1
Вода стекала с капюшона струйками, а встречный ветер швырял их в лицо. Плащ-палатка уже не защищала от дождя. Когда Серегин неосторожно повернул голову, ему потекло за шиворот. Полы шинели намокли, брюки прилипли к коленям. Время от времени он чувствовал, как вливается вода за голенища. Для устойчивости он опирался руками о крышу кабины. Рукава шинели, открытые дождю, промокли до локтей, кожаные перчатки напитались влагой, как губки. Еще хорошо, что дождь был теплый!
Нахохлившись и стараясь не делать лишних движений, Серегин оцепенело смотрел на шоссе, которое капризно выгибало, то вправо, то влево лоснящуюся покатую спину. Когда машина поворачивала вправо, Серегин видел море, на котором белые барашки пенились будто нарочно для того, чтобы видно было, какая свинцово-черная вода бурлила между ними. Слева мимо машины пробегали рыжие холмы, вздыбленные каменные пласты, лужайки, отдельные деревья. Все это казалось приземистым, придавленным, — над дорогой, холмами и морем клубились темные, неистощимые тучи, опускаясь так низко, что Серегин мог бы достать их рукой, если бы не боялся, что ему сильно натечет в рукав. Иногда тучи на мгновение расступались, и тогда виднелись мрачные далекие горы.
Картина была неприветливой. Серегин старался, как любил делать в таких случаях, согреться воспоминаниями или мечтами.
Слова Галины о разлуке оправдались. После той радостной встречи, когда они собирали «кизил, она исчезла и не появлялась вот уже больше месяца. Старый дом стоял с забитыми окнами и дверями. Серегин мог следить за ним очень внимательно, так как последнее время никуда не ездил, замещая начальника фронтового отдела Тараненко, который отбыл как-то в командировку, а из командировки приехал не в редакцию, а в госпиталь. Капитан попал под артиллерийский налет и был ранен осколком снаряда в ногу. Две недели Серегин правил за Тараненко письма, готовил подборки, обрабатывал статьи и-даже написал передовую на военную тему. Сегодня же он сдал все текущие дела Данченко и выехал по срочному заданию редактора.
С приближением глубокой осени увяли и наступательные замыслы немецкого командования: уже не было таких ожесточенных боев, как месяца два назад. Теперь гитлеровцы старались лишь укрепиться на занятых ими высотах. Почти на всем участке армии фронт стабилизовался, активно действовали только снайперы, да лишь на крайнем правом фланге вплоть до последнего дня не утихали бои, вызванные стремлением улучшить позиции. В этих боях особенно отличился батальон морской пехоты под командованием подполковника Острикова.
Несмотря на затишье, которое установилось на фронте, в воздухе носились слухи о близком наступлении. Между тем для наступления нужен был численный перевес в людях и технике, а наши потрепанные летними боями части пока что получали совершенно незначительное пополнение. У нас не хватало артиллерии, распутица не давала возможности подтянуть ее.
Казалось, что о наступлении не могло быть и речи, однако в частях, поредевших, но воодушевленных успешными действиями Красной Армии в районе Сталинграда и наступлением войск Центрального фронта в районе Ржева и Великих Лук, упорно говорили о том, что скоро начнутся большие бои, армия покинет горно-лесистую местность и выйдет на кубанскую, равнину.
Редактор, к которому сотрудники обращались с вопросами, пожимал плечами и говорил, что ему ничего неизвестно о планах командования. Но Серегин пришел к выводу, что слухи о наступлении не беспочвенны и редактор кое-что знает: он дал Серегину срочное задание взять в батальоне Острикова, имевшем опыт наступательных боев в горах, материал на эту тему.
О батальоне Острикова в армии ходило много легенд. Рассказывали, как под Новороссийском этот батальон дрался врукопашную с отборной эсэсовской частью и как, сменяя стрелковую часть, прямо с марша штурмовал занятую немцами высоту и овладел ею. Сам Остриков, судя по рассказам, был человеком большой личной храбрости и пользовался любовью моряков, которые называли его Батей. Батя сам ходил с разведчиками за «языками», во время боя с автоматом в руках бросался в самые горячие места. За это он получал нагоняй от командира морской бригады, который в конце концов вынужден был заявить, что если Остриков во время боя не будет находиться на КП, его отстранят от командования батальоном. Предупреждение было серьезное, и Остриков не мог не считаться с ним. В первом же бою он остался на командном пункте. С ним были связные, ординарец и телефонист. Батя беспокойно шагал возле блиндажа. Когда моряки открыли огонь и шум боя стал накатываться издали, как тяжелая морская волна, Батя не выдержал — он заглянул в блиндаж и крикнул телефонисту:
— Тяни провод!
Телефонист понял с полуслова. Вместе со связными он снял аппаратуру и, разматывая провод, пошел вперед, вслед за наступавшими цепями, едва поспевая за комбатом.
Через полчаса командир бригады позвонил по телефону в батальон.
— Товарищ комбат, вас вызывает семнадцатый! — крикнул Острикову телефонист.
Остриков взял трубку.
— Слушаю, товарищ семнадцатый.
— Это пятьдесят седьмой? — недоверчиво спросил командир бригады.
— Я, товарищ семнадцатый, — ответил Остриков.
— Что это такое трещит?
— Аппарат неважный, — ответил Батя, прикрывая ладонью трубку, чтобы командиру бригады не так были слышны близкие автоматные очереди, и стал докладывать обстановку.
Пока длился этот разговор, батальон ушел вперед. Когда Остриков положил трубку, телефонист спросил:
— Тянуть дальше, товарищ комбат?
— Тяни! — приказал Батя.
…Таковы были батальон морской пехоты и его командир, к которому ехал Серегин. По пути он должен был проведать Тараненко, лежавшего в эвакогоспитале.
2
Не останавливаясь в Ново-Михайловке, машина осторожно перебралась через наплавной мост, под которым пенилась и бурлила напоенная ливнем Нечепсуха. За мостом шоссе круто заворачивало влево, в обход большой горы, придвинувшейся к самому морю. Серегин увидел полузакрытую туманом и густым дождем долину, по которой предстояло ему итти к перевалу. Но думать о том, что вскоре придется шагать по этой мокрой долине, ему не хотелось, и он опустил глаза на темно-зеленую крышу кабины, в которую, расплескиваясь, били крупные дождевые капли. От неумолчного шума дождя, подвывания мотора, непрерывных и однообразных поворотов машины и от промозглой сырости, заставлявшей съеживаться и цепенеть, Серегин впал в сонливое состояние и, конечно, уснул бы, если б можно было спать стоя в раскачивающейся машине. Остаток пути промелькнул для него довольно быстро. На развилке дорог машина остановилась.
Серегин выпрыгнул на чисто промытый гудрон. Прежде всего он стряхнул излишек воды с плащ-палатки и выжал перчатки; из них потекла коричнево-грязная струя. Руки у Серегина стали шафрановыми, а перчатки значительно изменили свой цвет.
Дождь кончился, и Серегин бодро зашатал по каменистой дороге, согреваясь от ходьбы. Ему казалось, что госпиталь должен быть неподалеку, но пришлось итти больше часа, пока среди деревьев не показались нарядные одноэтажные коттеджи.
