Кружок лиц, собиравшихся у графини Головиной. — Увольнение графини Шуваловой. — Графиня Пален. — Переезд двора из Гатчины в Петербург. — Отъезд из России великой княгини Елены Павловны. — Разлад с Австрией. — Опала Суворова и смерть его. — Жизнь великого князя Константина в Царском Селе. — Великий князь Александр Павлович. — Графиня Толстая и лорд Витворт. — Граф де-Крюссоль. — Отношения великой княгини Елисаветы к графине Пален, к княжне Шаховской и в графине Головиной. — Странные распоряжения императора Павла. — Нелады его с императрицей. — Кончина великой княжны Марии Александровны.
Всю эту зиму (1799–1800 года) я прожила очень уединенно. Мой маленький кружок состоял из барона Блома, датского министра, любезного и почтенного старца, его племянника, племянницы, двух моих подруг, командора Мезоннёв[201], человека хорошего общества, достойного кавалера д’Огар[202], князя Барятинского[203], брата графини Толстой, и графа Ростопчина, который приходил к нам ежедневно и сообщал нам о всех текущих событиях. Я старалась развлечься, пока имела достаточно сил. Посещения лорда Витворта нарушали это однообразие, которое я всегда искала и предпочитала. В это время графиня Шувалова, которой поручено было когда-то привезти из Германии великую княгиню Елисавету и которая с того времени всегда занимала при ней должность гофмейстерины, была устранена, и графиня Пален заменила ее. Эта перемена, которую нельзя было приписать никакой видимой причине, казалось, происходила от решимости удалять от их императорских высочеств всех, к кому они могли бы привязаться по привычке или по влечению. Великий князь Александр и его супруга никогда не выказывали ни доверия, ни дружбы графине Шуваловой, но она была заменена совершенно чуждой им особой, которой, как полагали, поручено было наблюдать и отдавать отчет во всем, происходившем у них, которая поэтому внушала недоверие, тем более, что она была женою петербургского военного губернатора, пользовавшегося, по-видимому, большим доверием у императора[204]. У графини Пален вид был холодный, строгий и не очень приветливый. Несмотря на свои новые обязанности, она получила поручение сопровождать эрц-герцогиню в Вену, и таким образом великая княгиня избавлена была от неприятности видеть около себя особу, которая ей не нравилась.
Начало зимы было очень сурово, и в декабре в Гатчине и в Петербурге появился грипп, — болезнь катаррального и эпидемического характера, имевшая обыкновенно опасныя последствия. Почти весь двор переболел ею. Наконец и император схватил ее, и тогда только он заметил, что в аппартаментах царских не было комнаты, где бы он мог быть защищен от холода. Вынужденный оставаться в постели, государь должен был велеть поставить ее в маленькой комнатке без окон, единственной сохранявшей тепло от топки печей. Это усиливало дурное настроение духа государя, тем более, что виновником неприятного положения, в котором находился, был он сам. Тотчас же отдано было повеление, чтобы весь двор отправился в Петербург, и сам император, как только поправился, оставил Гатчину со всем своим августейшим семейством.
Около того же времени наследный принц Мекленбург-Шверинский выехал из России с своею супругой, и вскоре великий князь Константин возвратился из армии. Быстрое и победоносное шествие наших войск, по-видимому, достигало своей цели и предуготовляло спасение Европы, но венский кабинет парализовал последствия этого славного похода. Австрийская армия, под предводительством эрцгерцога Карла, не присоединилась к генералиссимусу князю Суворову, согласно установленному плану военных действий. Император не мог перенести этого уклонения от принятых обязательств и велел нашей армии возвратиться к русской границе. Князь Суворов заболел на обратном походе и, благодаря несчастному характеру императора, подвергся его немилости. Суворов привезен был в Петербург и, согласно приказанию, поместился в самой отдаленной части города, а не в приготовленных для него апартаментах во дворце. Гнев императора усилил болезнь Суворова и свел его в могилу. Он умер весной 1800 г. и был погребен в Невской лавре со всеми воинскими почестями. Погребальное шествие прошло мимо моего дома. Никогда зрелище не было для меня более трогательно. На лицах всех военных запечатлено было выражение самой глубокой горести. По тротуарам улиц толпились люди всех слоев общества, и многие из них становились на колена. Император следовал за церемонией в продолжение некоторого времени. По окончании обычных молитв надо было нести гроб в церковь, куда вела очень узкая лестница. Придумывали, как бы устранить это неудобство. Тогда гренадеры, служившие под командой Суворова, подняли гроб, поставили его себе на головы и, при возгласе: «Суворов должен везде пройти!» снесли его до места назначения.
