Удаление от двора друзей великого князя Александра. — Князь Голицын. — Обручение великой княжны Елены Павловны и рождение великой княжны Марии Александровны. — Увольнение графа Головина от двора. — Неудовольствие на Головиных великого князя Александра и великой княгини Елисаветы. — Князь Адам Чарторижский. — Помолвка княжны Лопухиной с кн. Гагариным. — Тягостное положение Головиной. — Шутка Огара. — Приезд в Россию великой княгини Анны Феодоровны. — Бракосочетание великих княжон Елены Павловны и Александры Павловны. — Отъезд великой княжны Александры Павловны в Австрию.
Князь Безбородко умер в апреле месяце, и вслед затем граф Растопчин получил портфель министра иностранных дел. Уже управляя почтою, граф занимал важные должности и пользовался полным доверием императора. По воле судьбы, именно в это время все лица, которым великий князь Александр выказывал дружбу и доверие, были один за другим удалены от него. Я приписываю этот факт судьбе, потому что граф Ростопчин оправдался впоследствии, что не он был виновником этого, но в то время все приближенные великого князя старались уверить его, что граф не ограждал его или даже старался ему повредить. Нельзя потому удивляться, что все, вместе взятое, должно было заставить великого князя убедиться в том, что он справедливо мог обвинять графа, как виновника его горя, вызванного удалением от него всех его друзей. Князь Александр Голицын первый подвергся этой участи. Он был внезапно выслан из Петербурга с приказанием отправиться в Москву и с запрещением губернатору этого города дозволять ему выезд оттуда. Было также предписано держать под строжайшим надзором князя Голицына, а также следить за всем тем, что имеет к нему отношение.
Князь Александр Голицын был камер-пажом в царствование императрицы Екатерины. Она всегда была к нему очень благосклонна, потому что у него был салонный ум, а он выказывал ей безграничную привязанность, можно сказать, боготворил ее. Вскоре по выходе из пажей, императрица Екатерина сделала его камер-юнкером при дворе великого князя Александра. Ум Голицына и качества приятного собеседника приобрели ему в скором времени особенную благосклонность и даже доверие великого князя. Так как Голицын был небольшого роста, то его обыкновенно называли: « petit Galitzin ». Характера очень веселого, склада ума сатирического, но вовсе не склонного к интригам, он, как и все общество того времени, не вмешивался в дела. Желая объяснить строгость, с какою император поступил с князем Голицыным, распространили слух, будто он содействовал интриге между великим князем и г-жею Шевалье. Эта актриса, фаворитка Кутайсова, чрезвычайно ухаживала за великим князем, так что он, прельщенный ее красотой и грацией, склонялся ко взаимности. Предполагали, будто князю Голицыну поручено было вести эту интригу, и что Кутайсов, из ревности, будучи не в состоянии отмстить самому великому князю, отплатил за все его комиссионеру. Как бы то ни было, но великий князь был очень огорчен строгостью, проявленной по отношению к князю Голицыну, и его удалением.
В первых числах мая двор переехал в Павловск, и обручение великой княжны Елены было там торжественно отпраздновано[185]. 18-го мая, у великой княгини Елисаветы родилась дочь[186]. Император, по-видимому, был очень доволен рождением великой княжны, о чем ему было доложено в ту самую минуту, когда курьер из армии привез ему неприятельские знамена и известие о победе, одержанной Суворовым в Италии[187]. Государю приятно было сопоставлять эти оба случая, и он, шутя, объявил себя покровителем новорожденной, появление на свет которой никого не радует, потому что она не мальчик.