Приняли Серегина очень радушно. Оказалось, что главным хирургом госпиталя работает видный ростовский профессор, о клинике которого Серегин накануне войны написал небольшую статью. Хотя тогда они поговорили всего пятнадцать — двадцать минут, профессор, обладавший завидной памятью, вспомнил корреспондента, непритворно обрадовался встрече с ним и поручил его заботам своего ассистента — доктора Лысько. Вскоре Серегин уже сидел в уютной комнате, ярко освещенной электрическим светом. Шинель его и плащ-палатка дымились перед жаркой печью, а на столе перед Серегиным дымился борщ. Гостеприимный доктор наливал из фляжки в аптекарскую мензурку какую-то жидкость, по цвету очень напоминавшую ту воду, которая текла из Мишиных перчаток. Несмотря на подозрительный цвет, жидкость оказалась весьма забористым коньяком.
Марк Федорович Лысько был очень разговорчивый человек. Положив на стол крупные руки с коротко обрезанными ногтями, красноватые от частого мытья в дезинфицирующих растворах, доктор ласково смотрел серыми выпуклыми глазами на обедавшего Серегина и говорил с чуть заметным украинским акцентом, который усиливался, когда доктор волновался.
Лысько рассказал о себе, о жизни в Западной Украине до присоединения к Советскому Союзу, о тех переменах, которые в ней произошли после 1939 года. Почти все, о чем рассказывал доктор, было известно Серегину из газет, но теперь он слышал это от очевидца, от человека, который три года назад жил в капиталистическом мирз.
— Вы знаете, что такое советский человек?! — патетически восклицал доктор. — Вы сами советский человек, но вы себя не знаете. Люди не обращают внимания, среди кого живут. Им все это привычно. Вы знаете, скажем, Иванова пятнадцать лет. А Петрова — десять лет. А Семенова — двадцать. Они кажутся вам обыкновенным людьми. Но нет, вы их плохо знаете. А у меня свежий глаз. Три года я размышляю, что же такое советский человек? И не перестаю удивляться. О, я много наблюдаю. У нас есть раненый Казаков, у него ярко выражены черты советского человека. Это — герой. Он уже умирал, он был убит. Он попал к нам с того света!
— Казаков? — спросил Серегин. Фамилия показалась ему знакомой. Ну, конечно! О нем рассказывал Тараненко после возвращения с «Черепахи». — Он политрук? Я о нем слышал.
— Да-да, политрук, — обрадовался доктор, — об этом человеке должны слышать все.
И он восторженно рассказал историю политрука Казакова.
…В том жестоком бою за вершину «Черепахи» Казаков сражался до последнего патрона. Когда последний патрон был израсходован, гитлеровцы бросились, чтобы взять политрука живым. Они бежали к нему с трех сторон, с четвертой — за спиной Казакова — был почти отвесный обрыв, поросший колючим терном. Несмотря на то, что бой был очень горячим, Казаков ни на минуту не впадал в слепой азарт и не терял способности рассуждать. Последний патрон, который в таких случаях обычно оставляют для себя, он израсходовал не сгоряча, а вполне сознательно. Он отчетливо видел подбегавших к нему немцев, заметил, что у одного из них сильно запылилось лицо, а у другого — очень волосатые, обнаженные до локтей руки. Он ясно понимал, что гитлеровцы хотят захватить его в плен, что допустить этого нельзя. И в полном сознании всего, что происходит, он снял с пояса ручную гранату, оставленную им для себя вместо последнего патрона. Желая и смертью своей нанести урон врагу, он расчетливо выждал, когда немцы приблизятся, спокойным движением встряхнул гранату, чтобы сработал ударный механизм, и бросил ее себе под ноги. Граната откатилась и легла в двух шагах от Казакова. Он злорадно услышал испуганные восклицания немцев, бежавших к нему, подумал о том, Что граната взорвется как раз во-время, и закрыл глаза. И тотчас же мелькнула мысль, что теперь уже нет необходимости беречь глаза. В этот момент граната взорвалась.
Казаков почувствовал, что в него будто вонзился десяток острых игл: в щеки, в грудь, в ноги. В лицо ударил горячий кислый воздух. Сейчас он должен умереть, но прошла неимоверно долгая секунда, другая — и Казаков понял, что он жив. Он открыл глаза. Прямо у его ног лежал гитлеровец, обхватив голову волосатыми, обнаженными до локтей руками. Между его пальцами текла кровь. Рядом в неестественной позе лежал второй автоматчик. Но поднимались оставшиеся в живых другие немцы, и они, конечно, могли теперь взять в плен безоружного Казакова. И когда поднялся один из них, с багровым, испуганным и злобным лицом, и шагнул к Казакову, яростно крикнув что-то по-немецки, Казаков отступил назад и покатился вниз с кручи. Кусты терновника больно хлестали его колючими ветвями. Казаков безуспешно пытался ухватиться за что-нибудь, что могло бы замедлить падение. Потом он так ударился о ствол дерева, что потерял сознание.
Очнулся он уже в темноте. Очень долго лежал неподвижно, стараясь понять, где он и почему так мучительно болит и ноет все тело. Подняв голову, чтобы осмотреться, он едва удержался от стона. А стонать было нельзя: кто знает, не находится ли он поблизости от немцев, — но и терпеть было невероятно трудно. Каждое движение причиняло острую боль, даже дышать он мог, только хватая воздух мелкими и частыми глотками, — при каждой попытке вздохнуть глубже ему жгло бок будто раскаленной иглой. С величайшими усилиями удалось сесть, привалившись к стволу дерева. Скорее угадав, чем разглядев закрывающий звезды скат высоты, Казаков ориентировался и определил, куда ему надо двигаться. Он не колебался, зная, что оставаться на месте опасно.
Казаков пополз. Первые движения были нестерпимо мучительными; у него болели все суставы, мышцы, каждый сантиметр израненной, исцарапанной кожи. Боли были всякие: колющие, режущие, тупые… И все они сливались в одну огромную, хватающую за сердце боль, которая минутами лишала его сознания.
Уже через несколько метров им овладело непреодолимое желание лечь и не шевелиться, но сознание твердило, что останавливаться нельзя. Вскоре ему стало даже немного легче: наверно, притерпелся к боли. Он полз по-пластунски, опираясь на локти и подтягивая тело. Рассвет застал его в овраге, на дне которого бежала в казнях тоненькая струйка воды. Он дотянулся до нее распухшими губами, долго и жадно пил.
Весь день Казаков пролежал в кустах. К вечеру все тело его горело, и он часто терял сознание, но продолжал ползти и в бессознательном состоянии. Он замечал это потому, что вдруг приходил в себя перед каким-нибудь препятствием. Утром на него наткнулись наши бойцы. Он понял, что это свои, и, облегченно вздохнув, впал в длительное беспамятство.
— Когда его положили на операционный стол, — закончил свой рассказ доктор, — мы ужаснулись. Мы видели многих тяжело раненных, но это было что-то страшное: все тело — огромный кровоподтек, все в ранах, царапинах, ссадинах… Перелом трех ребер… В нем сидело семнадцать осколков… Слушайте, если он не умер от разрыва гранаты, то он должен был неминуемо умереть теперь — от ран и ушибов. Но не умер! — ликующе воскликнул Лысько. — Он живет и уже думает о том, чтобы вернуться в строй.