В январе того же 1800 года, муж мой представил смету почтовых доходов. Император был им очень доволен и пожаловал его чином действительного тайного советника, соответствовавшим чину генерал-аншефа[205]. Этот чин мужа открывал мне двери Эрмитажа. Я бывала почти на каждом спектакле, для того только, чтобы, хотя издали, видеть великую княгиню Елисавету; правда, что, при виде ее, я чувствовала себя еще более несчастной; но такова слабость человеческая: сердце теряет бодрость, когда ему следует вырвать оживляющее его чувство, каким бы отравленным оно ни представлялось. Самолюбие и тщеславие, властныя страсти, одни только могут потушить наши оскорбленные чувства, но я их никогда не знала. Я хотела прибегнуть к здравому смыслу, но и он был заодно с моим сердцем. Итак, надо было страдать и покоряться.
Великий князь Константин не долго оставался в Петербурге. Император прогневался на конно-гвардейский полк, сослал его в Царское Село и, чтобы увеличить наказание, поручил обучать его великому князю Константину. Его высочество поселился там с великой княгиней Анной, своей супругой, которая последовала за ним.
Образ жизни его высочества, в котором и великая княгиня должна была принимать участие, совершенно не согласовался с достоинством, присущим его сану. Желая сделать удовольствие своему супругу, обращение которого с ней во всем остальном изменилось к лучшему, великая княгиня ездила в манеж присутствовать на происходивших там военных упражнениях. Великий князь, безразлично и во всякое время, приводил в аппартаменты великой княгини офицеров вверенного ему полка. Танцовали под звуки рояля, и в обществе их высочеств царила фамильярная непринужденность, предосудительная даже и на более низких ступенях общества. В марте великая княгиня Анна опасно заболела и была перевезена в Петербург для более удобного за ней ухода в продолжение медленного выздоровления.
Между тем зимний сезон при дворе прошел без особых событий и даже без удовольствий. Там еще, по-видимому, не отдохнули от свадебных празднеств. Император, который особенно старался поставить на вид, что расположение его к m-lle Лопухиной не переходит границ чистаго, возвышенного чувства, продолжал за ней ухаживать, хотя она была объявлена невестой князя Гагарина, которого он осыпал милостями. Императрица, конечно, волновалась во всех отношениях, но по поводу таких мелочей и до такой степени безуспешно, что из этого не выходило ничего достойного упоминания. Великий князь Александр, исполняя с пунктуальною точностью возложенные на него тяжелые служебные обязанности, угождал своему отцу, но в то же время с каждым днем приобретал все более и более любовь общества. В качестве командира полка и петербургского генерал-губернатора, он мог часто спасать несчастных или, по крайней мере, облегчать их участь. Доброта и снисходительность его характера составляли слишком большой контраст с характером императора, так что великий князь Александр расположил в свою пользу все сердца, и чем более чувствовали себя несчастными в царствование императора, тем более увеличивалась надежда относительно будущего, и тайно желали, чтобы оно скорее настало.
Видя из приведенных нами примеров, в особенности на молодом графе Строганове[206], к которому он благоволил более, чем к другим придворным, а император осыпал неприятностями и унижениями, что благосклонность его к тем или другим лицам ничего не значит в глазах императора, великий князь имел намерение принимать только необходимых по службе особ. Он не допускал даже к себе лиц собственного двора, боясь скомпрометировать их, и это поведение, настоящую причину которого знали все, служило только к увеличению внушаемого им уже доверия. Только один граф Толстой, хотя и находился постоянно при дворе великого князя и выказывал ему привязанность, удержался однако и при дворе, и в фаворе у императора. Великая княгиня Елисавета жила только для своего ребенка: огорчения, перенесенные ею недавно, заставляли ее считать за особое преимущество уединение, в котором она жила. Она видела только лиц, оставленных при великом князе Александре, и несколько фрейлин.