Рождение маленькой великой княжны очень обрадовало меня. Я поехала в Павловск на крестины[188]. Утром того дня император позволил великому князю Александру просить у него какой угодно милости для чинов его двора. Великий князь испросил орден св. Александра Невского для графа Толстого, орден св. Анны для г. Ададурова, своего камергера, и орден св. Екатерины I-го класса, для графини Шуваловой. Как скоро указы о том были подписаны и дошли до сведения графа Ростопчина, он поехал сказать императору, что несправедливо было бы с его стороны не дать ордена св. Александра и моему мужу, который был гофмейстером при дворе его сына и служил ему всегда верой и правдой. Император уступил представлениям Ростопчина и приказал напомнить ему про орден после церемонии крещения. Мы ничего про то не знали. Я провела ночь в Царском Селе и прибыла в Павловск, как раз к выходу двора в церковь. Церемония крещения очень тронула меня, особенно в ту минуту, когда император сам поднес дитя к причастию. Он сделал это с чувством, не ускользнувшим от общего внимания. Когда я вернулась в гостиную, в ожидании обеда, муж мой подошел ко мне и сказал: «Толстому дадут сейчас орден св. Александра по желанию великой княгини. Если у тебя спросят, должен ли и я его получить, — отвечай, что тебе это неизвестно».
Император, войдя в свой кабинет, позвал Кутайсова и сказал ему: «Растопчин говорил мне сегодня утром о чем-то, что я должен сделать, а я забыл о чем. А, помню! Позовите ко мне Головина и принесите орден св. Александра». Как только муж мой вошел в кабинет, как император пошел ему на встречу. «Я едва было не сделал самой большой несправедливости, — сказал он ему, — спешу загладить рассеянность моего сына: никто более вас не заслуживает его участия и благосклонности». Его величество приказывает Кутайсову скорее сообщить великому князю, что он только что вручил орден св. Александра лицу, наиболее достойному получить этот знак отличия. В ту минуту вошла в кабинет императрица Мария. Император сделал знак моему мужу, чтобы он не благодарил ее. Она была удивлена аудиенцией, которою удостоен был мой муж, а в особенности орденскою лентой, которую она увидала на нем. Нас уверяли, будто она тому противилась. По выходе ее из кабинета, император сказал моему мужу: «Я вам сделал знак не благодарить ее. Уверяю вас, что не за что». Муж мой явился затем к великому князю, который принял его с замешательством. Муж мой высказал, как ему тяжело было не иметь возможности приписать получение этого ордена участию его высочества: великий князь достаточно знал его, говорил он, и мог быть уверен, что он ценил не орден, а его мнение. Затем, увлекшись живостью своего характера, он позволил себе высказать ему суровую истину, чего подданный не должен допускать, разговаривая с своим государем, из какого бы чистого источника ни проистекало его намерение; в конце концов, он попросил у великого князя позволения оставить его двор. Великий князь хотя и противился этому намерению, но слабо. Прямо от великого князя муж мой пошел благодарить великую княгиню Елисавету. Она вовсе не догадывалась о происшедшем и поручила ему передать мне, чтобы я навестила ее. Я застала ее лежащей на кушетке. Княжна Четвертинская сидела возле нее. Визит мой был краток: я стеснялась присутствием княжны. Простившись с великой княгиней, я пошла в комнаты графини Толстой. Муж мой вскоре пришел туда и рассказал мне все, только что переданное мною. Я очень этим огорчилась. Муж мой признался, что ему труднее всего было скрыть все, происходившее в его сердце, во время своей аудиенции великой княгини, вниманием которой он более всего дорожил. Он прибавил, что все, готовившееся против нее в среде окружавших великого князя, было одною из главных причин, побуждавших его оставить двор, так как он не сомневался в невозможности помочь горю. Сначала он просил даже уволить его в отставку, однако император позволил ему оставить двор, но не службу. Его величество положительно требовал, чтобы он принял какое либо место. Муж мой, не желая ослушаться, решился просить себе место президента почтового департамента, главным директором которого был граф Ростопчин. Император согласился и заставил его, кроме того, принять место сенатора[189].
Я не могу выразить, насколько эта перемена в моем положении была для меня тягостна. Она подала повод к тысяче предположений, одно другого обиднее. Враги наши с гнусным злорадством имели теперь возможность вести свои интриги, прикрывая свою клевету кажущимся видом истины. Удаление моего мужа от двора великого князя был первым предметом их недоброжелательных толков. Вот как они представили его великой княгине. Все эти подробности узнала я, много времени спустя.
