1
Дожди шли непрерывно. Набухшая почва уже не могла впитывать в себя влагу. Дождевые капли, перешептываясь, торопливо сбегали в низины, выемки, овражки, устремляясь оттуда в ущелье, где полноводные, бушующие потоки с глухим ревом мчались на равнины, сметая на своем пути препятствия. А в начале января над горами разразилась гроза, настоящая летняя гроза, с ливнем, молниями и громовыми раскатами, которые сперва были приняты за взрывы бомб. Между тем по руслам лесных дорог стекались к передовой пополнения и новые части. Теперь уже всем было ясно, что готовится наступление.
На-передовой особенно страдали от дождей… Они заливали блиндажи и окопы, бойцам негде было обогреться и обсушиться. Была напечатана специальная листовка о том, как бороться с водой и устраивать дренаж в окопе и блиндаже, но листовка мало помогла, потому что вода сочилась из стен окопов.
В плачевном состоянии находились дороги. В течение лета и сухой осени почва на военных дорогах миллионами ног, колес и копыт была столчена и стерта в настолько мелкую пыль, что приобрела все свойства жидкости: плескалась под ногами, разбегалась резвыми бурунчиками от быстро движущихся колес и даже, казалось, способна была испаряться, не уменьшаясь, однако, при этом в количестве. С наступлением дождей ноги, колеса и копыта сделали из этой пыли и дождевой воды крутой замес, лотом жидкий, а вскоре дороги стали непроезжими и даже непроходимыми: машины в них увязали, лошади, отощавшие на веточном корме, не в силах были передвигаться даже без груза.
И вот по горным тропам к бойцам передовой потянулись вереницы носильщиков. В вещевых мешках они носили хлеб и патроны, крупу и гранаты. Для мин и снарядов делались специальные переметные сумки, в которые умещалось по две мины: одна на груди, другая на спине. Специальные команды носильщиков не успевали оборачиваться, — приходилось снимать для этого и бойцов с передовой. Иногда на передовой оставалась половина постоянного состава, а другая половина работала на переноске боеприпасов. В начале января из Закавказья прибыло несколько ишачных транспортных рот. Маленькие серенькие ишачки, снабженные специальным вьючным снаряжением, как-то ухитрялись ходить по грязи горных дорог и были очень неприхотливы. Но если ишачок падал в пути, он захлебывался в грязи.
В таких неимоверно трудных условиях готовилось и было подготовлено наступление.
В редакции тоже с нетерпением спрашивали: «Когда же?», ругали погоду и часто поглядывали на небо. Серегин же поглядывал и на небо, и на соседний дом, но ни там, ни здесь не видел проблесков и только вздыхал от огорчения. Все занижались предсказаниями, особенно Марья Евсеевна, которая, бывая по долгу службы в полевом банке и на почте, каждый раз приносила «абсолютно точные» сведения о сроках наступления. Главный стратег редакции Тараненко, который прибыл из госпиталя и ходил с «деревянным адъютантом», посмеивался над Марьей Евсеевной, а на вопросы отвечал многозначительным молчанием, но, видимо, и сам ничего толком не знал. Однажды он, оставшись наедине с Серегиным, спросил:
— Слушай, старик, ты после того, как ушел из госпиталя, где был?
— Как — где? — не понял Серегин.
— Ну, куда ты ходил или ездил?
— Был по заданию редактора в батальоне Острикова. А что?
— А где батальон находился?
— Я его встретил на марше, а потом он стоял в Михайловке… Да что случилось?
— Бригадный сделал замечание Макарову, что сотрудники редакции отсиживаются в госпиталях и под перевалом, а на перевал ленятся ходить.
Серегин даже не нашелся, что сказать, настолько несправедливо-обидным показался ему этот упрек. Но, припомнив все, он понял, что у бригадного могло сложиться такое впечатление. Утром он видел корреспондента в госпитале, а на другое утро встретил его у подножия перевала. И, конечно, бригадный не мог предположить, что корреспондент за эти сутки успел пройти за перевал и вернуться обратно. Серегин хотел рассказать Тараненко все, как было, но раздумал и хмуро ответил:
— В госпиталь я заезжал по заданию редактора и задание выполнил.
