Супружеская жизнь великого князя Александра Павловича и великой княгини Елисаветы Алексеевны. — Отношения их к гр. Головиной. — Графиня Толстая. — Прогулка к колонистам. — Игры и развлечения в Царском Селе. — Увлечения Зубова и интриги при дворе. — Отношения к Головиной великой княгини Елисаветы Алексеевны. — Граф Штакельберг.
Ничто не могло быть интереснее и красивее прелестной пары: великого князя Александра и великой Княгини Елисаветы. Их можно было сравнить с Амуром и Психеей. Окружающие замечали, что по чувствам они вполне отвечали друг другу. Великий князь делал тогда мне честь удостаивать меня особенного своего доверия.
Утром мы всегда гуляли втроем: и муж, и жена одинаково желали меня видеть. Если супруги слегка ссорились между собой, — меня же звали быть судьей. Помню, что после одной из их размолвок они приказали мне прийти на следующее утро в 7 часов в нижний этаж дворца, в апартаменты моего дяди, которые выходили в парк. Я отправилась туда в назначенный час. Оба они вышли на террасу. Великий князь вошел через окно, велел передать стул, вышел, заставил меня выскочить; словом, сделал все, чтобы придать вид приключения самому обыкновенному факту. Они взяли меня за руку, отвели в бывший эрмитаж в глубину сада, усадили на стол, и заседание было открыто. Оба говорили одновременно. Приговор состоялся в пользу великой княгини, которая была совершенно права. Великому князю надо было признаться в своей вине. Он это сделал. Покончив с серьезным делом, мы очень весело пошли далее.
В продолжение этого лета мы делали прелестные прогулки. Императрица желала только одного: видеть своих внуков счастливыми и довольными. Она позволяла великому князю Александру и великой княгине гулять везде, где бы они ни пожелали, даже и после обеда. Как-то раз велели приготовить охоту в Красном Селе. Эта деревня приходится в небольшом расстоянии от Дудергофа, трех очень возвышенных пригорков, из которых два покрыты густым лесом. На них растут прелестные цветы, гербаристы собирают там очень интересные коллекции. Средний пригорок покрыт менее густым лесом. На вершине его построена финская деревня, а лютеранская церковь придает ему отшельнический вид и делает это место очень живописным. Мы вернулись во дворец в самый жар, пророчивший сильную грозу, и пообедали с большим аппетитом. Едва только вышли мы из-за стола, как вдруг раздался сильнейший удар грома; блеснувшая молния ослепила нас. Сильный и хороший дождь лил перпендикулярно. Пошел также град. Великая княгиня бегала за градинами, которые катились в комнату через трубу камина. Вся эта суета, беспокойство охотников, все разнообразные волнения очень забавляли великую княгиню и меня. Фрейлина княгиня Голицына скрылась в спальне: она сильно боялась грозы. Молодая графиня Шувалова отправилась с ней вместе, но мать последней ходила то к ним, то к нам. Великая княгиня и мы были проникнуты чувствами, составлявшими наше общее наслаждение: гроза, гром и молния представляли нам прекрасное зрелище. Облокотившись на окно, мы любовались явлениями природы. Обе мы были в амазонках и черных касторовых шляпах. Шляпа великой княгини была украшена стального цвета лентой, которую она приколола на мою, чтобы обменить их незаметным образом. Ее высочество взяла мою шляпу, а мне дала свою. Все это произошло молча. В тот же день она дала мне маленькую, предназначенную мне записку, которая еще хранится у меня в медальоне с ее портретом и волосами.
Ничто не может быть приятнее первого проявления чувства дружбы, ничто не должно останавливать его хода. Доверие, это увлечение дружбы, эта чистая невинность юности, походит на цветник с постоянно возрождающимися цветами. Любят, без страха и угрызений совести. Какое счастие, можно сказать даже более, владеть таким чувствительным сердцем, дружба которого внушает спокойствие и уверенность.