На другой день после крестин своей дочери великий князь Александр сообщил своей супруге, что император предоставил на его усмотрение дать орден Александра Невского или моему мужу, гофмейстеру его двора, или графу Толстому — гофмаршалу. Так как граф Толстой всегда находился при нем, деятельно и неутомимо исполняя самые тяжелые обязанности своей должности, то он считал вполне справедливым представить к ордену графа Толстого, а не мужа моего, который удалялся от великого князя; но граф Головин обиделся этим предпочтением и тотчас же испросил свое увольнение, променяв свое положение при дворе великого князя на президентство почты в ведении графа Ростопчина. Великий князь в свою очередь, казалось, был очень оскорблен поведением моего мужа и, в особенности, этим последним обстоятельством. Переходя поспешно в департамент, зависящий от графа Ростопчина, тогда первого министра и, по-видимому, всемогущего, муж мой как бы пренебрегал вниманием великого князя и действовал по заранее подготовленному плану. Так смотрел на дело великий князь. Он повторял с большим сожалением: «Мог ли я когда нибудь думать, что Головин, которого я считал истинно мне преданным, оставит меня под предлогом обиды из-за ордена! Его соблазняет фавор. Он справедливо полагает, что ему будет лучше быть под начальством Ростопчина: таким образом он укрывается от всяких случайностей; но я не ожидал от него такого поступка». Великий князь, судивший только по приведенным мною фактам, с той же точки зрения представил это дело и великой княгине. Все, кому их высочества говорили о нем, судили в том же духе, и великая княгиня горячо разделяла неудовольствие великого князя против моего мужа. Она не обвиняла меня, будучи уверена, что я страдаю от всего происшедшего: она жалела меня и верила еще в мою неизменную преданность. Однако старались и меня очернить в ее глазах; притом печально сложившиеся обстоятельства ввели ее в заблуждение на мой счет. Возвратимся теперь к более отдаленному прошлому, подготовившему события, о которых теперь будет идти речь.
С начала прошлой зимы (1798 г.) великий князь Александр заставил князя Адама Чарторижского оставить военную службу. Бывший адъютант великого князя стал гофмейстером двора великой княгини Елены Павловны. У князя Чарторижского не было ни расположения, ни влечения к мелочам службы, а, между тем, в глазах императора, они и вменялись в наибольшую заслугу каждому. Его величество поговаривал, не дать ли ему команды над батальоном или даже полком, но великий князь, содрогаясь при мысли, что государь может открыть неспособность князя к капральной службе, предупредил немилость, которой он бы, наверное, подвергся в таком случае, и предоставил ему место, о котором я говорила. Эта перемена, в сущности, не изменила ничего. Великий князь сохранял ту же привычку к князю и то же фамильярное с ним обращение. Новая должность требовала присутствия Чарторижского при дворе, за которым он следовал всюду, и, кроме того, император предоставил ему должность по Мальтийскому ордену. Несмотря на это, великий князь и сам князь Чарторижский были тайно убеждены, что этот последний вскоре впадет в немилость у императора. Неспособный по своему характеру ко всем придворным интригам, к низости и заискиванию, свойственному обыкновенным придворным (таково было мнение, которое он сумел в то время внушить о себе их императорским высочествам), он действительно дорожил только великим князем, не имел и не думал искать никакой другой опоры. Однако ее одной недостаточно было в то бурное и переменчивое время. Великий князь заранее предвидел катастрофу, которая должна была удалить его от друга, и уже несколько месяцев, как предложил князю Чарторыжскому оставить у него бумаги, которые опасно было бы князю держать при себе[190].
Немедленно по выздоровлении великой княгини Елисаветы двор отправился в Петергоф. Я проводила лето против Каменного острова, в деревне, принадлежавшей моей свекрови[191]. Эта уважаемая женщина с год уже как умерла. Графиня Толстая жила со мной. Мы несколько раз ездили в Петергоф на благодарственные молебны, по случаю побед нашей армии.
Суворов покрыл себя бессмертными лаврами. Имя его возбуждало благоговение и уважение. Император дал ему титул генералиссимуса и пожелал, чтобы его поминали на эктении за обедней наравне с императорской фамилией.