3
Поперек небольшой комнаты стояли четыре койки, так что оставался узкий проход между ними и стеной. На первой койке лежал раненый с бритой удлиненной головой, сосал не то конфету, не то сахар и читал книгу. Когда Серегин и Лысько вошли, он бросил на них быстрый взгляд и перевернул страницу. Вторая койка была пустой. Из решетчатой спинки третьей высовывались длинные ноги Тараненко, который что-то писал, держа блокнот на животе. Увидев Серегина, он сунул раскрытый блокнот под подушку.
— Здорово, старик! — он обрадованно протянул Серегину руку. — Вот молодец, что приехал! Ну, как там? Да садись прямо на койку.
— В редакции ничего существенного не произошло, — сказал Серегин, садясь на пустую койку. — Все желают тебе поскорее вернуться, но, конечно, полностью излечившись. И вот прислали тебе…
Он протянул Тараненко флакон военторговского одеколона, припахивающего маринадом, и плитку шоколада.
— А здесь — письма.
Это была его выдумка: написать всем на одной длинной полосе газетной бумаги. Раскручивая этот рулон, Тараненко читал письма Макарова, Станицына, Данченко и других. Он хмурился, желая скрыть свою растроганность, лотом, не дочитав до конца, стал слегка дрожащими руками сворачивать рулон.
— Я после, прочитаю, после.
Отвернувшись от Серегина, он спрятал рулон под подушку. Будто не замечая его волнения, Серегин смотрел на веселенький трафарет, украшавший стены, — до войны здесь был дом отдыха, — потом глянул на четвертую койку, стоявшую у самого окна, занавешенного непроницаемой шторой из противоипритной бумаги. Человек, лежавший на этой койке, укрылся с головой серым одеялом и, должно быть, спал.
— Ну, спасибо, что не забыли меня, — сказал Тараненко. — Значит, все без изменений? А что слышно о наступлении?
— Да слухов много, но точно ничего неизвестно. Ты скажи, как себя чувствуешь, как здоровье?
— Обещают скоро выписать, — ответил Тараненко. — Боялись, что кость затронута, но ничего, обошлось. Первое время придется ходить с деревянным адъютантом, а потом разойдется.
«Деревянным адъютантом» называлась обыкновенная палка. Многие офицеры, особенно с наступлением распутицы, пользовались ею во время перехода по горам.
— Где был за это время? Какие материалы сдавали? Рассказывай!
Серегин принялся обстоятельно рассказывать о жизни редакции. В то же время он заметил, что, пряча под подушку свиток с письмами, Тараненко слегка вытолкнул из-под нее раскрытый блокнот. Серегин был любопытен. Скосив глаза, он заглянул в блокнот и увидел короткие строчки и слова «боя — тобою». Его начальник, суровый капитан Тараненко, начал писать стихи!
Еще в самом начале жизни в горах Серегин тоже пробовал писать стихи. У него даже был грандиозный замысел написать поэму о войне. Некоторое время он томился над нею: подбирал рифмы, разрабатывал сюжет. С великим трудом вылупилось четверостишие:
И скажу вам по-простецки:
Не забудет, кто бывал,
Ни Шибановский, ни Псебский,
Ни Хребтовый перевал.
Потом еще две строчки, которые он считал находкой:
И идет со мною рядом
«Деревянный адъютант».
Помучившись еще немного, он умножил время, потраченное на сочинение этих шести строк, на предполагаемый объем поэмы и увидел, что ему придется трудиться над ней до глубокой старости. Он не чувствовал в себе сил для такого подвига и безропотно слез с Пегаса.
Продолжая рассказывать, Серегин вдруг увидел, что Тараненко его не слушает. За дверью в этот момент послышались чьи-то голоса, потом дверь открылась, и в палату вошла женщина в белом халате. Среднего роста, очень хрупкая на вид, она походила на девочку. У нее был смугло-розовый цвет лица, высокий, ясный лоб, не закрытый сдвинутой назад белой шапочкой, несколько широкий нос и полные добрые губы, которые сейчас были плотно сжаты. Прищуренные глаза, казалось, глядели несколько презрительно. Серегину показалось, что эта женщина, должно быть, очень заносчива. Даже безобидное «Здравствуйте!», сказанное ею при входе, прозвучало как вызов.
Из духа противоречия Серегин сразу настроился против вошедшей. Ему думалось, что и Тараненко должен питать к ней неприязнь. Но, увидев, как поспешно подтянул капитан торчавшие сквозь спинку кровати ноги, «как стал одергивать короткие рукава рубашки, какими глазами смотрел на вошедшую, Серегин понял, кто была та муза, которая вызвала у капитана порыв поэтического вдохновения.
— Симакова опять нет, — глянув на пустую койку, оказала муза таким тоном, который ясно показывал, что она и не ожидала найти в этой комнате ничего хорошего.
— Он только что вышел, Ольга Николаевна, — объяснил бритоголовый, отрываясь от книжки.
— Только что! — подхватила Ольга Николаевна. — Какая разница: только что или давно? Ему вообще нельзя вставать, у него же температура… А на койке сидеть не полагается, — обратилась она вдруг к Серегину.
— На чем же сидеть? — язвительно, как ему показалось, спросил Серегин, вставая.
— Сейчас санитарка принесет вам стул, — высокомерно ответила Ольга Николаевна и неожиданно начала густо краснеть. — Я сейчас скажу.
Она торопливо вышла из комнаты. Серегин хотел было сострить насчет гостеприимства, но во-время удержался. Тараненко и бритоголовый обменялись встревоженными взглядами, и капитан сказал:
— Наверно, какая-то неприятность. А Симаков ходит и никогда ничего не узнает.
Серегин понял, что в этой палате принимают близко к сердцу дела Ольги Николаевны, и благоразумно проглотил остроту. Сообщив Тараненко все редакционные новости, он спросил:
— А помнишь, ты рассказывал о политруке Казакове?
— Помню.
— Знаешь, где он теперь?
— Да ведь он погиб, — сказал Тараненко.
— А вот и не погиб, — сказал Серегин. — И лежит в этом самом госпитале. А ты ничего не знаешь!
— Шутишь, — не поверил Тараненко.
— Ну, брат, такими вещами не шутят. — И Серегин передал ему все, что узнал о судьбе Казакова.
— Я о нем напишу, — загорелся Тараненко. — Завтра мне уже разрешат вставать, вот я найду его и буду о нем писать.
— О таком человеке стихи можно слагать, — не без умысла произнес Серегин.
— Нет, я о нем очерк напишу, — сказал Тараненко.
4
Хотя Серегин ушел из палаты довольно поздно, доктор Лысько еще ожидал его. Увидев радостно заблестевшие глаза доктора, Серегин почувствовал, что Лысько смертельно хочется поговорить и что ночной отдых находится под угрозой. Смиряясь с этим, Серегин все же решил узнать то, что его интересовало, и сразу спросил:
— Кто такая Ольга Николаевна?
— Славная девушка! — задушевно сказал доктор. — Вы познакомились с ней?
— Видел, но не познакомился. Уж больно она показалась мне такой, знаете… — Серегин замялся.
— А-а… понимаю, — пришел ему на помощь Лысько. — Она бывает, как ежик, — и доктор для наглядности растопырил пальцы.
— Вот именно, колючая она.