Гроза прошла. За ней следовала самая невозмутимая тишина. Воздух был мягкий и приятный. Все содействовало к тому, чтобы сделать нашу прогулку приятною. В продолжение некоторого времени охотились, потом взобрались на первый пригорок. С вершины его мы открывали прелестные виды. Цветы и земляника, казалось, росли под нашими ногами. Мы пошли потом на самый лесистый пригорок. В стороне находился птичник для фазанов, окруженный очень густыми деревьями, около которых мы увидали тропинку, ведущую до вершины. Великой княгине хотелось туда взобраться, но эта тропинка была слишком камениста и крута. Придумали совершенно новый способ ее туда доставить: около птичника нашли мы финскую тележку, запряженную лошадью, и предложили этот экипаж великой княгине, которая приняла его с радостью. Ее усадили в него со мной, с княжной Голицыной и с молодой графиней Шуваловой. Камергеры и камер-юнкеры помогали лошади: одни тянули ее за узду, другие толкали тележку. Великий князь и некоторые придворные были верхом. Многочисленная толпа и финская тележка напоминали волшебные сказки и, казалось, скрывали какую-то тайну: в жизни все таинственно, даже финская тележка. Прогулка продолжалась долго. Мы вернулись в открытых экипажах. Вечер был восхитительный. Природа представляла совершенно особое зрелище: свет сменился сумерками; все предметы, пригорки, деревья, колокольни, обрисовывались черной тенью на чистом и сероватом небе. Говорили мало, но каждый наслаждался по-своему.
Графиня Толстая[113], жена камергера великого князя, жила в Царском Селе. Она еще не была принята при дворе, но имела позволение бывать у великой княгини в качестве приближенной к ее двору. Я знала ее с детства, но мало. Она была мне родственницей по мужу, а граф Толстой в это время был у ног моих.
Он привез ее ко мне, сказав: «Дарю вам свою жену». Она была справедливо оскорблена его словами, поставившими меня в неловкое положение и установившими между нами некоторое стеснение, к счастию, недолго продолжавшееся. Она были красива и симпатична, но несчастные обстоятельства ее жизни усилили ее чрезмерную природную застенчивость. Когда мы оставались одни, она обыкновенно хранила молчание; наконец, лаской и предупредительностью я достигла того, что она привыкла ко мне, была со мной откровенна и полюбила меня всеми силами своего сердца. Наше сближение перешло в настоящее чувство; испытания, через которые мы прошли обе вместе, только укрепили дружбу, которая не должна и не может прекратиться. Утром мы гуляли вместе в окрестностях Царского Села. Как-то раз ее высочество пригласила меня отправиться в деревню колонистов, находившуюся в двенадцати верстах от дворца. Мы нашли ее прелестной и описали великому князю и великой княгине подробности этой прогулки. Их императорским высочествам хотелось также совершить ее, и они получили позволение императрицы. Решено было, что они для большей свободы пойдут инкогнито под нашим покровительством. Великая княгиня должна была выдавать себя за m-lle Herbil, свою горничную, а великий князь — за моего племянника. В восемь часов утра великая княгиня села со мной и графиней Толстой в маленькую почтовую тележку, принадлежавшую последней. Муж мой поместился в собственном английском кабриолете вместе с великим князем. Приехав к m-me Vilbade (фамилия хозяйки дома, куда мы вошли), великая княгиня была погружена в воспоминания: это жилище и одежда напоминали крестьян ее родины. Семейство Вильбад состояло из мужа, жены, сына с женой и ребенком и молодой девушки. Пригласили двух соседей и играли вальсы с берегов Рейна. Музыка и вся обстановка сделали большое впечатление на великую княгиню, но к наслаждению ее примешивалась легкая грусть. Муж мой отвлек ее от этого чувства, сказав:
— M-lle Herbil, вы слишком ленивы, пора готовить завтрак. Пойдемте в кухню, вы нарежете петрушки для яичницы, которую мы сейчас сготовим.
