сряду в продолжение нескольких месяцев; он возбудил ее воображение и впоследствии побудил ее вступить в сношения со всеми современными софистами. Таково было настроение ума этой принцессы, когда она стала супругой императора, все честолюбие которого ограничивалось желанием стать капралом в армии Фридриха Великого. В управлении государством заметна была слабость; Екатерина страдала; ее великие и благородные идеи, казалось, преодолевали все препятствия, возникавшие на пути к ее возвышению; все ее существо было возмущено развращенностью Петра III и презрением, которое он выражал своим подданным; всеобщее восстание было неминуемым, все желали установления регентства.

Так как императрица имела уже десятилетнего сына, впоследствии императора Павла I, то было решено отправить Петра III в Голштинию; князю Орлову и его брату, графу Алексею, пользовавшемуся в то время милостью императрицы, было поручено увезти его. В Кронштадте было приготовлено несколько кораблей; Петр должен был отправиться с батальоном, который он сам вызвал из Голштинии. Последнюю ночь перед отъездом он должен был провести в Ропше, недалеко от Ораниенбаума. Я не стану входить в подробности этого трагического события, о нем слишком много говорили, не понимая его причин, но для восстановления истины я приведу здесь достоверное свидетельство, слышанное мной от министра, графа Панина^[88]. Его свидетельство тем более неопровержимо, что всем известно, что он не был особенно привязан к императрице: как воспитатель Павла, он надеялся взять в свои руки бразды правления во время регентства женщины, но его ожидания не сбылись. Энергия, с которой Екатерина захватила власть, обманула его честолюбивые замыслы, и он всю свою жизнь не забывал ей этого. Однажды, вечером, когда мы были у него вместе с его родственниками и друзьями, он рассказывал нам множество интересных анекдотов и незаметно дошел до кончины Петра III. «Я находился в кабинете у ее величества, когда князь Орлов явился доложить ей, что все кончено. Она стояла в средине комнаты, слово: кончено, поразило ее. «Он уехал?» — спросила она сначала, но, услыхав печальную новость, она упала в обморок. Охватившее ее затем волнение было так сильно, что одно время мы опасались за ее жизнь. Придя в себя после этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами: «моя слава потеряна!» — воскликнула она. Надежда на милость императрицы заглушала в Орловых всякое чувство, кроме одного безмерного честолюбия; они думали, что, по кончине Петра, князь Орлов займет его место и заставит государыню короновать себя^[89].

Невозможно описать всех забот Екатерины о своем государстве. Она была честолюбива, но она покрыла Россию славой. Ее материнская заботливость распространялась на всех, до последнего человека. Личные интересы каждого из ее подданных трогали ее сердце. Ничего не могло быть величественнее, внушительнее, снисходительнее Екатерины. Как только она показывалась, всякий страх исчезал в ее присутствии, уступая место почтительности и полной преданности. Всякий, казалось, говорил: «я вижу ее, и я счастлив. Она — моя опора, моя мать». Садясь за карточную свою партию, она бросала взгляд вокруг, чтобы видеть, все ли заняты. Ее внимание к окружающим простиралось до того, что она сама спускала штору, когда солнце беспокоило кого нибудь. Обыкновенно ее партия в бостон состояла из дежурного генерал-адъютанта, графа Строганова^[90], старика камергера Черткова, которого она очень любила^[91]; мой дядя, обер-камергер Шувалов, также участвовал иногда в партии, когда он присутствовал; Платон Зубов — также. Вечер этот продолжался до 9 или 9 1 / 3 часов.