— Ну, не огорчайся, старик, — сказал Тараненко, — редактор так бригадному и ответил. Не всегда хорошо попадаться на глаза начальству, особенно такому строгому, как бригадный. Учти это на будущее и собирайся в командировку.
— А что, ты уже знаешь срок? — оживившись, спросил Серегин.
Тараненко покачал головой.
— Я не совсем уверен, что его знает и сам командующий.
— Ну как это может быть?
— А очень просто: может, сидит сейчас и ждет, когда из Москвы скажут: «Начинай!» Ведь наше наступление — не само по себе, а, наверно, связывается с действиями на других участках.
— Какое ж мне тогда задание?
— Поедешь в гвардейскую дивизию и будешь ждать. Когда начнется, должен взять информацию о первом дне наступления и галопом мчаться в редакцию. Самое главное — помни, что редакции нужен оперативный материал.
2
Наутро, проснувшись, все увидели, что на дворе крепкий морозец, а с неба срывается редкий снежок. Это было принято как дополнительная примета того, что теперь-то наступление должно начаться немедленно. Серегин заторопился, потоку что путь предстоял немалый. К ночи он добрался до политотдела дивизии, заночевал там, а утром пошел на временный командный пункт. Холодный ветер пощипывал щеки, подковки сапог бодро ступали по отвердевшей земле. Под тонким слоем снега зеленела трава, захваченная врасплох морозом. Тропинка, исхоженная тысячами ног, круто поднималась в гору. И чем выше взбирался по ней Серегин, тем сильнее охватывало его очарование зимнего леса. Каждая ветка, каждый сучок, каждый еще не опавший лист были украшены густой, пышной бахромой инея. Он одел деревья лохматыми иглистыми гирляндами. Разгоряченный ходьбой, Серегин, одолев подъем, стал по-мальчишески, губами, собирать иней с веток, чтобы утолить жажду. На него повеяло едва уловимым запахом свежести. Легкие, пушистые облака, висевшие над горами, вдруг раздвинулись, сквозь них проглянуло солнце, и лес ожил, заискрился, заиграл чудесными радужными цветами.
Но вот в солнечную тишину вплелся воющий, заунывный звук. Постепенно он становился все явственней и гуще, и вскоре показалось раздвоенное туловище и желтые крылья немецкого разведчика, шныряющего между облаками. Мотор гудел нервно и зло, разведчик метался из стороны в сторону, как хищник, встревоженный присутствием охотника.
Штаб дивизии поместился в домике лесного хозяйства, в маленькой лощине, огражденной со всех сторон горами. Видно, раньше в домике уже базировалась какая-то часть, потому что в большой комнате были сооружены нары в два яруса. На верхних, лежа, работали офицеры штаба, внизу была толчея: дверь поминутно открывалась и закрывалась, впуская и выпуская связных и офицеров.
Серегин разыскал заместителя командира дивизии по политчасти подполковника Березкина — рослого румяного мужчину с пшеничными усами, — представился ему и спросил, что известно о сроках наступления. Подполковник пожал плечами, сказал, что приказа ждут с минуты на минуту, и посоветовал вооружиться терпением.
К вечеру подошло еще несколько офицеров, представителей от группы, от штаба армии, от политотдела. В комнате стало тесно. Коптилки, при свете которых работали штабисты, от недостатка кислорода горели синеватым чахоточным огоньком. Кто-то предложил итти в полки, и все согласились, что лучше ожидать приказа там, поближе к событиям.
Лунный свет процеживался сквозь легкие облака и морозный туман. В этом неверном освещении мохнатые горы, обступившие лощину, и цепенеющие в ночной тиши деревья казались призрачными. Представители шли гуськом вслед за связным. Шли в молчании, только подошвы сапог стучали по обледенелой дороге да изредка кто-нибудь спотыкался о мерзлую кочку. Раза три пришлось переходить по скользким жердочкам через ручей, вдоль которого уже наросли хрустящие звонкие закраины. Миновав широкую, изрытую воронками поляну и войдя в густой лес, офицеры увидели впереди огни костров. Это и был гвардейский полк, отдыхавший перед маршем на исходный рубеж.
