1
Деликатная операция, о которой Донцов рассказывал Серегину, состоялась в конце октября. Ефанов вызвал разведчика и объявил ему, что он должен провести через линию фронта одного человека. Затем командир разведподразделения добавил, что это очень ответственное задание, поэтому он, Ефанов, и поручает дело Донцову — самому опытному разведчику. Донцов, который не считал для себя переход линии фронта очень сложной задачей, лаконично ответил, что приказ понятен и будет выполнен как полагается.
Встретить человека, которого надо провести, Донцов должен был на передовой, у командира батальона, занимавшего оборону против Ореховой щели.
Придя на КП комбата, Донцов увидел сидевшую в темном углу блиндажа девушку, закутанную платком. Он догадался, что ее-то и надо вести через фронт. Он предпочел бы итти с мужчиной. Но так как его мнения никто не спрашивал, Донцов в ожидании комбата подсел к телефонисту, изредка, поглядывая в темный угол.
Вошел комбат и еще с порога спросил:
— Донцов явился?
— Так точно, товарищ старший лейтенант! — вскочил разведчик.
— Хорошо. Вот твоя попутчица. Смотри же, доведи до самой хаты!
— Понятно, — сказал Донцов.
Попутчица вышла к свету, и он рассмотрел ее как следует. Поношенный серый ватник, темная юбка, порыжелые сапоги — Донцов оценил обычность этого костюма. Из-под старенького полушалка, закрывавшего лоб, на него пристально глянули молодые строгие глаза. Донцов спокойно выдержал испытующий взгляд. «Ишь ты, — подумал он, — присматривается, проверяет!»
— Значит, так, — официальным тоном сказал он. — Будем итти — прошу внимательно следить за мной. Я остановлюсь — и вы останавливайтесь. Я лягу — и вы немедленно ложитесь. Одним словом, в точности повторяйте мои движения. Сигналов никаких давать я не буду. Понятно?
— Вполне, — ответила девушка грудным мягким голосом.
— И желательно при ходьбе не шуметь.
Видно было, что он хотя и высказывает такое пожелание, но мало надеется на способность девушки итти бесшумно.
Она молча кивнула.
— Разрешите итти? — спросил Донцов у комбата.
— Желаю удачи, — сказал комбат. — Я вас провожу.
Он прошел с ними до окопов боевого охранения. Там они простояли минут десять, прислушиваясь. Ночь была неспокойной. Вокруг теснились черные горы, едва различимые при слабом блеске звезд. На далеких вершинах шумел лес, встревоженный осенним ветром. Его ослабленные порывы доносились и к подножию хребта. В чаще деревьев, начинавшейся сразу за окопами, все время слышались шуршанье и шелест, будто кто-то большой и неловкий шагал по опавшей листве, цепляясь за ветви.
Не найдя в этих звуках ничего угрожающего, Донцов перелез через бруствер и направился к лесу. Девушка следовала за ним легкой тенью.
Пройдя немного по опушке, разведчик круто свернул вправо и углубился в чащу. Ночная мгла еще более сгустилась, однако Донцов шел хотя и неторопливо, но уверенно, как ходит, не зажигая света, человек в давно обжитой квартире. Довольно долго он карабкался на гору, преодолевая крутизну ската, пока не ступил на знакомую тропинку, идущую вдоль склона Ореховой щели. Время от времени он протягивал руку назад, чтобы проверить, не потерялась ли его спутница. — Вскоре Донцов убедился, что она умеет ходить по лесу: он не слышал за собой ее шагов.
Он продолжал итти с удвоенной осторожностью: внизу было боевое охранение немцев. Несколько раз Донцов останавливался, вслушивался, потом, выждав, когда налетит порыв ветра, снова шел вперед.
Постепенно тропинка стала снижаться и спустилась к самому подножию горы. Донцов раздвинул кусты, осмотрелся. Светлая полоса пересекала поляну. Расплывчатыми тенями темнели купы кустов. Убедившись, что поляна безлюдна, Донцов лег и пополз по-пластунски. Он пересек поляну, приблизился к зарослям кустарника и скрылся в них. Девушка последовала за ним. Они ползли, останавливались, снова ползли. Вдруг впереди что-то взметнулось, зашуршали кусты, загремели камни, длинная автоматная очередь распорола тишину… Донцов подтащил девушку к себе, прикрыл ее боком, прижимаясь к обрывистому краю промоины… Раздробленные пулями камешки брызнули на них… Тишина… Шаги остановились как раз над их головами.