Великая княгиня послушалась и взяла свой первый кулинарный урок. На ней было белое утреннее платье, маленькая соломенная шляпа прикрывала ее прекрасные белокурые волосы. Принесли массу роз; мы сделали из них гирлянду и украсили ею ее шляпу. Она была мила, как ангел. Великий князь Александр с трудом сдерживал свою серьезность при виде моего мужа, который был в шляпе и имел очень смешной вид. Мы попробовали превкусной яичницы. Масло и очень густые сливки закончили завтрак. В углу комнаты находилась люлька со спящим ребенком. Молодая мать изредка ходила покачивать его. Великая княгиня, заметив это, встала на колена, покачала дитя, и глаза ее наполнились слезами. Она будто предчувствовала тяжелые испытания, которые готовило ей будущее. Это смешение веселости и простоты придало много оживления нашей утренней прогулке. Возвратный путь был очень интересен. Сильный теплый дождь лил потоками. Мы посадили великого князя в коляску под кожу, прикрывавшую наши ноги. Более трех лиц не могло усесться внутри коляски, и, несмотря на все наши старания, он промок до костей. Это не уменьшило нашей веселости, и мы долго с удовольствием вспоминали про эту прогулку.
Г-жа Вильбад, приезжая иногда в город по своим делам, привозила мне масло. Я попросила ее привезти его также моему так называемому племяннику. «Я не знаю, где он квартирует», сказала она, Я отвечала, что велю ее проводить. Один из моих слуг отвел ее во дворец. Когда она узнала истину, с ней едва не сделалось дурно от удивления и счастия. Великий князь дал ей сто рублей и одежду для ее мужа. Помнится, эта небольшая пенсия выдавалась ей в продолжение нескольких лет.
Удовольствиям и конца не было. Императрица старалась сделать Царское Село как можно более приятным. Придумали бегать в запуски на лугу перед дворцом. Было два лагеря: Александра и Константина. Розовый и голубой флаги с серебряными, вышитыми на них инициалами, служили отличием. Как и следовало, я принадлежала к лагерю Александра. Императрица и лица не игравшие сидели на скамейке, против аллеи, окаймлявшей луг. Великая княгиня Елисавета вешала свою шляпу на флаг, прежде чем пуститься бежать. Она едва касалась земли: до того была легка; воздух играл ее волосами, она опережала всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее. Игры нравились всем: в них охотно принимали участие. Императрица, которая была олицетворенная доброта, заметила, что камергеры и камер-юнкеры, дежурившие при ней два раза в неделю, с сожалением видели конец своей службы. Она позволила им остаться в Царском Селе, сколько они пожелают. Ни один из них не оставил его в продолжение всего лета. Князь Платон Зубов принимал участие в играх. Грация и прелесть великой княгини Елисаветы произвели на него в скором времени сильное впечатление. Как-то вечером, во время игры, подошел к нам великий князь Александр, взял за руку меня, также как и великую княгиню, и сказал: «Зубов влюблен в мою жену». Эти слова, произнесенные в ее присутствии, очень огорчили меня. Я выразилась, что эта мысль не может иметь никаких оснований, и прибавила, что если Зубов способен на подобное сумасшествие, следовало его презирать и не обращать на то ни малейшего внимания. Но это было слишком поздно: эти несчастные слова уже несколько смутили сердце великой княгини. Она была сконфужена, а я чувствовала себя несчастной и была в беспокойстве: ничто не может быть более бесполезно и опасно, как дать заметить молодой женщине чувство, которое должно непременно ее оскорбить. Чистота и благородство души не позволяют ей его заметить, но удивление сменяется неловкостью, которую можно истолковать в неблагоприятном для нее смысле. После игр я, по обыкновению, ужинала у их императорских высочеств. Открытие великого князя все бродило у меня в голове. На другой день мы должны были обедать у великого князя Константина в его дворце, в Софии. Я поехала к великой княгине с целью сопровождать ее. Ее высочество сказала мне: «пойдемте скорее подальше от других: мне нужно вам кое-что сказать». Я повиновалась: она подала мне руку. Когда мы были довольно далеко, и нас не могли слышать, она сказала мне: «Сегодня утром граф Растопчин был у великого князя с целью