Графиня Толстая все более и более предавалась своему увлечению. Я перестала гулять с нею утром, не желая присутствовать при встречах ее с Витвортом[207]. Я говорила ей, что мне невозможно одобрять ее слабость. Она плакала, ничего мне не возражала, но мои замечания возбуждали только нервные припадки. В доме ее была француженка, бывшая бонной ее умершей дочери. Это была настоящая мегера, к которой граф Толстой питал особенное уважение и расположение. Эта отвратительная женщина делала постоянные сцены графине Толстой, которая часто на то жаловалась мужу, но он никогда не обращал внимания на слова жены. Наконец, выйдя из терпения, она объявила, что решилась оставить дом, если он не прогонит Терезу. Граф вспылил до того, что схватил нож, лежавший на столе за завтраком, и побежал за ней. Десятилетняя дочь их, присутствовавшая при этой тяжелой сцене, бросилась на колена и удержала отца за ноги. Взволнованная графиня позвонила и сделала лакея свидетелем этой драмы. Потом она прибежала ко мне. Я была в уборной. Ее лицо бледное, рас терянное, чрезвычайно напугало меня. Она сказала мне о своем намерении ехать к матери своей, в Берлин, и прибавила, что никакая сила не может заставить ее жить под одной кровлей с своим мужем. Я успокоила ее, насколько могла, умоляла ее не слишком торопиться, потому что всякое решение, принятое ею сгоряча, как бы невинно оно ни было, неминуемо отразится на ней. Я уговаривала ее все перенести, тем более, что ей самой было ясно все, происходившее в ее сердце. Она осталась у меня. Граф приехала, к обеду. Он был мрачен и смущен. Я притворилась, будто ничего не замечаю, и не изменила своего обращения с ним.
Я заболела. Графиня Толстая, принцесса де-Тарант и m-lle де-Блом были около меня. Графиня Толстая предложила прочитать нам новый роман. Мы согласились. При чтении первой чувствительной сцены она разрыдалась и бежала в смежную комнату. M-lle де-Блом последовала за ней. Видя, что они не возвращаются, я пошла к ним узнать, в чем дело. Я застала m-lle де-Блом умолявшею графиню Толстую со сложенными руками сознаться мне во всем. Она взяла меня за руку: «я приду завтра рано утром», — сказала она мне. Я полгала ей руку от чистого сердца. Действительно, на другой день, в десять часов утра, она вошла в мою комнату и заперла дверь на ключ; затем бросилась на колена передо мной, проливая горячия слезы, и призналась мне в тяжелом чувстве, с которым не могла более бороться: к тому же поведение ее мужа, по-видимому, служило для нее извинением: «Вы, вероятно, меня осудите», прибавила она: «я заслуживаю ваших упреков, потому что не была откровенна с вами и не обращала внимания на ваши советы». Обняв от души свою подругу, я умоляла вырвать из своего сердца источник бесчисленных горестей и страданий в будущем. Я поставила ей на вид, что, как бы ни было возмутительно поведение ее мужа, оно не должно было влиять на ее чувство собственного достоинства. Она успокоилась, и довольная улыбка осветила ее прекрасное лицо. Никогда не забуду этой минуты ее победы над собственным ее сердцем. Я же с трудом могла сдерживать чистую и искреннюю радость. Я просила у нее позволения написать Витворту, сказать ему, что она мне только что призналась в своих чувствах, что я считала его за самого виновного человека и не могла более ни уважать, ни принимать его у себя. Он ответил мне так пошло, что сама графиня Толстая не могла удержаться от смеха. В скором времени после того граф Толстой перестал бывать у нас, потому что муж мой оставил двор; но, чтобы скрыть низость своего поступка, он выставил меня причиной его охлаждения, рассказывая везде, что я поддерживаю страсть его жены и хотела ее у него похитить. Графиня Толстая получила согласие своей матери, у которой она просила позволения поехать к ней. Она просила меня повлиять на Ростопчина и испросить ей согласие императора на эту поездку. Я отказалась от этого поручения, не желая вмешиваться в подобное дело. Тогда она обратилась к