— Тебе просто померещилось, — сказал голос по-немецки.
— Кой чорт, я слышал это так же отчетливо, как слышу тебя, — нервно ответил другой.
Снова очередь. Для Донцова и его спутницы это была очень скверная минута.
— Должно быть, бродячая собака. Не следовало поднимать такой шум. Обер-лейтенант будет ругаться.
— А мне наплевать, пусть ругается! Это лучше, чем получить в спину нож партизана.
Над лесом взвилась ракета. Ее свет просеялся сквозь густую листву. Донцов скосил глаза на девушку и увидел, что та ответила ему ободряющей улыбкой.
— Кто стрелял? — послышался невдалеке повелительный голос. — Что случилось?
Шаги поспешно удалились.
— Стрелял я, герр обер-лейтенант. В зарослях был подозрительный шум.
— Ну, и что же?
— Ничего не обнаружено, герр обер-лейтенант.
— Вы паникер, Краузе.
Донцов потихоньку пополз. Пока немецкий офицер допрашивал солдат, разведчик и девушка успели «Миновать опасное место. Они снова пошли лесом, сменившимся высоким кустарником. Здесь, ничем не сдерживаемый, вовсю шумел равнинный ветер.
Хата, к которой Донцов привел девушку, располагалась очень удобно: огород примыкал к кустарникам, и путники скрытно добрались до самой двери. Донцов присел за летней печкой, выставив ствол автомата, а девушка постучала в окно. Жалобно заскулил щенок. Дверь неслышно отворилась, и на пороге показалась женская фигура. Девушка пошепталась с ней, потом подошла к Донцову. Разведчик встал ей навстречу.
— Все в порядке? — шопотом спросил он.
— Да, — она протянула ему руку. — Спасибо.
— Ну ты ж, девка, и храбрая! — восхищенно сказал Донцов. — Прямо казак в юбке!
Девушка усмехнулась, блеснув белой полоской зубов.
— Тебя как звать-то?
— Натальей, — после паузы ответила она.
— Ну, желаю тебе, Наташа, успеха. Будешь обратно итти, скажи, чтобы меня вызвали: уж я тебя провожу как полагается.
— Спасибо. И вам желаю благополучно вернуться.
Она еще раз встряхнула его тяжелую руку и скрылась в хате. Донцов минутку постоял, послушал: все было тихо, спокойно, только ветер посвистывал в летней печке — и пошел через огород валкой, медвежьей походкой.
2
Старуха ожидала девушку, стоя посреди комнаты. На столе теплился жирник — щербатое блюдце с постным маслом, в котором плавал скрученный из тряпицы фитиль.
— Пришла, ясочка, пришла, родимая, — певуче сказала старуха, подходя к девушке, — дай же я тебя обниму.
Они обнялись.
— Как здоровье, бабушка? — спросила девушка, снимая ватник и развязывая полушалок.
— Скриплю потихоньку, что мне делается.
— А дедушка?
— Жалуется все на ревматизм. Спит. Мы ведь тебя третью ночь ожидаем.
Старуха повозилась в печи и поставила на стол миску с картофельной похлебкой и грушаники — лепешки из растертых сухих груш с примесью кукурузной муки.
— Ешь, доченька. Так вот и живем: у кого ничего, а у нас столько же.
Девушка достала из котомки кусок соленого сала, завернутый в чистую тряпочку, мешочек с сахаром.
— Возьмите, бабушка.
Старуха замахала руками.
— Не надо, не надо! Ты молодая, тебе сил много нужно, а нам, старым, и этого хватает.
— Немцы в станице есть? — спросила девушка.
— Нема. Жить — партизанов боятся, а грабить уже нечего. Голой овцы не стригут. А ты здесь побудешь чи в город подашься?
— В город.
Старуха вздохнула и, скрестив руки на тощей груди, пригорюнилась.
— Где мне ложиться, бабушка? — опросила девушка, поев.