В Петергофе произошло, между тем, довольно интересное событие. Император был однажды у m-lle Лопухиной и получил при ней известие из армии о новой победе. В донесении Суворов прибавлял, что в скором времени отправит полковника князя Гагарина с неприятельскими знаменами и с более точными подробностями об этой победе. Это известие произвело на m-lle Лопухину сильное впечатление, которое она напрасно старалась скрыть от императора. Не будучи в состоянии устоять против его просьб и, наконец, против его повеления, она бросилась на колена перед ним и призналась, что знала князя Гагарина в Москве, что он был влюблен в нее, и что из всех ухаживателей он один заинтересовал ее. Она прибавила, что не могла оставаться равнодушной к известию о предстоявшем свидании с ним, и что она полагается на великодушие императора относительно их обоих. Император с большим волнением выслушал это признание и с внезапным порывом принял решение устроить замужество m-lle Лопухиной с князем Гагариным, который приехал несколько дней спустя[192]. Он был прекрасно принят императором, определен в 1-й гвардейский полк, и в скором времени объявлена была предстоящая свадьба его и назначение генерал-адъютантом его величества[193].
Возвращаюсь к тому, что происходило вокруг меня. Не могу пройти молчанием некоторых событий, послуживших подготовлением к моим горестям. Я чрезвычайно была поражена кончиной графини Шонбург, последовавшей около того времени. Принцесса Тарант была в этом случае моим ангелом хранителем, вследствие глубокого участия, с которым она разделяла мое горе. Графиня Толстая часто оставляла меня и уезжала в Петергоф. Муж ее сбросил маску, втерся в милость у императора и императрицы и начал разыгрывать роль ревнивого мужа. Лорд Витворт все более и более ухаживал за его женой. Граф Толстой готов был очернить меня, приписывая мне такую роль, которую я не только исполнить, но и понять не могла. С невыразимой горестью видела я, что графиня Толстая удаляется от меня. Я указывала ей на опасность, которой она, по-видимому, подвергалась, но голос мой не доходил более до ее сердца, которое становилось слабым и ненормальным. Она сошлась с m-lle де-Блом, которая сопровождала ее в поездках и прогулках. Это была очень хорошая девушка, но слабая и уступчивая, тогда как надо было сдерживать некоторые неосторожные действия графини. Приближался петергофский праздник, и я думала, что мне следует поехать на него из приличия, хотя я к тому вовсе не была расположена, но прежде чем решиться на это, я написала великой княгине, спрашивая, не будет ли ей неприятно мое присутствие, и могу ли я еще рассчитывать на ее расположение ко мне. Я высказала ей, что все происходившее делает меня очень несчастной, что я не виновата во всех этих переменах, и умоляла ее ответить мне совершенно искренно. Графиня Толстая взялась передать мое письмо. Великая княгиня ответила мне ласково и успокоительно. Я поехала на бал. С беспокойством ловила я взгляд великой княгини. Вид ее, холодный и равнодушный, очень огорчил меня, и я с трудом удержалась от слез. Принцесса Тарант была почти так же огорчена, как и я, и не оставляла меня: ей легче других было судить о моих чувствах. На другое утро я отправилась гулять в Монплезир, где я надеялась встретить великую княгиню Елисавету. Действительно, она была там. Я умоляла ее объяснить мне причину ее холодности со мной. Я сказала ей, что если бы могла это предвидеть, то ни за что на свете не приехала бы на этот праздник, что строки ее, дышавшие добротой, как и она сама, заставили меня принять это решение. Великая княгиня сделала все возможное, чтобы избежать объяснения, и я ясно видела, что ее ангельская душа страдала от огорчения, которое она мне причиняла. Я замолчала. Мы расстались, и я дала себе слово молча страдать и никогда не жаловаться. Однако сердечное горе расстроило мое здоровье. Я чувствовала, что жизнь моя зависела от той, которая теперь отталкивала меня. Опасные и тяжелые чувства, наполнявшие сердце графини Толстой, усиливали мое горе. Более чем когда либо я оценила дружбу принцессы Тарант; она стала моим утешением, моей силой и опорой. Жалею тех, которые незнакомы с этим чувством, посланным Провидением: оно, как чистый источник, смягчает черствость души. Несмотря на печаль, в которую я была погружена, бывали минуты, когда невозможно было не разделить любезного и веселого настроения духа, характеризовавшего хорошего знакомого нашего, шевалье д’Огар.