У поворота в глубокое тесное ущелье стоял на пригорке рубленый домик, в котором находился штаб. Командир полка подполковник Шубников сидел у железной печурки и сушил портянки. У него был терпеливый вид кузнеца, ожидающего, когда нагреется поковка. Вероятно, он отдал уже все необходимые — приказы и доверял своему штабу и командирам батальонов, потому что был совершенно спокоен, свободен и охотно рассказал Серегину о боевых задачах полка: предстояло прорвать оборону противника в горах и овладеть населенным пунктом. Полк должен был развивать наступление, не тратя времени на окончательное подавление узлов сопротивления. Достаточно было их блокировать. Выйти на исходный рубеж приказано в ноль тридцать.
Сообщив все это корреспонденту, Шубников пощупал портянки, висевшие на дверце короба, нашел их достаточно сухими и стал обуваться неторопливо, но сноровисто. Розовый отсвет от печки ложился мягкими бликами на коротко стриженные седеющие волосы подполковника, на его прямой нос и крутой подбородок с ямочкой.
Батальоны длинной колонной потянулись мимо потухающих костров на крутую горную тропу. Снежок на этом южном скате днем, под лучами солнца, таял, к ночи тропа обледенела, поэтому итти было очень скользко. Недалеко от Серегина упал боец, несший — минометную плиту. Плита зазвенела, боец шопотом облегчил свою душу. Ему, так же шопотом, откликнулся другой боец, задетый, вероятно, плитой при падении. Потом Серегин сам упал и некоторое время карабкался на четвереньках, не находя опоры для ног. Вокруг слышалось тяжелое, натруженное дыхание десятков людей, топот ног, глухое побрякивание снаряжения и оружия.
К счастью, подъем скоро закончился. По гребню горы итти было легко. Снежок поскрипывал под ногами так звонко, будто здесь двигалась не пешая колонна, а ехал длинный обоз с немазаными колесами. Серегин давно потерял из виду подполковника и шел где-то у середины колонны.
Но вот колонна остановилась. Командиры стали разводить батальоны. Луна уже давно зашла, впереди во мгле смутно угадывалась гора. Серегину казалось, что на этой горе немцы и что они сейчас пристально всматриваются в темноту. Вдруг там что-то вспыхнуло, туманное небо озарилось мертвенным лунно-желтым светом. На его фоне отчетливо, будто нарисованные тушью, выделились каждое дерево на торе, каждая веточка на дереве.
Через несколько секунд свет погас. Тишину прошила длинная строчка пулеметной очереди.
— Беспокоится немец, — заметил простуженный бас рядом с Серегиным.
— А что, думаете, догадывается? — спросил корреспондент.
— Нет, зачем же. Это у него вообще привычка такая: ночью он обязательно ракеты пускает и наугад постреливает. Боится, чтобы его врасплох не застали, — рассудительно пояснил боец и после минутной паузы добавил: — А впрочем, может, и догадывается.
Кое-где зажглись под деревьями костры. Серегин подошел к ближайшему, поздоровался с сидевшими вокруг него бойцами. Ему ответили дружелюбным хором и потеснились, давая место. Он протянул озябшие ноги к огню.
— Вы не из штаба армии, товарищ старший лейтенант? — спросил Серегина сосед, помешивая веточкой угли в костре.
— Нет, я из редакции, — ответил Серегин. Взглянув на соседа, он увидел петлицы лейтенанта. — А вы кто?
— Я командир седьмой роты, гвардии лейтенант Зарубин, — сообщил сосед. — Значит, с нами наступать будете?
— Да, конечно, — торопливо ответил Серегин. Он решил, что надо поговорить о предстоящем бое, узнать настроение Зарубина и его бойцов. — Вот дождались, наконец, наступления.
Но Зарубин не склонен был развивать эту тему.
— Вы в Баку до войны не бывали? — спросил он Серегина. — Что-то мне кажется, будто я вас встречал.