— А на печке, — встрепенулась старуха. — Я сейчас деда сгоню на лавку, а мы с тобой на печке ляжем.
— Зачем? Пусть спит!
Но старуха уже будила деда. Он спустил с печи ноги в штопаных шерстяных носках, медленно сполз на пол, близоруко вывернул в сторону девушки темное костлявое лицо, обрамленное сединами.
— Здравствуй, Наталья, — ласково сказал он.
— Здравствуйте, дедушка. Зря вас Андреевна разбудила. Я бы на лавке могла спать.
Старик махнул рукой.
— Не рад больной и золотой кровати. Мне все одно. — Пожевав губами, он задал ей тот же вопрос, что и старуха: — В город собираешься чи у нас поживешь?
— В город.
— Надо пропуск с подписом станичного атамана и с печатью, — озабоченно сказал дед, — иначе не пущают.
— Есть пропуск.
— Атаман-то теперь новый…
— Знаю, дедушка.
— Ну и ладно. Я только к тому, чтобы промашки не вышло.
Девушка сидела, подперев кулачком голову, сонно глядя на жирник сузившимися глазами.
— Мать, а мать, ты чего копаешься? — сказал дед старухе, которая стелила ему на лавке какое-то тряпье. — Дивчина приморилась, совсем засыпает.
Старуха засуетилась.
— Лезь, доченька, на печку, лезь. Давай я тебя разую.
— Да что вы, бабуся! — смутилась девушка.
Она быстро сбросила сапоги и полезла на теплую печку. Через минуту девушка уже спала, положив под щеку ладонь. Скоро заснула рядом с ней и старуха. А дед долго ворочался на лавке, растирая ноющие колени. Ревматизм разыгрался не на шутку, должно быть к дождю.
3
На судьбу Наташи (так называли ее товарищи и так значилось в паспорте и пропуске, подписанном станичным атаманом, хотя при рождении ей дали другое имя) оказало влияние одно случайное обстоятельство. Когда ей было девять лет, у ее родителей поселилась квартирантка — приехавшая в станицу учительница немецкого языка, чистенькая, сухонькая старушка в старомодном пенсне. Она-то и выучила девочку немецкому языку.
Хотя ученье в школе давалось Наташе легко, особого интереса к наукам она не выказывала. Характер у нее был мальчишеский. Ее больше привлекало все, что требовало движения, ловкости, физической силы. Скатиться с яра так, чтоб санки, вздымая снежную пыль, домчались до середины Дона; метким ударом снежка расквасить нос вредному пацану с другого края станицы; доплыть до острова, где в тальнике жили сказочных размеров гадюки, никогда, впрочем, никем не виданные; промчаться на бешеном дончаке, уцепившись за гриву и сжимая его бока голенастыми исцарапанными ногами, — вот что нравилось Наташе, в тринадцать лет уже прозванной станичными мальчишками «атаманом».
Остепенилась она к пятнадцати годам. В эту пору случилось несчастье: погиб ее отец — веселый, шумный человек, уважаемый всей станицей, один из организаторов колхоза. Он был ветеринарным фельдшером, и во время служебной поездки в грозовую ночь его затоптал испуганный табун. С отцом у Наташи была тесная дружба. Она рассказывала ему обо всех своих проказах и находила сочувствие и поддержку. Смутно представляя, каким должно быть правильное воспитание, отец считал, что ребенок должен развиваться свободно, и радовался, что у него такая боевая дочка.
Шестнадцати лет Наташа, обладавшая завидным здоровьем, вдруг заболела. Городские врачи нашли аппендицит. Профессор, оперировавший Наташу, сказал ей:
— Когда будет очень больно — скажешь, красавица. Постарайся потерпеть.
Случай выдался сложный. Операция затянулась. Наташа изжевала край стерильной простыни, но не издала ни звука. Профессор одобрительно сказал:
— Молодец. Люблю таких.
Там же, в больнице, присмотревшись к работе врачей, Наташа, которая раньше не задумывалась о своей будущности, вдруг твердо решила стать хирургом. Война застала ее студенткой мединститута на практике. Наташа обратилась в военкомат с просьбой направить ее в армию. Ей отказали. Она пошла в горком комсомола к добилась, что ее послали на курсы медсестер. Через несколько дней ее вызвали в штаб.