своему брату и к племяннику барона Блом. Этот последний был хорошо знаком с фавориткой Кутайсова, актрисой Шевалье, о которой я уже говорила. Князь Барятинский выпросил от опекуна своей матери брильянтовое кольцо, стоимостью в 6-ть тысяч для поднесения m-lle Шевалье, с целью заинтересовать ее в пользу графини Толстой. К моему искреннему сожалению, все устроилось согласно ее желанию. Полученное ею разрешение на отъезд свой доставило графу Толстому новые основания к жалобам на меня. Я могла только молчать: слишком унизительно оправдываться, тем более, когда не в чем упрекнуть себя. Я не могла говорить, не выдав чувств графини Толстой: одна эта мысль должна была заставить меня молчать. Время ее отъезда уже приближалось, когда лорд Витворт был отозван своим двором из Петербурга[208]. Это известие очень огорчило меня. Я умоляла графиню отменить путешествие, имевшее вид, будто они сговорились между собой, отложить, по крайней мере, поездку на несколько месяцев. Ничто не могло поколебать ее решения: она, по-видимому, дорожила им более, чем жизнью, и уехала в апреле.
Принцесса Тарант гостила у меня. Она выписала из Англии графа де-Крюссоль, младшего сына своей сестры. Император приблизил его к своей особе в качестве адъютанта и всегда обращался с ним кротко и обходительно, чего не всегда можно было ожидать от этого государя. Граф Крюссоль, находясь в Гатчине с его величеством, заболел от нарыва в груди. Бедная тетка его вызвала племянника в город для более удобного за ним ухода и уступила ему свое помещение.
Великая княгиня Елисавета принимала иногда у себя графиню Шувалову поздно вечером, скорее из уважения к ней, чем для собственного удовольствия. В скором времени она имела случай оценить в новой своей гофмейстерине госпоже Пален характер, вызывавший уважение, а также заметить в ней привязанность к себе, на которую она отвечала тем же чувством. Исполнив возложенное на нее поручение отвезти в Австрию эрцгерцогиню, великую княгиню Александру Павловну, графиня Пален поспешила возвратиться в Петербург и опять вступила при великой княгине Елисавете в исправление своей должности, обязанности которой она едва имела время себе усвоить.
К весне великому князю Михаилу, младшему сыну императора, привили оспу. Принято было в подобных случаях удалять из дворца царских детей, не имевших еще оспы; поэтому объявлено было великой княгине Елисавете, что она должна на время расстаться с дочерью, которую на шесть недель желали перевезти на жительство в Мраморный дворец. Великой княгине казалось невозможным подчиниться этому решению. Отнять у нее дитя значило отнять у нее все ее счастие. Она высказала свое горе в присутствии графини Пален, которая, будучи сама матерью, и к тому нежною матерью многочисленого семейства, приняла в ней, невидимому, живейшее участие. «Почему бы вам», говорила она великой княгине, «не переехать самой с вашей дочкой в Мраморный дворец? Я объявила бы на вашем месте, что ничто не может разлучить меня с ней, и испросила бы у императора позволение поселиться в Мраморном дворце». Великая княгиня, зная непреклонность императрицы относительно всего, касавшагося этикета, и не рассчитывая никогда слишком на снисхождение к ее желаниям, не решалась переговорить с ней о случае, небывалом в летописях двора. Однако, ободренная графиней Пален и чувствуя в ней поддержку, она рискнула высказать свою мысль, которую действительно сочли за сумасбродство. Императрица долго не соглашалась, но наконец уступила доводам и настоятельным просьбам графини Пален, говорившей с ней с большей смелостью, чем могла это сделать великая княгиня, и обещала переговорить о том с императором, «который, вероятно», сказала она, «откажет мне в моей безразсудной просьбе». Несмотря на это, император очень охотно согласился на эту просьбу. Графиня Пален торжествовала и радовалась счастию великой княгини, которая с этой минуты привязалась к ней и сохранила неизгладимое воспоминание об оказанной ею услуге.