— Это только первое впечатление, — объяснил доктор. — Когда я с ней столкнулся, мы очень поругались. Но я изучаю людей и понимаю их. Я стал присматриваться и убедился, что она замечательная девушка, с чуткой, отзывчивой душой, скромная до застенчивости, умная. А эти колючки — ее защита. Она иногда очень страдает из-за самолюбия. Раненые не верят, что она уже врач, и называют ее сестрицей. Это ее очень обижает. Сегодня здесь был начальник политотдела. Он обходил палаты, вручая награды… Возле своих палат Ольга Николаевна, как полагается, приветствовала, отрапортовала. А он вдруг спрашивает: «Сколько вам лет?» Она отвечает: «Двадцать два». Потом он нагнулся к ее уху и по-отечески сказал, — я стоял рядом и слышал: «Когда будете в другой раз кого-нибудь приветствовать, то не голову тяните к руке, а руку прикладывайте к голове». Это, конечно, была шутка, но Ольга Николаевна приняла ее всерьез и очень расстроилась. Я ее скоро понял. Теперь мы друзья. А я выбираю себе друзей осторожно. Я разбираюсь в людях. В тысяча девятьсот сороковом году…
Готовясь слушать длинный рассказ, Серегин обреченно присел на диван, где ему была сделана постель, но был спасен непредвиденной случайностью. В дверь деликатно постучал санитар и сказал, что «доктора Лысько, ежели они не спят, просит на минуту доктор Лукашев». Лысько извинился и ушел, а Серегин молниеносно разделся и лег, отвернувшись к стене.
Доктор возвратился очень быстро.
— Вы уже спите? — удивленно спросил он.
Серегин молчал и старался дышать равномерно.
Лысько прошелся по комнате, остановился возле дивана и с огорчением повторил:
— Так вы уже спите?
Не получив ответа, доктор вздохнул, потушил свет, сел на свою койку и стал раздеваться. А Серегин в это время и в самом деле уже крепко спал.
Рано утром доктор проводил его. За ночь небо очистилось и теперь бледно голубело вылинявшим ситчиком. О вчерашнем ливне напоминали озерца, которые стояли в углублениях напоенной до отказа земли, тяжелые капли на блестящих ветвях деревьев и наносы ила и песка поперек дорожек.
Неподалеку от коттеджа, в котором жил Лысько, Серегин встретил начальника политотдела, сопровождаемого двумя незнакомыми офицерами и ординарцем. Отвечая на приветствие, начальник политотдела внимательно глянул на Серегина колючими, строгими глазами..
В это ясное, теплое утро было приятно шагать по чисто промытой каменистой дороге. Серегин быстро добрался до шоссе, удачно устроился на попутную машину. Вскоре он догнал шедшую вольным шагом часть. Бойцы были в новеньком обмундировании, в касках, с саперными лопатками, висящими, как полагается, в чехлах, и с новыми автоматическими винтовками. Бойцы несли разобранные минометы, ручные пулеметы, длинные противотанковые ружья. Видно было, что эту часть готовили основательно. Очевидно, слухи о готовящемся наступлении ходили не зря!..
Шофер вылез из кабины и удрученно выругался. Лейтенант тоже вылез и беззлобно заметил:
— Ругаешься, а сам, небось, рад.
Шофер стал было клясться и божиться, заверяя, что ему нет никакой разницы и что он не на своем же горбу везет, но потом умолк, достал вышитый кисет, а лейтенант — коробку от противоипритного пакета, и они стали крутить папиросы. Серегин, сидя на борту грузовика, занялся этим же.
У курящих людей имеется перед некурящими огромное преимущество: в затруднительную минуту они могут закурить, и прославленная в песнях струйка дыма поможет найти правильное решение, облегчит преодоление трудности, избавит от грусти.
— Ведь вот игра природы, — сказал лейтенант: — летом эту речку курица вброд перейдет, а сейчас, смотри, как важно разыгралась!
— Обыкновенно, горные речки, — откликнулся шофер, выпуская изо рта густой клуб дыма. — Вот вчера боцман один потонул. В Одессе был, в Севастополе был — отовсюду живой выбрался. Когда из Севастополя эвакуировался, пришлось ему девять часов на ящике из-под снарядов плыть — и ничего, уцелел. А тут форсировал какую-то плюгавую речушку — она и на картах-то не обозначена, — поскользнулся, упал с камня — и амба! Вот, как говорится, судьба!
— Так уж сразу и утонул! — недоверчиво сказал лейтенант. — Вчера утонул, а тебе сегодня все подробности уже известны.
— А какой мне интерес врать? — обиделся шофер. — Я за что купил, за то и продаю. И ничего нет удивительного, что утонул: обмундирование, ватник да плащ-палатка, автомат, запасные диски — такая тяжесть человека враз и на дно потянет. Да в этот чертопхай слон упадет — и то не выберется. Вы посмотрите!
Но лейтенант и Серегин и так смотрели туда, куда показывал шофер. Машина стояла на съезде с шоссе, у начала каменистой, уходящей в долину дороги. Уходила она, однако, недалеко — всего метров на тридцать. Дальше ее пересекал широкий поток. Мутнопенная вода мчалась быстро, прихотливо загибаясь гребешками волн, свиваясь в воронки, с ревом ударяясь о камни и рассыпая миллионы брызг. Иногда, как рука, протянутая за помощью, из воды высовывалась сломанная ветка и тотчас исчезала. Глухо, будто из-под земли, доносился тяжелый грохот, похожий на отдаленную канонаду: это поток катил по своему каменному ложу многопудовые валуны.
По ту сторону потока дорога взбегала на пригорок, поросший темными деревьями. Видно было, что за пригорком тоже пенился и бурлил поток. Это был один и тот же ручей, делавший большую петлю. Шофер поспешил сообщить, что до начала подъема на перевал ручей делал девятнадцать таких петель.
— Немыслимое дело, — закончил шофер. — Один выход — ждать, пока сойдет вода. Думаю, завтра уже можно будет проехать. А пока, товарищ лейтенант, вношу предложение вернуться в станицу. Тут поблизости знакомый домик имеется, чайку попьете, отдохнете в тепле, переночуете, раз такие обстоятельства. Как говорится, стихия!
В словах шофера была неотразимая логика, поскольку они отвечали естественному стремлению человека к теплу и отдыху. Но Серегин спрыгнул на землю. Он решил не ждать, спада воды, а добираться, еще не зная точно, каким образом, до перевала.
— Ты бы так всю войну и просидел возле самовара, — добродушно ответил шоферу лейтенант, делая последние, самые вкусные затяжки, — уже и кумой обзавелся. Ну и ловкачи вы, шоферы! А вы, товарищ старший лейтенант, как решили? — спросил лейтенант у Серегина.
— У меня срочное задание. Мне надо во что бы то ни стало сегодня быть за перевалом.
Серегин произнес это сухо и даже с оттенком укора. Вот, дескать, вы будете чай распивать, а я — пробиваться к перевалу.
— Вот хорошо! — обрадовался лейтенант. — Если разрешите, и я с вами. Вдвоем все-таки веселей.
Серегину стало стыдно, что он плохо подумал о лейтенанте.
— Конечно, конечно! Я очень рад, — ответил он и сконфуженно добавил — Только я еще сам не знаю, каким путем итти. Я через этот перевал впервые буду перебираться.
Лейтенант хотел затянуться, но с огорчением увидел, что папироса сгорела до самого мундштука. Он выбил ее энергичным ударом ладони о ладонь, спрятал пестрый мундштучок в карман гимнастерки и только после этого ответил:
— Да путей вроде и нет. Если не возражаете, можно попытаться пройти по склонам, — он кивнул головой на горную гряду, тянувшуюся вдоль долины. — Мне почему-то кажется, что там тропочка должна быть. Ведь ходят же как-то местные жители в такие мокрые месяцы.