— У вас в анкете написано, что вы хорошо владеете немецким языком, — сказал принявший ее офицер. — Как это надо понимать?
— Так и надо понимать, как написано, — сказала Наташа.
Офицер усмехнулся.
— Оценки бывают нередко весьма относительными. Впрочем, почитайте-ка вслух и переведите.
Он протянул Наташе небольшой томик. Это была «Зимняя сказка» Гейне. По мере того как девушка читала, переводя строфу за строфой, лицо офицера приобретало все более довольное выражение..
— Вот теперь я вижу — действительно хорошо, — перебил он Наташу. — Мы берем вас в штаб. Будете переводчицей.
Новая работа не понравилась ей. Приходилось целыми днями читать письма и дневники гитлеровцев. Почти все они были похожими, будто писались под диктовку. Авторы педантично заносили в них свои впечатления о выпивке, жратве и женщинах. Часто встречались омерзительные подробности.
Время от времени ей приходилось участвовать в допросах пленных. На первый допрос она шла с любопытством: как они держат себя, эти взятые в плен «победители»?
Пленный был простым пехотинцем. Прошел Польшу и Францию и весной 1942 года попал на русский фронт. На все вопросы о целях войны и ее методах он тупо отвечал:
— Я — солдат. Я выполнял приказ.
Наташа, глядя на него, ужасалась. Что можно сделать с человеком длительной обработкой! Это был солдат-автомат с простейшими животными инстинктами. И он мог родиться и вырасти в стране Шиллера и Гете?!
Встречались пленные и другого рода. Попался, например, толстый лавочник, владелец магазина игрушек в Лейпциге. Он оставил свое мирное предприятие на попечение супруги, а сам ринулся на войну, одержимый страстью стяжательства. Перепадало ему не много: сливки доставались более проворным и более хитрым. Но и лавочник не брезговал ничем. В его записной книжке имелись подробные реестры всех посылок, которые он отправил домой.
Попав в плен, лавочник смертельно испугался. На допросе юлил и заглядывал в глаза, как напакостивший щенок. Время от времени вскакивал и искательно обращался к Наташе:
— Прошу, фрейлен, перевести. Я вспомнил еще одно обстоятельство…
Но особенно запомнился Наташе летчик Эрих Вайнер. Его самолет сбили на подступах к Ростову в середине июля, когда немцы начали воздушное наступление на город. Если солдат-автомат и толстый лавочник были просто пешками, то Эрих Вайнер оказался крупной фигурой. Он был сын фабриканта. На допросе держался самоуверенно. Исход войны не вызывал в нем сомнений. Наташу он осмотрел наглым взглядом.
— Фрейлен нечего опасаться. Она может сделать блестящую карьеру. Победителям нужны красивые женщины.
Наташка-атаман проснулась в корректной переводчице.
— Жалею, — сказала она, — что у нас запрещено грубое отношение к пленным.
— Почему? — спросил так же нахально Вайнер.
— Дала бы я тебе, мерзавцу, по морде, — объяснила Наташа и посмотрела на летчика таким взглядом, что тот невольно отодвинулся и пробормотал:
— Вы не имеете права.
…Нет, эта работа была не для нее. Наташу не могла удовлетворить пассивная роль переводчицы. Ее кипучая, живая натура требовала себе иного применения. Улучив удобный момент, она обратилась в штаб партизанского движения. Пожилой полковник с отечными мешками под умными, проницательными глазами (у полковника шалило сердце) разговаривал с Наташей, как с дочерью.