В продолжение шестинедельного пребывания великой княгини в Мраморном дворце кружок ее приближенных ограничивался графиней Пален, фрейлиной ее высочества княжной Шаховской и графом Толстым, который бывал и при дворе, и у великой княгини и, по-видимому, выказывал ей безграничную преданность и доверие. Он рассказывал ее высочеству, сколько горя причиняла ему его жена, и все это приписывал только мне, так как я, будто бы, из ненависти и мщения ему, хотела удалить от него графиню и устроила ее отъезд в Берлин. Он так трогательно и правдоподобно описывал свои домашние горести великой княгине, и без того уже сильно против меня предубежденной, что она стала смотреть на меня не иначе, как на самую вероломную и лукавую женщину, и оплакивала дружбу и доверие, которые так долго оказывала мне. Великий князь Александр и великая княгиня Анна были единственные лица при дворе, которых великая княгиня Елисавета видела в Мраморном дворце и действительно имела желание видеть. Именно в это время возникла ее дружба с княжной Шаховской[209]. Эта молодая девушка, только что расстроившая свою предстоявшую свадьбу, не ожидая найти счастия в этом браке, на который дала слишком поспешное согласие, была рада удалиться на некоторое время от двора, чтобы избежать неприятной для себя огласки, которой всегда подвергается молодая девушка в подобном случае. Потому она испросила у великой княгини позволение последовать за ней. Княжна была хорошая музыкантша, а великая княгиня любила музыку и сама занималась ею. Так как у нее было много свободного времени, то ей пришла в голову мысль употребить с пользой талант княжны Шаховской. Она пела с ней почти ежедневно, и таким образом возникла дружба, продолжавшаяся до преждевременной смерти княжны Шаховской, впоследствии вышедшей замуж за князя Голицына. Каждый раз, когда мне приходилось встречать великую княгиню, я приобретала новое доказательство перемены ее отношений ко мне. Случилось как-то весной, что я гуляла в придворном саду с моей маленькой четырехлетней дочкой и с графом Алексеем Разумовским[210]. Увидав великую княгиню, мы любовались ее походкой, и граф сказал мне: «Боже мой, какой у нее трогательный вид!» Он подошел к ней. Великая княгиня некоторое время поговорила с графом, а я оставалась во все продолжение разговора в почтительном расстоянии. Дочка моя, привыкшая слышать свое имя, подбежала к ее высочеству с детским доверием. Великая княгиня тихо отстранила ее и поспешила к своей карете. Это движение великой княгини очень огорчило меня: глаза мои наполнились слезами, которые я не раз глотала ради нее.
Лето это так же, как и предшествовавшее, провела я на своей даче на Каменном острове. Соседки мои обращались со мною, сообразуясь с барометром двора, за исключением одной госпожи Свечиной[211], дружба которой ко мне была всегда неизменна.
Двор был, по обыкновению, в Павловске, затем в Петергофе. Характер императора становился все более и более вспыльчивым, а его поведение — более деспотическим и причудливым. Как-то весной (это было до отъезда на дачу, после обеда его величества, в 1 час по полудни), он гулял в Эрмитаже и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Государь услыхал в это время удар колокола, только не церковного, и велел справиться, в чем дело. Ему доложили, что это звонили к обеду графини Строгановой, жившей возле Эрмитажа. Его величество очень прогневался, что графиня Строганова обедала только в три часа, и тотчас же послал к ней полицейского чиновника с повелением ей обедать вперед в 1 час дня. У нее были гости, когда доложили о полицейском чиновнике. Все переменились в лице при докладе о его приходе; но когда полицейский исполнили» свое поручение с большим замешательством и с трудом удерживаясь от смеха, удивление и страх хозяйки помешали всему обществу предаться порыву веселости по поводу этого своеобразного приказа. Этот анекдот разнесся вскоре по городу. Подобного рода случаи подавали недоброжелателям предлог обвинить императора в умственном расстройстве, и в то же время свойственная ему тирания в домашних распорядках каждаго восстановляла всех против него.