— Пожалуй, верно, — согласился Серегин, с симпатией присматриваясь к своему будущему спутнику.
У лейтенанта было чисто выбритое лицо с редкими веснушками, выгоревшие брови, из-под которых выглядывали маленькие серые глаза. По тому, как ладно сидела на лейтенанте обношенная, видавшая виды шинель, как точно было пригнано снаряжение, как поцарапаны и потерты кобура и полевая сумка, можно было заключить, что лейтенант — кадровый офицер и служит в армии не первый год.
— Ну, значит, так и сделаем, — сказал лейтенант и обратился к шоферу: — А для сбережения сил ты нас подбросишь поближе к горам, а потом уже отправляйся к куме чай пить.
Подъехали к горе. Шофер еще раз попытался отговорить их и в надежде, что они раздумают, долго ждал на шоссе. Только когда уже и машина и шоссе скрылись за деревьями, они услышали шум отъезжавшего грузовика.
Лейтенант оказался прав: на склоне первой же горы они обнаружили тропинку. Правда, тропа была давно не хоженая, ее размыло дождями, засыпало листьями, кусты переплели над ней свои ветви, так что остался только намек на тропинку, но все же итти по ней было лучше, чем пробираться через чащу.
Заткнув за пояс полы шинели, они бодро шагали, радуясь удачному началу пути. Нога мягко, как в подушку, погружалась в прелые листья и податливую, раскисшую землю. Слева, сквозь редкие деревья, они видели долину, розовую в лучах утреннего солнца, сверкающую брызгами потока, серебром многочисленных луж и заводей, каплями дождя, еще с вечера висевшими в безветрии на ветвях и листве. Склоны гор за долиной, казалось, уже курились легким дымком под ласковыми лучами не по-зимнему теплого солнца. Здесь же было прохладно и сумеречно: сюда солнце еще не добралось.
Постепенно тропинка стала загибать вправо. Сперва это было незаметно, потом путники увидели, что они шагают в пахнущее сыростью и холодом ущелье, а слева от них виднеется не сияющая долина, а мрачный склон соседней горы. Шедший впереди лейтенант остановился.
— Что-то эта стежка-дорожка завернула не туда, — с сомнением сказал он. — А может, дальше есть переход, как вы думаете?
Серегин глубокомысленно посмотрел вперед, но переплетающиеся между собой деревья и кустарники, хоть и полураздетые, все же мешали видеть дальше чем на десять — пятнадцать метров.
— Навряд ли будет там переход, — подумав, ответил он, — очень уж большой крюк получается. Лучше попробовать перейти на эту балку без дороги.
— Правильно, — с готовностью согласился лейтенант и без промедления ринулся вниз.
Спускаться было легко: влажная земля плыла под ногами. Время от времени приходилось только хвататься руками за кусты, чтобы не потерять равновесия. На дне балки лежали камни, и хлопотливый ручей бормотал что-то неразборчивое.
Подъем оказался более трудным: земля еще охотней уплывала из-под ног, и надо было подтягиваться, держась за кусты. Взбирались довольно долго, но никаких признаков тропинки не обнаруживалось, а скат был слишком крутой, чтобы итти вдоль него без дороги.
Лейтенант вдруг обернул к Серегину лицо, мокрое от пота и от сыпавшихся с ветвей брызг.
— Спускайтесь-ка лучше на дно.
— Как так? — удивился Серегин.
— Да ведь мы, если не остановимся, долезем так до самого неба, а к перевалу все равно не приблизимся. Вот я и подумал: не лучше ли нам спуститься к подножию? Ведь должен же быть у этого чортова разлива какой-нибудь бережок, хоть узенький! Нам же много не надо — было бы куда ногу поставить. Как Суворов говорил: где олень пройдет, гам и солдат пройдет. Одобряете мой план?
Серегин вместо ответа выпустил из рук ветку, за которую держался, и пополз вниз. Достигнув дна, он козлом запрыгал с камня на камень. Сзади стучал подковами тяжелых сапог лейтенант. Выйдя из ущелья, они действительно нашли бережок — и довольно широкий. Своенравная река протекала когда-то у самой горы и трудолюбиво нанесла к ее подножию столько голышей и песка, что разлив не смог затопить этих отвалов.
Серегин и лейтенант быстро пошли по этому старому руслу. Изредка им приходилось обходить ямы, наполненные зеленоватой водой, и озерца. Однажды им преградило путь огромное дерево, лежащее поперек русла. Должно быть, вода давно принесла сюда этого лесного великана: ствол был с одной стороны полузанесен песком, могучие корни обросли седыми космами. Почему-то дерево напомнило Серегину потонувшего боцмана.
Гора справа все высилась над ними крутым, густо заросшим склоном. Но теперь на кем стали появляться плешины, огромные камни, торчавшие клыками из его массива. И вот, будто прорвав непрочный покров из мягкой земли и растений, выперлись каменные пласты, угрожающе нацеленные в одну сторону, острые, как зубья пилы. У основания пластов плескалась мутная, пенная вода. Хотя поток и не подходил вплотную к скалам, где образовалась заводь, все же от его мощного движения на поверхности заводи время: от времени пробегала крупная рябь.
Увидев эту картину, лейтенант продолжительно свистнул. Серегин молча стал снимать снаряжение.
— Вы что, — испуганно спросил лейтенант, — уж не плыть ли хотите?
Серегин засмеялся.
— Нет, просто хочу отдохнуть.
Он расстелил плащ-палатку, расстегнул шинель и сел, вытянув внезапно занывшие ноги. Лейтенант лег на гальку, уже побелевшую под лучами солнца.
— Да-а… — пробормотал лейтенант, — положение, как в старой сказке: прямо пойдешь — топором поплывешь, налево пойдешь — до цели не дойдешь, направо пойдешь — костей не соберешь. Вот и выбирай.
— А кроме, как направо, итти некуда, — отозвался Серегин, прислушиваясь к тому, как наполняется истомой натруженное тело.
Лейтенант снял шинель, схватил валявшуюся неподалеку длинную кривую ветку и побежал к заводи. Держась поближе к скале и вытянув перед собой ветку, он вошел в воду. Серегин с любопытством следил за ним. Пробудилась надежда, что, может, и не придется лезть на гору. Лейтенант ступал осторожно. Вода доставала ему чуть выше щиколоток. Но вдруг он пошатнулся, отступил назад и вонзил в воду перед собой свое кривое копье. Ветка вошла глубоко и, видно, дна не достала. Лейтенант пошарил ею в разных направлениях, потом швырнул и плюнул ей вслед.
— Увы, вариант не состоялся! — разочарованно сказал он, возвратившись. — Придется опять переть на гору. Вот ведь что значит тренировка: для альпиниста такая скала все равно, что кочка, — никакого препятствия, а нам — чистое мучение. Хотя, может, вы альпинизмом занимались?
— К сожалению, не занимался, — ответил Серегин.
— А в какой части служите?
— Я корреспондент газеты «Звезда», — ответил Серегин. — А вы в какой?
— Царица полей — пехота, — уклончиво сказал лейтенант.
— А почему вам так срочно надо итти? — полюбопытствовал Серегин.
— Обязан явиться, — так же неопределенно ответил лейтенант.
— Вы в гражданке кем были?