При дочери графини Толстой была англичанка, до страсти любившая речные купанья. Мы устроили плавучую купальню, и она в нее часто ходила. Муж мой велел пустить туда пескарей, наловленных в пруду, чтобы их очистить. M-lle Эмри, ничего не подозревая, спокойно вошла в купальню и была там вся покрыта рыбой. Удивление ее было чрезвычайно, и это приключение подало повод к разного рода шуткам. Шевалье д’Огар, живший тогда у нас, написал пародию на проклятие Камиллы. В этих стихах он заставлял ее говорить против моего мужа. Вот эта невинная шутка, которая может быть везде помещена:
Golovin, fior objet de mon juste dédain,
Toi qui détruis ma joie en salissant ton bain,
Golovin, que je haïs parce que l’on t’adore,
Toi, que je veux blàmer parce que l’on t’honore.
Puissent tous les voisins ensemble conjnrés
Sapper de Nicolsky [194]les murs mal assurés!
Et, si ce n’est assez de toute ton Ingrie
Que l’ouest au midi et an nord se rallie!
Que cent hommes venus des champs de Sabakine
Entrainent Stroganof, Zagriaski, Narichkine!
Que ton château sur toi renverse ses murailles
Puisses-tu, Président, Sénateur des enfers
Y rôtir sur un tas de fagots toujours verts!
Puissent tes vieux moulins te broyer sous leurs meules,
Ton fumier t’étouffer et te pommer la gueulle,
Que tes ruisseaux, desséchés à ma voix
Devienneut des étangs do bitume et d’empois.
Puisse je de mes yeux dans un champs toujours maigre
Voir croitre des chardons et pleuvoir du vinaigre,
A mon dernier repas voir ton dernier saumon,
Le manger et mourir d’une indigestion [195].
В начале августа двор вернулся в Павловск. Здесь я сделалась предметом самой гнусной интриги… Я искренно принимала к сердцу горести великой княгини и была далека от мысли, что меня обвиняли в каких бы то ни было интригах. Ее высочество считала, между тем, несомненным, что я была причиной испытываемых ею неприятностей. В ранней молодости все крайние мнения кажутся наиболее правдоподобными. Легко верится тогда самым увлекательным добродетелям, но когда бывают случайно вынуждены видеть дурную сторону человеческого сердца, скорее поверят самому гнусному преступлению, чем тонко веденной интриге. Первая ошибка в жизни великой княгини относилась к предметам, имевшим большие последствия и слишком близким к ее сердцу; оттого ошибка эта и причинила ей сильное горе. Она полагала, что ей самым ужасным образом изменила та, которую она нежно любила, и привязанность которой считала неизменною. Вскоре, однако, ее негодование придало ей достаточно силы и решимости не выказывать тем, которые ее огорчали (кто бы то ни были), что они в том успели. Это поведение возвратило ей ее достоинство в свете и дома. Великая княгиня старалась, однако, отогнать от себя мысль о моем муже и обо мне. С тех пор она смотрела на нас, как на своих открытых врагов.
За несколько дней до отъезда двора из Гатчины императрица изъявила желание устроить праздник для императора по случаю приближавшихся свадеб великих княжон Александры и Елены, в последний раз покидавших Павловск. Императрица высказала великой княгине Елисавете свое желание, чтобы она приняла участие в прощальной кантате, которую молодые великие княгини должны были пропеть императору. Великая княгиня Елисавета, оскорбленная подобным предложением при обстоятельствах, в которых она находилась, испросила объяснения у императрицы по этому поводу и почтительно объявила, что ей невозможно обращаться к императору с нежными и любезными фразами в то время, как он глубоко огорчил великого князя и обращается с нею с обидным пренебрежением Императрица притворилась удивленной и уверяла, будто ничего и не слыхала подобного. Однако она ничего не возразила, когда великая княгиня категорически высказала, что не возьмет на себя никакой роли в приготовляемом празднестве.