— Не бывал, А вы из Баку?.
— А как же! — ответил гвардии лейтенант таким тоном, будто для него было бы чрезвычайно странным предположение, что он не из Баку, а из другого города. — Родился, правда, в Воронежской губернии, а вырос и учился в Баку. Оттуда и в армию пошел…
Он опять стал размешивать веточкой костер, глядя, как хворост из черного становится светло-красным, будто откованным из раскаленного железа, потом рассыпается легким беловатым пеплом. Лицо у гвардии лейтенанта было цыгановатое: нос с горбинкой, не то карие, не то черные живые глаза, туго натянутая на скулах смуглая кожа.
— Ну вот, — сказал лейтенант, дружелюбно посматривая на Серегина, — теперь, кажется, начнется… Покинем мы свои насиженные места в горах и пойдем вперед. Хватит!
— Да, да, — задумчиво протянул Серегин, — давно пора!
Кто-то из лежавших неподалеку бойцов негромко рассказывал о кубанских плавнях, а у соседнего костра два голоса тянули песню о кочегаре.
Серегин вспомнил глухое, удаленное от переднего края селение Н., в котором располагалась редакция, вспомнил товарищей, Галину, все, что в этом лесном уголке уже стало привычным, и настороженно-тревожное чувство охватило его. «Где мы все будем завтра? — подумал он, наблюдая за костром. — Где окажется редакция? Где будет Галина?» Вместе с тем Серегин ощутил глубокую, волнующую радость близкого наступления, и эта радость вдруг захлестнула его теплой волной, сразу отодвинула воспоминание о Галине, наполнила сердце новым ощущением светлого счастья.
— О чем задумались, товарищ корреспондент? — перебил его мысли лейтенант Зарубин.
— Так, о разном, — ответил Серегин.
— Перед боем мы все думаем о разных делах, — философически заключил лейтенант.
— Командира роты к комбату! — прокричал, вынырнув из-за куста, связной.
Гвардии лейтенант вскочил и исчез в темноте. «Скоро начнется», — подумал Серегин, и ему показалось удивительным, что бойцы могут слушать смешные истории, беззаботно смеяться перед боем, который многим из них будет стоить жизни. Он считал, что все должны быть настроены более торжественно и серьезно. Ведь человеку о многом следует подумать в такие минуты. Но потом, прислушиваясь к голосам бойцов, продолжавших неторопливый рассказ, вглядываясь в их оживленные лица, озаренные красноватым пламенем костра, Серегин скорее сердцем, чем рассудком, понял, что все связанное с предстоящим боем ими передумано и скрыто в сокровенные глубины души и что встречают они бой, как и полагается русским солдатам: без страха, мужественно и спокойно.
4
Гвардии лейтенант возвратился и поднял роту. Костры забросали снегом. В молчании и тишине стали одолевать еще один подъем на гору. Подъем оказался коротким. Вскоре Серегин нащупал ногами ступеньки и, поднявшись по ним, очутился в ходе сообщения. Небо вдруг вспыхнуло. Серегин отчетливо увидел неровные края траншеи, шедшего впереди гвардии лейтенанта в армейской капелюхе, ажурное сплетение веток высоко над траншеей.
Ракета погасла, и ночь снова покрыла горы черным, плотным колпаком.
Судя по тому, что все разговаривали только шопотом и никто не курил, Серегин догадался, что вражеские позиции совсем близко. Привалившись грудью к брустверу, он всматривался вперед до боли в глазах, но ничего, кроме ближайших деревьев, не видел. Дальше все было завешено зыбкой, бесформенной пеленой, на которой возбужденное воображение могло вышить любые узоры. Через несколько минут Серегину показалось, что он видит ползущих между деревьями людей. Он зажмурился, тряхнул головой, но люди все ползли и виднелись уже явственно. А гвардии лейтенант будто и не видел их. Серегин уже собирался крикнуть «Немцы!», когда Зарубин сказал ему: «Наши саперы возвращаются». Потом потянул Серегина за рукав, и они влезли в тесный блиндаж.