— Школьником. Как после школы призвали на действительную, так и пошло. В финской, правда, не участвовал. Ну зато в этой войне — почти с первого дня.
— Что ж, вы и после войны в армии останетесь?
— Обязательно! — убежденно ответил лейтенант и тотчас добавил извиняющимся тоном: — Но вы не подумайте, что я такой воинственный. Совсем наоборот. Я войну считаю величайшим злом. Нет, нет, — поспешно добавил он, заметив, что Серегин хочет что-то сказать, — я не пацифист, и я прекрасно понимаю, что такое эта война, которую мы сейчас ведем. Ведь не мы ее начали. А в нашем народе какое отношение к войнам? Если бы, допустим, до нападения на нас Гитлера кто-нибудь, — хотя бы и профессиональный военный, скажем, генерал, — публично заявил, что он любит войну и хочет воевать, да его бы сразу связали и отвели в милицию, а то и в сумасшедший дом. Я уверен, что и после этой войны будет такое же отношение… И как можно любить войну? Я уже не говорю о жертвах, о калеках и сиротах, о разрушениях. Но знаете, чего мне еще жалко? Человеческого труда. Ведь одна наша армия за несколько месяцев столько земляных работ сделала, что хватило бы на канал Волго-Дон. А начнись завтра наступление — бросят все эти блиндажи, траншеи, ходы сообщения, землянки, и никому они не будут нужны, и ни для какого полезного дела их не приспособишь. Напротив, после войны еще надо будет трудиться — засыпать их. Это только земляные работы. А вооружение! Взять какую-нибудь бомбу, — сколько народу трудилось, чтобы ее сделать: и литейщики, и токари, и слесаря, и взрывчаткой ее начиняли, и железнодорожники ее везли… И вот взорвалась она здесь, в горах, и никого не убила, и даже не ранила, как это часто бывает, только шум произвела. А стоит она очень больших денег. Вот я и думаю: если бы весь этот труд и средства обратить на полезные дела, как можно было бы улучшить жизнь человеческую! Если б втолковать немцам, — дескать, им есть прямой расчет из всех средств, что идут на войну, выделить мелкую сумму на приобретение веревки для петель Гитлеру, Круппу и прочим, кто войну затеял, а все остальное обратить на строительство домов для бездомных, заводов для безработных, на хлеб для голодных. Они, конечно, рано или поздно это поймут, да только когда мы им это на кулаках растолкуем… Собственно, с чего я начал? Я ж вам хотел что-то сказать. Да, вспомнил! Я человек мирный, войны не люблю, поэтому и останусь после войны в армии…
6
Серегин остервенело — даже в коленке хрустнуло — тряхнул ногой. От подошвы оторвался и шурша покатился вниз большой ком грязи. Нога сразу стала непривычно легкой. Он уперся ею в корневище и замахал другой ногой. Но грязь упорно не стряхивалась. Пришлось сделать из ветки «чистик».
Склон был настолько крут, что опадающая листва не удерживалась на нем, почва была голая, и ничто не мешало ей налипать на сапоги пудовыми комьями. Мало того, что эти комья гирями висели на ногах, — они не давали возможности твердо ступать, упереться, нога превращалась в тяжелую, неуклюжую култышку. И через каждые три-четыре шага надо было останавливаться, чтобы очистить сапоги да, кстати, и немного отдышаться.
В одну из таких остановок Серегин ехидно спросил пыхтевшего по соседству лейтенанта:
— Так, говорите, для альпиниста такая горка не препятствие?
— Чорта едва! — яростно ответил лейтенант. — Альпинист, он с какой почвой дело имеет? Камень — все равно что асфальт, а лед и снег — это не хуже паркета! В худшем случае — альпийский луг, всякие эдельвейсы и ромашки — это ж ковер! Давайте сюда альпиниста с его тяжелыми башмаками на шипах — и он пристанет к этой горе, как муха к липучке! Нет, только многострадальная пехота способна преодолевать такие препятствия. Обидно, что это никак не учитывается, — хоть бы нашивки ввели за пролитие пота. Да в крайнем случае хоть бы заметку в газете дали: сегодня лейтенант такой-то совершил героическое восхождение на грязевую горку. Присутствовавший при этом наш корреспондент задал отважному грязелазу ряд вопросов…
— Во-первых, я совсем не замечаю у вас скромности, — заметил Серегин, — а во-вторых, вы еще не совершили восхождения. Но так и быть, когда вы влезете на вершину, обещаю дать об этом информацию для ближайшей стенной газеты.
— Хорошо, но имейте в виду: если у вас есть вопросы, задавайте их сейчас. На вершине я не смогу вам отвечать: у меня все лицо будет залеплено грязью.
— Посмотрим, посмотрим, — сказал Серегин, — вы лезьте. — И сам энергично подтянулся, держась за ветку.
В тишине леса, нарушаемой лишь их шумным дыханием да шорохом ветвей, послышался еще один звук, прерывистый и низкий, как гудение басовой струны. Они подняли головы. Низко над горами пролетала девятка «юнкерсов».
— На Туапсе пошли, — сказал лейтенант. — Вот, сволочи! Там уж и бомбить нечего: одни развалины остались.
На вершину выбрались такими измученными, что даже курить не хотелось. С обрыва они увидели петлю потока и заводь, от которой начали восхождение; определили, куда им надо спускаться. Лейтенант показывал Серегину будто бы хорошо видимые отсюда дорогу на перевал и самый перевал, но Серегин увидел только полого поднимающиеся холмы и вдалеке — гору, над которой висело маленькое светлое облачко. Созерцая этот мирный солнечный пейзаж, они услышали, как далеко за горами гневной скороговоркой забормотали зенитки, как тяжело завздыхала колеблемая взрывами земля.
Не задерживаясь на горке, путники спустились в долину и там устроили небольшой отдых. В молчании съели по бутерброду, запили водой, которая оказалась в фляжке запасливого лейтенанта. В воздухе опять загудело. «Юнкерсы» возвращались.
— Слушайте, лейтенант, ведь их было девять? — возбужденно спросил Серегин.
— Девять, — ответил лейтенант, поднимая голову. — Сбили! — радостно закричал он. — Двух сбили. Ай молодцы зенитчики!
Они вскочили на ноги.
— Пошли, пошли! — заторопился Серегин.
— Пошли! — охотно согласился лейтенант. — Не помню, где-то читал я стихи: «Прогоним усталость, забудем отсталость, еще половина за нами осталась». Даже меньше половины. На все согласен, только чтоб больше на такие горы не подыматься.
— Да неужели мы такие несчастные, что опять дороги не найдем? — возмутился Серегин. — Должна же быть на свете справедливость. А то буду жаловаться!
Но жаловаться не пришлось: поток ни разу не преградил им дороги, лишь в одном месте он подступал близко к горам, и путники прошли метров тридцать, продираясь сквозь чащу. Однако в конце концов им надо было искать переправу, потому что дорога на перевал проходила по другому берегу.
Серегин усомнился, не напрасно ли они лазали по горам. Лейтенант успокоил:
— Это ж горная река! Девятнадцать бродов, конечно, найти невозможно, а один, чтоб с камешка на камешек перепрыгнуть, всегда найдется.