В то время, как двор ожидал в Гатчине приезда эрцгерцога палатина и двух свадеб — великих княжон Александры и Елены, великая княгиня Елисавета получила от великой княгини Анны известие о ее скором возвращении без всяких подробностей. Накануне дня свадьбы великой княжны Елены, в начале октября, император сам привез великую княгиню Анну в ее апартаменты, смежные с комнатами великой княгини Елисаветы. Обе выказали радость при свидании, в присутствии его величества, и в ту минуту государь сказал несколько слов великой княгине Елисавете, забыв, невидимому, свою строгость относительно ее[196].
— «Вот и она! — сказал его величество очень довольным тоном, представляя великую княгиню Анну великой княгине Елисавете. — Все-таки она к нам вернулась, — прибавил он, — и с очень добрым лицом»…
Но с следующего же дня государь опять упорно не обращал ни слова к великой княгине Елисавете в продолжение шести недель. Как только великие княгини остались одни, великая княгиня Елисавета высказала своей невестке удивление по случаю ее внезапного, неожиданного приезда и спросила, что сталось с ее планами, составленными перед отъездом. Тогда она узнала от великой княгини Анны, что император был, вероятно, уведомлен о ее намерении, потому что ранее, чем она успела подготовить все для его исполнения, г. Растопчин написал г. Тутолмину, сопровождавшему великую княгиню, самые угрожающие письма, предвидя возможность, что великая княгиня будет просить у императора позволения продлить свое пребывание в Германии. Письма эти повторились, и наконец пришло письмо, назначавшее безотлагательно возвращение великой княгини к предполагавшимся свадьбам. Испуганная угрозами Растопчина и страшась навлечь весь гнев императора на сопровождавших ее особ, она решилась повиноваться[197].
Свадьба великой княгини Елены с наследным принцем Мекленбург-Шверинским была отпразднована 6-го октября[198]. Свадьба великой княгини Александры с эрцгерцогом-палатином состоялась 8 или 10 дней спустя[199]. Государю было угодно, чтобы последующие праздники, церемонии и представления состоялись со всей приличествующей помпой и великолепием, но гатчинский дворец был для того неудобен: он был слишком мал и не мог достойным образом вместить в своих стенах все петербургское общество, так что особы, которые, по положению и по рангу, должны были непременно присутствовать на этих церемониях, едва могли разместиться в Гатчине. Отдельное помещение во дворце, где давались домашние спектакли, крайне мизерные квартиры первых чинов двора и лиц, принадлежавших к высшему петербургскому обществу, грязь и осеннее небо, покрытое туманами, придавали этому торжеству печальный вид для жертв, обреченных жить в этих квартирах, и смешной — для актеров и зрителей, поставленных в самое лучшее положение. Я не прочь причислить к числу жертв наследника престола с его супругой, вспоминая, что из повиновения к воле императора, желавшего, чтобы великим князем устроен был бал, пришлось выселить маленькую великую княжну, для которой не было другого убежища, кроме комнаты ее матери. Праздники продолжались до ноября. Они беспрерывно возобновлялись и должны были получать главный интерес вследствие благоприятных известий из армии. Суворову пожалован был титул князя италийского, а великий князь Константин, бывший зрителем побед Суворова, получил титул цесаревича, до того времени исключительно принадлежавший наследнику престола. Император объявил, что проведет всю зиму в Гатчине. Все чувствовали невозможность осуществить это решение, так как Гатчина была неудобна для помещения такого большого двора в продолжение суровой зимы. Но государь не привык слушать возражения, все молчали, и его величество полагал, что все затруднения им устранены.
Великая княгиня Александра, сделавшись эрцгерцогиней, уехала с супругом в конце ноября[200]. Император расстался с ней с чрезвычайным волнением. Прощание было очень трогательно. Он беспрестанно повторял, что не увидит ее более, что ее приносят в жертву. Мысли эти приписывали тому, что, будучи с тех пор справедливо недоволен политикой Австрии относительно себя, государь полагал, что вручает дочь своим врагам. Впоследствии часто вспоминали это прощание и приписывали его предчувствию.