— Покурим, — сказал Зарубин, — а то теперь не скоро придется…
Грея ладони огоньком папиросы, Серегин жадно затягивался дымом, казавшимся особенно вкусным. Гвардии лейтенант тоже курил взахлеб. Цыгарка поминутно освещала его блестящие черные глаза, отражаясь в них красными точками, горбатый нос и надвинутую на брови шапку. Сделав последнюю затяжку, он посмотрел на часы, бросил окурок и придавил его сапогом.
— Ну вот, — сказал он, — ждать уже недолго осталось. Великое дело — цыгарка!
Начало светать. Ночная мгла растворялась. Окружающие предметы — щель траншеи, фигуры бойцов, редкие деревья перед окопами — медленно проявлялись, как изображение на старой фотобумаге. Не хватало красного света, но и он появился в виде стремительно взлетевшей над деревьями ракеты. В ту же секунду позади раздались негромкие выстрелы минометов. Гвардии лейтенант, оглядев бойцов, крикнул: «За Родину! За Сталина!» — и легко вспрыгнул на бруствер. Серегин, царапая носками сапог осыпающуюся стенку траншеи, последовал за ним. Впереди него уже бежал усатый боец.
Еще сидя у костра, Серегин размышлял о том, где надо находиться корреспонденту во время наступления. Логически рассуждая, самым лучшим местом было НП полка. Оттуда руководили боем, туда стекались все сведения о ходе наступления. Только там он мог получить все необходимые ему материалы. Однако, придя к такому выводу, Серегин понял, что он уже не может уйти из роты после того, как бойцы узнали, что он — корреспондент армейской газеты. Больше самой смерти он боялся, что кто-нибудь может заподозрить его в трусости. Так как он был не просто Серегин, а представитель редакции, такое подозрение положило бы пятно и на газету. И это соображение сразу заставило Серегина отбросить всякие сомнения в том, правильно ли он поступает. Он решил быть в роте, по крайней мере в начале наступления, и держаться гвардии лейтенанта, как опытного офицера, знающего что надо делать в бою.
Лес, минуту назад еще цепеневший в сонном молчании, клокотал звуками боя. Глухие разрывы мин, пулеметные и автоматные очереди, визг осколков и свист пуль сливались для неопытного уха Серегина в один грозный гул. Он бежал изо всех сил, стараясь не отставать от гвардии лейтенанта, и также размахивал пистолетом. Отчаянно стучавшие немецкие автоматы вдруг стали захлебываться, бойцы впереди закричали «ура». Гвардии лейтенант прыгнул в немецкую траншею, где уже шла рукопашная схватка. Серегин свалился туда же и почти натолкнулся та немца. Враг стоял, прижавшись к стенке траншеи. Зубы его были оскалены, он в упор смотрел на Серегина и шарил левой рукой под автоматом, меняя обойму. Серегин поднял пистолет, но не успел нажать курок: из-за поворота траншеи стегнула автоматная очередь. Немец выронил обойму и упал, будто кланяясь в ноги корреспонденту. Серегин перепрыгнул через труп и побежал по траншее дальше. Впереди он увидел широкую спину Зарубина.
— Кузин! Кузин! — кричал гвардии лейтенант. — Гранатами по ходу сообщения! Вперед!
Раздались взрывы гранат. Зарубин удовлетворенно кивнул головой.
— Успех? — спросил Серегин.
— Это еще полдела, — возбужденно ответил Зарубин. — Самый твердый орешек впереди. Ах, как плохо без артиллерии!
Орудия, которые успели подтянуть после того как подмерзли дороги, работали на участке соседнего батальона.
Очистив траншеи боевого охранения, рота двинулась дальше, но была встречена ожесточенным пулеметным огнем. «Орешком», о котором говорил гвардии лейтенант, оказалась укрепленная вершина с круговой системой траншей и дзотов. Все минометы полка били по этой вершине, но их навесной огонь не мог подавить дзоты. Только из пушки можно было бы ударить прямой наводкой в их злобно прищуренные амбразуры. Одну из этих амбразур, падая, увидел перед собой Серегин.