Походив по берегу, они действительно нашли такое место. По валунам, между которыми лениво бежали боковые струи потока, они добрались до «камешка», с которого надо было прыгать. Многотонная, почти кубическая глыба слегка нависла над потоком. Напротив, метрах в двух, лежал древний валун с круглой, окатистой верхушкой. Мокрый валун был пониже глыбы, так что прыгать приходилось сверху вниз. А между ними, стесненный их близостью, стеклянно выпучился поток, настолько стремительный, что казался неподвижным. Он даже умолкал в этой маленькой стремнине и, лишь снова вырвавшись из нее, шумно плевался клочьями пены и брызгами.
Взглянув с глыбы на застывшую струю потока, Серегин почувствовал, как под ложечкой у него похолодело. Он вспомнил рассказ шофера об утонувшем боцмане и теперь поверил ему без всяких сомнений: спастись из этой бешено мчащейся воды было, конечно, невозможно. Он понял, что боится, и твердо решил прыгать первым.
— Разрешите, товарищ старший лейтенант, — услышал он вдруг голос попутчика. — Сейчас исполним полет без сетки. Желающим — вход бесплатный, красноармейцам — скидка.
Лейтенант говорил бодрым, веселым тоном, но Серегин понял, что и ему боязно.
— А почему это вы настраиваетесь? — спросил он. — Первым буду прыгать я.
— Почему — вы?
— Хотя бы по старшинству, — сказал Серегин.
— Как раз наоборот: я, как младший по званию, и должен первым прыгать.
— Ну, какие тут могут быть чины, — возразил Серегин, забыв, что минуту назад сам говорил о старшинстве. — Посторонитесь, пожалуйста.
— Падайте сразу на камень, чтобы не поскользнуться, — посоветовал лейтенант.
Серегин отошел на самый край глыбы, мысленно размерил расстояние, глубоко втянул в себя воздух и решительно бросил вперед ставшее совсем невесомым тело.
Еще во время прыжка, увидев летящий навстречу валун, Серегин понял, что прыгнул хорошо и не промахнулся. Он приземлился обеими ногами; не удержавшись, упал на грудь и слегка ушиб коленку.
Так же удачно совершил «полет» и лейтенант. Через минуту они уже прыгали по камешкам, удаляясь от неприятного места.
— Ну, и натерпелся же я страху, — после долгого молчания сказал лейтенант. — Да и вы, наверно, набрались новых впечатлений?
— Набрался, — чистосердечно признался Серегин.
7
Начало дороги на перевал поражало обилием грязи. У подножия холма, на который круто поднималась дорога, разлилась огромная лужа. У южного берега ее сиротливо, будто потерпевшая кораблекрушение, стояла груженая полуторка, утонув выше осей. Жидкая грязь, покрывавшая дорогу, вливалась в лужу неторопливой широкой рекой. В двух шагах от ее устья высился на бугорке шалаш регулировщика. Хозяин шалаша, сивоусый краснолицый мужчина с выдающимся клинообразным носом, сидел без шапки на скамеечке и явно наслаждался хорошей погодой и полным отсутствием работы. Увидев подходивших офицеров, он встал. Шапку он надеть не успел, и легкий ветерок шевелил его редеющие на макушке седеющие волосы. Из шалаша доносился богатырский храп.
— Что это у вас так тихо? — спросил Серегин.
— С ночи никакого движения нет, — объяснил регулировщик — куда-а, все позалило! С час назад пошел на гору вездеход. Так он сюда добрался еще до дождя, а тут чинился долго. Повез продукты на перевязочный. Да еще капитан верхом с той стороны приехал, а так — никакого движения.
Он рассказывал очень охотно, глядя на Серегина добрыми глазами из-под выжженных солнцем кустистых бровей. Но вдруг по лицу регулировщика пробежала тень. Он переступил с ноги на ногу и спросил, пытливо глядя на Серегина:
— Товарищ старший лейтенант, разрешите спросить: а вы как же сюда добрались?
— А мы на подводной лодке, — весело сказал лейтенант.
— Мы шли пешком, по горам, — ответил Серегин.
— По горам? — недоверчиво спросил регулировщик. — Да разве ж там есть дорога?
— Мы без дороги.
— А, ну ясно, без дороги, — глядя в сторону, неожиданно согласился регулировщик. — Да вы садитесь, отдыхайте, небось заморились.
Он отошел от скамеечки, засуетился, усаживая офицеров. Они сели, а регулировщик нырнул в шалаш. Богатырский храп оборвался, потом послышалось какое-то шуршанье, шопот, регулировщик торопливо вышел и, не глядя на сидящих офицеров, скрылся за растущими возле шалаша кустами, а в шалаше кто-то смачно, до хруста в челюстях, зевнул, и затем у входа появился угрюмый боец с винтовкой в левой руке. Мрачно откозыряв офицерам, он стал как часовой, недовольно глядя на белый свет. На щеке у него ясно отпечатался конец хлястика и пуговица.
Путники не успели сделать и двух затяжек, как вдруг появился капитан без шинели. Из-за его спины выглядывал регулировщик.
— Предъявите ваши документы, — сухо произнес капитан.
Серегин сразу сообразил, в чем дело.
— Вот теперь докладывайте, куда вы дели подводную лодку, — шутливо сказал он лейтенанту.
Однако капитан на шутку не отозвался. Он очень внимательно изучал их удостоверения и спросил лейтенанта:
— Вы давно в этой дивизии служите?
— Три года.
— Ну-ка, пригласи капитана, — сказал капитан регулировщику, не возвращая удостоверений.
Через минуту в сопровождении регулировщика неизвестно откуда появился еще один капитан, тоже без шинели.
— Стрюков! Ты как сюда добрался?! — воскликнул он, увидев лейтенанта.
— По суворовскому рецепту, товарищ капитан, — весело ответил лейтенант, — пешим ходом.
— Так это ваш? — уже мягко спросил первый капитан, видимо комендант переправы.
— Наш, наш!
Регулировщик заулыбался ничуть не сконфуженно, а, наоборот, всем своим видом показывая, что он службу знает и, в случае чего, опять поступит так же. Угрюмый боец тоже слегка посветлел и исчез в шалаше. Богатырский храп раздался оттуда сию же секунду, и у Серегина даже мелькнуло подозрение: не заснул ли угрюмый боец стоя?
— У тебя что? — спрашивал между тем капитан у лейтенанта.
— Пакет.
— Ну, давай.
Капитан вскрыл пакет.
— Тебе тащиться через перевал незачем, — сказал он. — Здесь отдохнешь, а потом возвратишься на попутной. Понятно?
— Понятно, товарищ капитан, — совсем весело ответил лейтенант.
— Значит, не придется нам дальше вместе шагать, — сказал Серегин, — а жаль! До свиданья, товарищи!
— Да что ж вы так спешите! — воскликнул лейтенант. — Отдохните хоть немного.
— Не могу, у меня срочное задание.
— Если вы пойдете сейчас напрямик, тропочкой, — сказал комендант, — то через часок нагоните вездеход и сможете на нем доехать до перевала. В скорости вы, правда, не выиграете — у него мотор барахлит, а ноги сбережете.
— Спасибо, — сказал Серегин и, еще раз откозыряв, зашагал по грязи в гору.
Он шел, не оглядываясь, но, когда дорога сделала первую петлю, увидел внизу «скрытый раньше кустами я деревьями блиндаж коменданта и офицеров, стоявших у блиндажа. Лейтенант помахал Серегину рукой, и Серегин ответил ему тем же.