Велев отобрать у книгопродавцев произведения Вольтера и Руссо, император Павел запретил ввоз всех книг без исключения. Точность, с которою исполняли это приказание, дала повод к очень неприятной сцене, происшедшей в Павловске. Великие князья, великие княгини и весь двор ожидали вечером их величеств в собственном саду императрицы, откуда отправлялись обыкновенно на прогулку верхом, бывшую в большом употреблении при дворе в этом и в предыдущем году. Все собрались под окнами первого этажа, где находились аппартаменты их величеств. Слышно было, как император прошел из своих аппартаментов к императрице, и вскоре голоса их возвысились. Императрица говорила со слезами, в тоне ее слышался упрек; император сухо отвечал ей. Интонация слышалась ясно, но слов разобрать было нельзя. Сцена эта продолжалась. Присутствовавшие в садике погружены были в глубокое молчание. Все как-то сконфуженно смотрели друг на друга, не зная, что будет дальше, как вдруг вышел император очень не в духе и сказал великим княгиням и остальной свите: «пойдемте, mesdames, лошади готовы». Надо было дожидаться императрицы, которая, минуту спустя, вышла с заплаканными глазами и последовала за императором с печальным видом. На другой день известна была причина этой сцены. Императрица выписала себе книги. Таможня, не получив предписания об исключении ее величества из общаго правила, задержала книги, адресованные на ее имя. Императрица это узнала и увидела в этом обиду для себя. Она выбрала для жалобы как раз то время, когда император вошел к ней, высказывая ему, что с ней поступают неуважительно, и что государь, по-видимому, одобряет такой образ действий. Хотя жалобы императрицы надоели императору и выводили его из себя, все же он отдал приказ исправить эту ошибку. Справедливо удивляются, что с своим вспыльчивым и гневным характером Павел так долго переносил мелочность императрицы и ее частое забвение такта и меры.
После пребывания в Петергофе двор провел в Царском Селе, вместо Павловска, конец июля и начало августа. В Царском Селе великая княгиня Елисавета лишилась дочери[212]. Император, по-видимому, был огорчен этой смертью и испуган впечатлением, произведенным сильным горем на великую княгиню Елисавету: она почти не плакала, что очень обеспокоило императора. Государь выказал при этом случае теплое участие к своей невестке.
Кончина маленькой великой княжны произвела на меня ужасное впечатление: сердце мое было растерзано и от испытываемой мною горести и от необходимости скрывать мои чувства. Графиня Строганова[213] застала меня однажды всю в слезах. Она не могла прийти в себя от удивления при виде моего горя, зная, что великая княгиня Елисавета совершенно удалила меня от себя и вычеркнула из своего сердца. Тело малютки было затем набальзамировано и перевезено в Невский монастырь. Я предложила принцессе Тарант поехать поклониться усопшей. Она согласилась. Приехав в монастырь, мы вошли в придел, в котором стоял гроб, сплошь обтянутый черным. Паникадила горели вокруг праха маленького ангела. Я подошла поцеловать ее руку, но едва только дотронулась до нее губами, как рыдания начали душить меня. Моя глубокая привязанность к великой княгине дала себя почувствовать с такою силой, что я сама себя не помнила. Она забыла меня, бросила, отнеслась несправедливо, — все эти горькие истины разрывали мое сердце, как вдруг новое чувство успокоило его. Я говорила себе: «она больше не любит тебя, но в эту минуту сердце ее заодно с твоим: и то, и другое движимы одним и тем же чувством». Мысли ли мои прояснились, но горестная отрада последовала после тяжелого смешения моих чувств и ощущений. Граф Толстой, бывший там для наблюдений за погребальной церемонией, подошел покропить спиртом тело малютки. Он поглядел на меня с торжествующей улыбкой: вероятно, граф наслаждался мыслью, что погубил меня во мнении их высочеств. Сознаюсь, что вид и выражение его лица влили новую отраву в мое сердце.