Инстинктивно он спрятал голову за ствол дерева и едва успел прижаться разгоряченной щекой к земле, пахнущей прелыми листьями и снегом, как над головой раздались два резких удара — чок-чок — и на лицо брызнула сорванная пулями кора. Пулеметчик методически простреливал полосу, на которой наступала рота.
Неподалеку от себя Серегин увидел усатого бойца. Он лежал, раскинув руки, уткнувшись лицом в землю. Из-за его неестественно белого уха медленно сползала темная струйка. Серегин обратил внимание на второго бойца, лежавшего ближе к дзоту. Когда свинцовая струя удалялась, боец рывком подтягивался вперед и тотчас опять прижимался к земле. Вдруг он сделал очень озабоченное лицо, поднялся на колени и швырнул противотанковую гранату. После того как она гулко разорвалась, стало так тихо, что слышен был топот ног и тяжелое дыхание бойцов, бежавших к дзоту. Траншеи молчали. Они были покинуты немцами раньше, а дзоты только прикрывали отход.
— Эй, фрицы, выходите! — крикнул боец в черную нору, ведшую в дзот.
В ответ раздалась автоматная очередь.
— А-а-а, так, гады! — крикнул солдат и метнул гранату.
Бой между-тем гремел уже где-то впереди. Очевидно, пока рота Зарубина разгрызала «орешек», части, наступавшие по склонам и ущелью, продвинулись вперед. Это, наверно, и заставило немцев покинуть укрепленную вершину.
Серегин вложил в кобуру пистолет и вынул блокнот. Он узнал и записал фамилию бойца, который швырнул в дзот гранату.
Гвардии лейтенант, подсчитав потери, повел роту под гору, где командир батальона собирал свои силы после боя за вершину. Замполит с забинтованной головой, на которой капелюха, ставшая маленькой, сидела неожиданно ухарски — набекрень, пытался было отослать Серегина к замполиту полка, которому он только что отправил политдонесение, но, узнав, что корреспондент был все время в седьмой роте, сам стал расспрашивать его, а потом рассказал, как дрались другие роты батальона. При этом он несколько раз применил выражение «как вы сами видели», что было очень приятно корреспонденту. Записывая факты и фамилии, Серегин с удовольствием подумал, что ведь это был последний бой за вершину в горно-лесистой местности.
Побеседовав с замполитом, Серегин увидел минометчиков, которые торопливо несли свое тяжелое вооружение, догоняя ушедшую вперед пехоту. Он докинул батальон, чтобы хоть на ходу поговорить с их командиром. Потом встретил раненого лейтенанта и спросил, когда он ранен и что происходит впереди. Лейтенант сказал, что немцы откатываются и, вероятно, бой идет уже в станице Подгорной.
5
Когда Серегин вошел в станицу, бой уже затих. Лишь изредка в отдалении раздавались отдельные винтовочные выстрелы. На улицах было пустынно, но над трубами вились веселые дымки. Уловив занесенный откуда-то ветерком вкусный запах, корреспондент вспомнил, что еще ничего не ел, и почувствовал смертельный голод.
КП полка Серегин нашел с помощью связистов, тянувших туда телефонную линию. В первой половине хаты стояла большая печь, в которой пылал хворост. Перед печью, на низенькой скамеечке, сидела маленькая сгорбленная старушка и чистила мелкую картошку. По ее морщинистому лицу струились слезы. Мальчик лет двенадцати подбрасывал в печку хворост. Молодая женщина с худым, изможденным лицом, которое сейчас лучилось радостью, старательно скоблила большую сковородку. На лавке у стены сидел ординарец Шубникова и еще один боец, вскочившие, когда вошел Серегин. Старушка продолжала прерванный его приходом разговор:
— И все ж время в лесу да в горах, как все одно звери какие бездомные. О господи! А они ж тут, на нашем добре, как паны жили… Настя, брось сковородку, сбегай до Попилихи, попроси у ней масла, а то у нас на донышке осталось, да и горчит. А ты, Петро, возьми макитру да мотнись к Терновым. Скажи, что бабка просит огирькив, да бурых, не для себя — дорогих командиров угостить… Вот так, сыночки, мы и жили под врагом. Поразорил все, аспид проклятый, — повысила старушка голос, мешая слезы горя со слезами радости, — ну, чисто всего лишил. Была у меня захованная кадочка соленья — испоганили. Как мороз ударил, дивлюсь: прутся до нашей хаты четверо або пятеро ночевать. Что я могу зробить? Взяла простыню, одеяла, наволочки — все тряпье, что может для тепла сгодиться, да в воду понамочила, — грейтесь теперь, ироды, думаю. Взошли они, а на кроватях — голые доски. «Не чуяла, говорю, что придете, стирку начала». Вот они с того разъярились, обшарили всю хату, посуду побили, полезли в погреб, тую кадочку нашли, прострелили ее и напакостили. Теперь за солеными огирьками к соседям итти…
Она всхлипнула. Спиральная стружка картофельной кожицы быстрее поползла из ее морщинистых пальцев.