Солнце уже стояло высоко и хорошо пригревало землю, хотя воздух и оставался свежим и прохладным. Над склонам и дорогой поднимался легкий дымок. Должно быть, от этого очертания окрестных холмов казались удивительно мягкими. Обманутая почти весенним теплом, на обочинах дороги пробивалась молодая, яркая травка. Серегин старался ступать туда, где травки было побольше, чтобы не так налипало на подошвы. По самой дороге итти было невозможно: глубокая вязкая грязь стаскивала с ног сапоги. Он спохватился, что забыл спросить, где же будет тропочка, но тропочка вскоре сама себя показала. Она отделилась от дороги, как ветка от ствола, и потянулась напрямик вверх — туда, где над сияющей в блеклом небе вершиной недвижно застыло светлое облачко.
Долго карабкался по этой тропочке Серегин, задыхаясь и обливаясь потом, а облачко все так же недостижимо светлело вдалеке.
Постепенно солнце потускнело, потом совсем скрылось. Стало холодней. Дорога шла уже не по голым холмам, а лесом. Серегин очень удивился, сообразив, что грязносерый плотный туман, заволакивающий дорогу и лес, это и есть то самое светлое легкое облачко, которое он видел из долины. Вместе с тем его обрадовал этот туман, — значит, перевал близок. Однако долго еще пришлось шагать, прежде чем он различил в тумане большую серую палатку. Это и была высшая точка перевала; Серегин знал, что на ней расположен пункт полевого госпиталя. Палатка стояла в стороне под деревьями, а у самой дороги на лужайке горел костер, вокруг которого грелись пять бойцов. Рядом стоял вездеход с разобранной гусеницей.
Серегин постоял у костра, покурил в тепле и решил, что надо быстрей итти дальше. На перевале холодно, сыро; никаких признаков жилья, кроме палатки для раненых, не было видно, и отдыхать негде.
Уже начинало смеркаться. Молчаливый лес задумчиво стоял вдоль дороги.
Начался спуск, мощенный уложенными в ряд тонкими стволами деревьев. Стволы были покрыты грязью, играли под ногами. Ступать приходилось наудачу, рассчитывать каждый шаг было некогда.
С большим огорчением Серегин почувствовал, как в один, а потом в другой сапог просочилась холодная вода.
Спуск между тем становился все круче. Ожидалось, Что вот-вот покажется равнина, но дорога делала новую петлю — и опять под онемевшими ногами колебался тонкий настил и хлюпала жидкая грязь, и опять Серегин всматривался в темноту, надеясь увидеть конец перевала.
Наконец за одним из бесчисленных поворотов, где-то впереди и внизу, мелькнул огонек, рядом с ним другой, третий. Вскоре уже множество прихотливо разбросанных огней засветилось впереди. Серегин, который давно не видел ночью незамаскированный огонь или незашторенное окно, «невольно прибавил шаг, хотя, казалось, на это уже не было никаких сил. Оши приближались, и можно было уже различить, что это костры, вокруг которых толпилась бойцы. Спуск прекратился. Серегин сбился с дороги и пошел наугад к одному из костров.
— Здравствуйте, товарищи, — обратился он к группе солдат, стоявших у костра. — Что за часть?
— А вы кто такой? — спросил у него высокий боец в ватнике и черной капелюхе.
Серегин протянул ему удостоверение и про себя решил, что не сделает» ни шагу дальше.
— Мы — морская пехота, — сказал боец, возвращая Серегину удостоверение.
— А кто у вас командир? — угадывая ответ, спросил Серегин.
— Подполковник Остриков, — ответил боец.
— Куда же вы направляетесь?
— Пока в Михайловку. Здесь переночуем, а утром двинем через перевал.
Штаб армии, перебрасывая морской батальон, сам того не зная, сыграл с корреспондентом Серегиным злую шутку. Завтра утром придется вместе с этим батальоном маршировать туда, откуда пришел. Выходит, «напрасно он шагал сегодня с самого утра до позднего вечера, почти без отдыха и голодный. Выходит, что он без всякой надобности, просто так, прогулялся через перевал. Было от чего обозлиться на столь нелепое стечение обстоятельств. Можно было и посмеяться, хотя бы и горько, над своим комическим положением. Но Серегин настолько устал, что уже не был способен ни злиться, ни смеяться, и покорно сказал бойцу:
— Так я здесь с вами перекочую.
Боец в ватнике и черной капелюхе оказался вовсе и не бойцом, а лейтенантом, командиром батареи. Ординарец постлал ему и Серегину не то попону, не то орудийный чехол. Бойцы усаживались в кружок вокруг жарко дышащего костра.
Старшина выдал всем по большому куску ржаного хлеба, густо посыпанному сахаром. Проглотив этот кусок, Серегин еще больше захотел спать, но, помня о предстоящем переходе, заставим себя разуться, высушить и размять пропитанные грязью портянки и снова обуться. Только после этого он накрылся плащ-палаткой, поджал ноги, чтобы не сгорели сапоги, и уснул мертвым сном, не обращая внимания на мелкий, но частый дождь.
8
Утром Серегин увидел неширокую долину, по которой передвигались группы моряков. Возле дороги стоял приземистый сарай, в него поминутно входили и выходили. Очевидно, в сарае находился командир батальона. Посчитав необходимым явиться к Острикову, корреспондент направился к сараю и очутился возле него как раз в тот момент, когда из сарая вышла группа офицеров. Впереди шел мужчина лет сорока пяти, с белеющими висками и хорошо выдубленным ветром и соленой водой лицом. Серегин понял, что это и есть подполковник Остриков.
Выслушав Серегина, кто он и зачем прибыл, Остриков сказал:
— Очень приятно! Только сейчас какие же материалы, когда все на ходу? Придем на место, тогда, пожалуйста, что было — все расскажем.
И, признав на этом разговор с корреспондентом исчерпанным, зашагал по направлению к перевалу неожиданно легким, юношеским шагом. За Остриковым двинулись другие офицеры, а за ними и корреспондент.
Вероятно, моряки знали кратчайшие пути через перевал. Они шли совсем не той дорогой, какой добирался сюда Серегин, лезли все время на кручи и преодолевали их с веселым ожесточением. Корреспондент скоро отстал от подполковника и шел теперь в массе моряков, которые были тяжело нагружены оружием и боеприпасами. День выдался ясный, теплый, и едва колонна втянулась в лесную тропу, как в воздухе надоедливо заныл немецкий самолет-разведчик «фокке-вульф».
Большое дело — коллектив. Проснувшись утром, Серегин с ужасом думал о том, что ему придется снова итти через перевал: ноги были будто чужие, все тело ныло-и болело от усталости и плохо проведенной ночи. Ему казалось, что он не в силах будет подняться на самый ничтожный пригорок, а вот все шли — и он шел, цеплялся за ветки, как и все, влезал на кручи… Шагая уже по ту сторону перевала, он встретил начальника политотдела. Бригадный комиссар ехал на рыжем дончаке в сопровождении ординарца и глянул на корреспондента еще более строгими глазами, чем обычно.
На привале Серегин развил — кипучую деятельность. По его просьбе Остриков вызвал нужных людей, поручил им дать корреспонденту все необходимые материалы. Начальник штаба и командиры рот взялись за перья, и вечером Серегин мчался в редакцию на попутной машине, увозя статьи о штурме укрепленной вершины, о встречном бое в горно-лесистой местности и на редкость обильную информацию.
Срочное задание было выполнено.