подтвердить ему все замеченное относительно Зубова. Великий князь повторил мне его разговор с такой горячностью и беспокойством, что со мной едва не сделалось дурно. Я в высшей степени смущена; не знаю, что мне делать; присутствие Зубова будет стеснять меня наверное». — «Ради Бога, — отвечала я ей, — успокойтесь. Все это так сильно действует на вас, благодаря вашей молодости; вам не надо испытывать ни стеснения, ни беспокойства. Имейте достаточно силы воли позабыть все сказанное, и это пройдет само собою». Великая княгиня немного успокоилась, и обед сошел довольно хорошо. Вечером мы вошли к императрице. Я застала Зубова в мечтательном настроении, беспрестанно бросавшего на меня томные взоры, которые он переносил потом на великую княгиню. Вскоре несчастное сумасбродство Зубова стало известно всему Царскому Селу. Тогда на меня старались подействовать поверенные Зубова и его шпионы. Графиня Шувалова была первая, кому Зубов признался в своих чувствах. Граф Головкин, граф Штакельберг, Колычев — камергер, а впоследствии гофмейстер двора[114], княжны Голицыны, фрейлины, и доктор Бек[115] сделались моими надсмотрщиками. Они ежедневно давали отчет в своих наблюдениях графу Салтыкову. Наши прогулки и разговоры с великой княгиней, ее малейшее внимание ко мне, все подвергалось наблюдению: об этом толковали, видоизменяли и, через Салтыкова, передавали императрице Марии. Я была окружена целым легионом врагов, но чистая совесть придавала мне силу, и я так была проникнута своим чувством к великой княгине Елисавете, что, вместо того, чтобы испытывать беспокойство, удвоила свои старания и, если можно так выразиться, стала смелее. Покровительство императрицы, ее доброта ко мне и доверие великого князя устраняли всякое стеснение. Эти обстоятельства только укрепили расположение великой княгини ко мне: мы почти не расставались; сердце ее вверяло моему все свои чувства. Я проникалась этим доверием, была им тронута, и ее репутация становилась целью моего счастия. Ничто не может быть увлекательнее первого доверия души: оно подобно источнику чистой воды, который ищет проложить себе новое русло, пока не найдет места, где может распространиться, выйти наружу и освободиться от стесняющих его берегов.
Внимание Зубова ко мне увеличивалось и все более и более восстанавливало меня против него. Он постоянно шептался с графиней Шуваловой, что заставляло меня презирать их обоих. Между другими поверенными Зубова был итальянец Санти, артист на гитаре. Я его знала: он приезжал играть ко мне. Должность его заключалась в том, чтобы наблюдать за моими прогулками в саду с великой княгиней и указывать их направление своему влюбленному покровителю, чтобы он мог нас встретить. Эта игра удавалась иногда. Г. Зубов подходил к нам с низким поклоном, он застенчиво и томно подымал свои черные глаза и тем только смешил меня; поэтому, как только мы отходили от него, я давала волю всей моей веселости: сравнивала его с волшебным фонарем и старалась, в особенности, выказать его в смешном виде в глазах великой княгини.
Как-то утром, гуляя одна в саду, я встретила графа Штакельберга. Он подошел и заговорил со мной поспешно и дружески, как делал это всегда с теми, кому хотел оказать расположение. — «Друг мой, дорогая графиня, — сказал он мне, — чем более вижу эту восхитительную Психею, тем более теряю голову! Она несравненна, ноя замечаю у нее недостаток». — «Скажите, какой? прошу вас». — «Сердце ее недостаточно чувствительно. Она делает так много несчастных, а не ценит самых нежных чувств, самого почтительного внимания». — «Внимания кого?» — «Того, кто боготворит ее». — «Вы с ума сошли, дорогой граф, и вы меня худо знаете. Идите к графине Шуваловой: она вас лучше поймет, и знайте раз навсегда, что слабость так же далека от сердца Психеи, как ваши слова граничат с низостью». Окончив эти слова, я подняла глаза на окна комнат Зубова и увидала его на балконе. Взяв Штакельберга под руку, я подвела его к нему: «Вот, — сказала я, — молодой человек, который с ума сошел. Велите скорее пустить ему кровь. В ожидании этого, разрешаю вам расспросить у него все подробности нашего разговора». Признаюсь, я их оставила с некоторым чувством самоудовлетворения.