Я помню, как однажды Чертков, плохой игрок, вспылил на императрицу, которая пропустила взятку. Он бросил карту на стол, это оскорбило государыню; она ничего не сказала, но перестала играть. Это произошло к концу вечера, она встала и простилась с нами. Чертков стоял пораженный. Следующий день было воскресенье; в этот день был большой обед для всех, занимавших высшие государственные должности. Великий князь Павел и великая княгиня также приезжали из Павловского дворца, в 4 верстах от Царского Села, в котором они жили. Когда они не приезжали, то обед происходил в колоннаде. Я имела честь присутствовать на этих обедах. После обедни и обычного приема, когда императрица удалялась, гофмаршал, князь Барятинский^[92], называл те лица, которые должны были обедать с ней. Чертков, имевший право входа во все малые собрания, стоял в углу, вне себя от горести от вчерашней сцены. Он как будто не решался поднять глаз на того, кто должен был произнести его приговор, но каково было его удивление, когда он услышал свою фамилию! Он не шел, а бежал. Мы подходили к колоннаде, ее величество сидит в конце колоннады. Она встает, берет Черткова за руку, чтобы идти к столу, но он не мог выговорить ни слова. Придя опять к тому месту, где она его взяла, она сказала ему по-русски: «как вам не стыдно думать, что я буду сердиться на вас. Разве вы забыли, что милые бранятся — только тешатся?» Никогда я не видела человека в таком состоянии в каком находился этот старик; он разрыдался и повторял без конца: «ох, матушка моя, как мне говорить с тобой, как отвечать на твою доброту, все бы хотел умирать за тебя». Это обращение на «ты» очень выразительно на русском языке и вовсе не ослабляет почтительности в разговоре.

Во время вечеров у государыни в Царском Селе, у стола императрицы стоял круглый стол, за которым сидела принцесса Луиза, уже невеста великого князя, между своей сестрой и мной. Девица Шувалова^[93], впоследствии княгиня Дитрихштейн, и племянницы графини Протасовой^[94] замыкали кружок, образовавшийся около принцессы. Великие князья то приходили, то уходили. Императрица приказывала принести нам карандашей, бумаги и перьев.

Мы рисовали или играли в секретаря; ее величество осведомлялась несколько раз о ходе нашей игры и очень забавлялась ею. Шувалова играла партию с г-жей Протасовой, дежурными камер-юнкерами, иногда с графиней Браницкой, приезжавшей время от времени в Царское Село.

Дворец в Царском Селе был выстроен государыней Елисаветой. Он обширен и очень красив, хотя построен в готическом стиле. Императрица Екатерина прибавила для себя отдельную пристройку в более изящном вкусе. Она находится в конце нескольких зеркальных и позолоченных зал, отделяющих ее апартаменты от помещения, где жил великий князь Павел, за ними находятся хоры, где государыня слушала обедню вместе с императорской фамилией и придворными дамами. Первый зал этого нового строения был украшен живописью; за ним следует другой, потолки и стены которого были украшены ляпис-лазурью, а пол паркетный, наполовину из красного дерева, наполовину из перламутра. Затем идет большой кабинет, за которым следует зал, отделанный китайским лаком. Налево спальня, очень маленькая, но очень красивая, и кабинет в зеркалах, отделенные друг от друга панно из очень красивого дерева. Этот маленький кабинет служит входом в колоннаду, которая видна в перспективе в дверях кабинета. На террасе, от которой начинается колоннада, находится обитый зеленым сафьяном диван и стол. Здесь рано утром ее величество занималась. Вся эта пристройка, очень просто отделанная, находится возле небольшой стены, которая выдается вперед. Обойдя ее, встречают слева прекрасный цветник, усеянный самыми красивыми и благоухающими цветами. С этой стороны терраса оканчивается роскошными залами. Направо гранитная решетка идет до самого сада; она украшена бронзовыми статуями, вылитыми в античном вкусе в Императорской Академии Художеств. Колоннада представляет собою стеклянную галерею с мраморным полом, вокруг которой идет другая открытая галерея с колоннами, поддерживающими крышу, откуда открывается обширный вид во все стороны. Крыша эта возвышается над двумя садами: старым, обыкновенным садом, старые липы которого осеняют маленькие комнаты террасы, и английским садом, с прелестным озером посредине. Это прекрасное жилище, обитаемое той, которая обладала всем, чтобы нравиться и привязывать к себе, представляло нечто волшебное. У императрицы был особенный дар облагораживать все окружающее, она давала смысл всему, и самый ограниченный человек переставал быть таким возле нее. В ее обществе всякий был доволен собой, потому что она умела говорить с каждым так, чтобы не приводить его в смущение и приноравливаться к пониманию каждого.