Пегашка плохо шел по непросохшей еще дороге. Оказалось, что через Басандайку не был исправлен мост, пришлось ехать вброд. Басандайка, таежная речка, недовольно ворчала на коряжины и бурелом, мешавшие ей весело бежать средь тенистых и душистых от кустов смородины берегов. Сквозь редеющий лес было видно зарево заката.
«Как будто в лесу горит, — подумал Ефимка, — красиво и страшно».
Из болот и речки поднимался пар, — чувствовались сырость и холод. Стемнело, когда подъехали к воротам заимки Кондакова.
Цепная собака с хриплым лаем бежала из глубины двора, звеня цепью на проволоке.
— Кто там? — послышалось из темноты. — Мильтон, назад! — сердито крикнул голос у самой калитки. — Кто?
— Это я, дядя Степан, из Петуховой солдат привез, — сказал Ефимка.
— Каких солдат?
Калитка отворилась, и Ефимка увидал большую фигуру дяди Степана в большой бараньей шапке, с ружьем в руках.
— Нам ночлег пятерым с лошадьми, — твердо сказал бородатый, — и самовар!
Дядя Степан опешил: голос был властный, и не подчиниться ему было нельзя.
— Откуда вы, братцы? — робко спросил дядя Степан.
— Из Тайги. Погоня за Дубковым.
— A-а, пожалуйте, пожалуйте, очень рад... Такого страху нагнал тут, окаянный... Боимся... Как сумерки, так и на запор. Слышали, федосеевского-то попа... начисто. К нам третьего дня подходили дьяволы, да я зарядов десять выпустил, ушли.
Дядя Степан, привязав Мильтона, крикнул в окошко:
— Лукерья, самовар!
И стал помогать убирать лошадей.
Выпрягли Пегашку, задали всем лошадям сена и пошли в хату.
В горнице было чисто, пол был застлан широкими шерстяными половиками, на окнах белые занавески, цветы большие в переднем углу и на столах белые скатерти.
— Житья не стало от этих проклятых банд, — толковал дядя Степан.
— А вас трогали? — как-то по-серьезному спросил бородатый, и Ефимке показалось, что у бородатого глаза сделались злые.
— Да нет, пока еще миловали, а так, по суседям; да слышно, и до нас добираются.
Лукерья Ивановна, как ее звал дядя Степан, внесла самовар, калачей, молока, сметаны, меду сотового.
— Кушайте на доброе здоровье, не стесняйтесь... свое все, — ласково угощала она.
— Ты чей парень? — спросил дядя Степан Ефимку.
— Ивана Колесника, — ответил Ефим.
— A-а, чтой-то я тебя не узнал. Ну, у вас как Дубкова-то ждут?
— Да-а! Поп вчера на собрании говорил, что караул нужно установить, и кто первый увидит разбойников или услышит, что идут, бить в набат, как на пожар.
— Поп шибко боится... сундуки и лошади стоят у дяди Силантия: все, говорит, не сразу по миру пустит.
— Ну, теперь спать, — вставая заявил бородатый. — Ты, Ефимка, ложись здесь, а нас проводи, хозяин, на сеновал, вольготнее там нашему брату.
Лукерья Ивановна убрала со стола, погасила огонь за пологом и скоро захрапела.
Ефимка долго не мог заснуть, ворочался, все думал, что его дома ждут и беспокоятся. Сон брал свое, — и Ефимка заснул тревожным сном. То снилось, что отец его больной, худой, закидывает с крестным невод в омуте Песчанки, а мать ходит по берегу, да благим матом ревет, волосы распущены. Нюрка тут стоит, а слезы у ней так и текут... «Кто-то утонул, видно, — соображает Ефимка, — неужели Санька», а кругом бабы, ребята, девчонки.
— Чего это Клавдия-то ревет? — слышит Ефимка разговор среди баб.
— Ефимка, слышь, утонул, вот и ищут.
— Ах ты, грех какой случился... Так уж видно греху быть, — сердобольно жалели старухи.
— Тятя! Нюрка! — хочет крикнуть Ефимка, — я живой, — но язык не поворачивается: хочет подойти ближе, ноги не действуют.
«Что это со мной?» — думает Ефимка и проснулся. Темно в горнице, только из-за занавеси слышно, как храпит Лукерья Ивановна.
Ефимка закрылся одеялом с головой; какой-то разговор где-то... и какой-то голос, знакомый, знакомый, говорит так твердо, сердито.
— Ты знаешь меня? Я — Дубков!
Ефимка чувствует, как у него шевелятся волосы, а голос продолжал более твердо:
— Похож я на разбойника, а? Похож на грабителя, а? Кулачье проклятое!! Ведь с тобой следовало бы поступить в два счета раз, два и — конец! Понял? Я ведь не зверь, а человек... За правду стою! Понимаешь ты, иродова душа, настоящую правду? Запряжешь коней... муки нагреби кулей десять, сала... меду... а сам до восхода солнца сиди тут.
Где-то брякали ключами, а знакомый голос все гудел:
— Запомни: Дубков, сам Дубков у тебя был в гостях... За честь должен считать
Голос будто ближе... Лицо какое-то видно: стал Ефимка всматриваться — отец.
— Фу, ты, — вздохнул облегченно Ефимка и проснулся.
«Какой страшный сон! К чему это Дубков приснился?» — подумал Ефимка, вытирая со лба холодный пот.
На дворе разговаривали, смеялись, лошади ржали. В горницу вошел бородатый.
— Ты проснулся, Ефим, вот хорошо. Вставай, проводишь нас до Куташовой. Твой Пегашка пусть отдохнет... Дядя Степан своих нам даст коней, провиант надо везти.
Ефимка вскочил, быстро оделся и вышел.
На дворе стояли две запряженные в телеги лошади с увязанными возами.
— На переднюю садись, — скомандовал бородатый.
Ефим залез на воз.
— Трогай!
Ефим дернул вожжами и выехал из двора. Ни Мильтона, ни дяди Степана во дворе не было,
«Почему дядя Степан не провожает?» — мелькнуло в голове Ефима, но, не придав этому серьезного значения, успокоился.
Первое время бородатый ехал впереди, а трое сзади.