— Пополуднейте чем бог послал, а на вечерю пошукаем, может птицу какую найдем, или яичек, иди мясного. Я ж знаю: станичники кой-какую давность от тех куроедов сховали.
— Да вы, бабуся, о нас не беспокойтесь, — мягко сказал ординарец, — нас же снабжают. Вы о себе думайте.
Старушка испуганно замахала на него:
— Что ты, что ты! Чего нам о себе думать? Мы теперь, как у родной матери, не под Гитлером. И чтоб я в такой великий праздник да не угостила дорогих гостей… освободителей наших… ненаглядных сыночков…
В соседней горнице, где на стенах висели многочисленные фотографии в узорных рамочках, за столом, покрытым измятой, но чистой скатертью, работали над картой Шубников и майор в черепаховых очках.
— Разрешите войти, товарищ гвардии подполковник? — спросил Серегин.
— А-а, вот и пресса появилась! — весело сказал Шубников. — Заходите, товарищ корреспондент, раздевайтесь, здесь тепло. — Он гостеприимным жестом как бы подарил всю комнату Серегину и снова обратился к майору: — Нельзя, ни в коем случае нельзя. Вы же видели местность — голая, как этот стол. Будем ждать, пока подтянется вся артиллерия, а сейчас — окапываться!
Он решительно хлопнул тяжелой ладонью по карте и встал. Серегин с блокнотом в руке шатнул было к нему, когда с порога раздался зычный голос:
— Товарищ гвардии подполковник, гвардии сержант Нетудыхатка по вашему приказанию явился!
— Ну, подходи ближе, гвардии сержант, — сказал Шубников, — расскажи, как ты маскарад устраивал. Здесь как раз товарищ корреспондент. Может, напишет про тебя в «Крокодил».
Гвардии сержант — приземистый, в туго перехваченном поясом ватнике — сделал шаг и опять остановился.
— Ближе, ближе, — сказал Шубников. — Хорош, очень хорош! Ну, рассказывай! А чего ты лицо отвернул?
Сержант застенчиво хмыкнул. На лице его был огромный синяк, который, начинаясь от левой скулы, закрывал глаз. Даже очертание носа заметно изменилось.
— Так что по дурости все произошло, товарищ гвардии подполковник, — сказал Нетудыхатка, мрачно глядя в угол одним глазом.
— А как же дело было?
Переминаясь с ноги на ногу, гвардии сержант рассказал, как было дело.
Присматривая подходящую хату для командиров, Нетудыхатка нашел парадный мундир обер-ефрейтора. Мундир был распялен на вешалке и украшен всякими нашивками. Разглядывая эти регалии, гвардии сержант решил, что будет очень смешно, если он появится перед бойцами своего комендантского взвода в обер-ефрейторском кителе, и стал натягивать это одеяние прямо на ватник. В плечах китель еле налез, но в поясе был очень просторен. Застегнувшись на все пуговицы и заранее давясь от смеха, Нетудыхатка вышел на улицу. Из-за угла на него вывернулись два бойца из роты автоматчиков. Так как они столкнулись лицом к лицу и оружие применить было невозможно, один из автоматчиков поднял кулак, весом и размером чуть побольше противотанковой гранаты, и двинул нахально улыбавшегося обера в скулу. Нетудыхатка, у которого зазвенело в голове, свалился на землю и, сообразив, что так и убить могут, закричал:
— Скаженные, своего бьете!
Обрывая пуговицы, он стал стягивать с себя оберовский китель. После неловкой паузы автоматчик спросил:
— Товарищ гвардии сержант, а на какого родимца вы надевали этот мундир?
— Хотел испытать, чи вы моторные, чи нет, — мрачно ответил Нетудыхатка и удалился, унося подмышкой свой злополучный трофей.
Во всяком случае он добился своей цели: над этой историей смеялись, и не только бойцы комендантского взвода, а и весь полк.
— Можете быть свободны, — сказал Шубников, дослушав рассказ гвардии сержанта и с трудом сдерживая улыбку. — Больше таких вещей не делайте.
— Слушаю, больше таких вещей не делать, — печально сказал Нетудыхатка. — Товарищ гвардии подполковник, разрешите обратиться к товарищу корреспонденту?
Получив разрешение, Нетудыхатка очень убедительным тоном сказал:
— Товарищ корреспондент, не пишите в «Крокодил», а то ж меня совсем засмеют.
— Хорошо, — улыбаясь, ответил Серегин.
— И в нашу газету не пишите.
— Хорошо, хорошо. Никуда не буду писать.
— Ну, спасибо, — облегченно сказал Нетудыхатка и уже бравым, звонким голосом гаркнул: — Разрешите итти?
Посмеявшись над злоключением Нетудыхатки, Шубников обратился к Серегину:
— Что вы на меня нацелились карандашом? Я вам все равно ничего рассказывать не буду. Вот, познакомьтесь, — он подвел Серегина к столу, — начальник штаба майор Корчагин, у него и карты под руками. Беседуйте, да побыстрей, — будем завтракать. Хозяюшка обещала жареной картошкой угостить.
Серегин присел к столу. Майор разгладил карту, поправил очки и голосом лектора начал:
— Боевой порядок наших батальонов, продиктованный условиями местности и оборонительной системой противника…
И вот Серегин снова идет в обратный путь, через горы и леса, черев два перешла. Уже минул день и наступила ночь, а многострадальные корреспондентские ноги все шатают по заснеженным, обледенелым тропам. Круглолицая луна сочувственно смотрит Сквозь ветви деревьев на неутомимого путника. Быстрее, быстрее, газета ждет! Не спит склонившийся над талером Кучугура. На макете первой страницы, который лежит перед ним, пустуют три колонки. Четким почерком Станицына на них написано: «Оперативная информация о первом дне наступления». И в сверстанной полосе зияет пустота. Сюда должен стать набор материалов, которые принесут Серегин, Данченко, Горбачев и Лимарев, пошедшие в части к началу наступления. И, конечно же, Серегину хотелось бы первому доставить оперативную информацию. Ждет Марья Евсеевна, склонив голову на старенький «ундервуд». Ждет Шестибратченко, в десятый раз смазывающий печатную машину. Только читатели не ждут. Они отдыхают сейчас после дневного тяжелого боя. Им и не снится, что какой-то корреспондент спешит в редакцию с материалом. Но как люди привыкли к тому, что после ночи наступает день, и уже не обращают внимания на это явление природы, так и бойцы и офицеры привыкли к тому, что им ежедневно доставляется газета «Звезда». И, конечно, получив завтра газету, читатели прежде всего будут искать материалов о наступлении. Им будет очень интересно узнать, как сражались бойцы подразделения, где командиром Зарубин, и как освобождала населенный пункт часть, которой командует Шубников. Об этом даст информацию Серегин. Ничего, если в этой информация будет всего сорок строк. Ничего, если в верстке потребуется сокращение и дежурный, быть может, вычеркнет фамилию, и под заметкой останется скромное безыменное обозначение «Наш корр.». Это не важно. Важно, чтобы газета вышла с оперативной информацией. А поэтому — вперед, быстрее вперед!