— Да, нам нужны люди на оперативную разведывательную работу, — сказал он, поглаживая высокий лоб. — Но, мне кажется, вы представляете себе эту работу односторонне. Вам хочется действия, преодоления препятствий, борьбы, требующей смелости, ловкости, силы. Все это будет, — он усмехнулся, — иногда даже в избытке. Но, кроме этой, так сказать, романтической стороны дела, есть еще сторона будничная, и на нее я хочу обратить ваше внимание. Разведчик должен прежде всего обладать величайшей выдержкой и терпением. Вам хочется действовать, а придется нередко выжидать — неделю, две недели, месяц… Будут соблазны и, может быть, провокации. Будет казаться, что вы легко можете получить важнейшие сведения. Ведь для этого вы и шли в разведку! А придется бездействовать и ждать. Это бывает очень трудно, гораздо трудней, чем делать что-нибудь. Но самое трудное — необходимость постоянно носить маску. Вы будете выдавать себя за кого-то. И надо вести себя соответственно и ни на минуту не забывать, что вы та, за кого вы себя выдаете. Придется подавлять в себе естественные движения сердца, хмуриться, когда вам радостно, смеяться, когда вам больно от горя, делать вид, что вы равнодушно смотрите на муки и гибель товарищей… Хватит ли у вас на это сил? Сумеете ли вы так искусно играть свою роль и при этом не ошибиться, потому что разведчик, как и минер, ошибается только один раз? А в случае провала сможете ли вы не дрогнуть под пытками — гестапо очень изобретательно на этот счет — и умереть молча?
Он шумно вздохнул, прислушался к чему-то, происходившему внутри: сердце работало нехорошо, очень нехорошо. Наташа ждала, упрямо сдвинув брови.
— Не думайте, что я умышленно сгущаю краски, — бывает и хуже. Я взял средний случай. Взвесьте все это.
— Я знаю, что меня ожидает, — настойчиво сказала Наташа, — я не боюсь.
— Ну, ладно, — умные глаза начальника смотрели на девушку одобрительно, — идите, я подумаю.
Наташа стала разведчицей. Началась беспокойная, напряженная жизнь. Ей давали все более и более трудные задания и, наконец, послали в тыл к немцам на длительный срок.
4
Недолго пробыла Наташа у стариков: на третий день с попутной машиной она ехала в Краснодар и к вечеру была в городе. Уже в сумерках она разыскала нужный ей домик на тихой, пустынной улице, постучала в зеленую дверь условным стуком. Дверь отворилась, и на пороге появился знакомый ей лишь по описанию невысокий толстяк с лысиной и удивленно приподнятыми бровями.
— Здравствуйте, дядя, — сказала она, — вот я и приехала.
Толстяк бросил быстрый взгляд вдоль улицы.
— А-а, Наташа! — воскликнул он. — Вот хорошо.
Он отступил в глубь коридора, приглашая девушку войти. В неосвещенной комнате на диване темнели две женские фигуры.
— Вот, — обратился к ним хозяин, — приехала племянница Наташа. Помнишь, Людочка, я тебе говорил…
— Зажги свет, — тихо ответила одна из фигур.
Хозяин закрыл ставни, чиркнул зажигалкой.
Наташа давно не видела так хорошо обставленной комнаты. Никелированная кровать, резной зеркальный шифоньер, мягкие плюшевые кресла… Хозяева, по всем признакам, любили дорогие вещи. На диване с полочкой, заставленной слониками, зайчиками, фарфоровыми башмачками и другими безделушками, сидела, кутаясь в пуховой платок, худощавая женщина с седеющими волосами… В другом углу дивана так же куталась в платок очень похожая на нее, но склонная к полноте девушка с грустными глазами. Они пристально смотрели на снимавшую ватник Наташу.
— Выросла-то как, удивительно! — воскликнул притворна хозяин.
— Как старики? — спросил он спустя немного.
— Ничего, — ответила Наташа, садясь в кресло. — Дедушка все на ревматизм жалуется.
— Он давно им страдает, — сочувственно подтвердил хозяин. Он сидел напротив Наташи. Маленькие серые глаза его внимательно изучали девушку.
— Трудно, значит, стало жить в станице? — продолжал он. — Ну, что-нибудь придумаем. В такое тяжелое время родственники, хоть и дальние, должны поддерживать друг друга…
Наташу поместили в одной комнате с Леной — так звали склонную к полноте девушку.
Утром «дядя» — Леонид Николаевич — уходил на работу, и женщины оставались одни. Дома дел было не так много — убрать да приготовить обед. Этим занималась жена «дяди» Людмила Андреевна. На базар не ходили: все необходимые продукты, самого отменного качества, приносил Леонид Николаевич, работавший кладовщиком.
Лена чаще всего сидела с книжкой или бралась за вышивание. Но работа валилась у нее из рук, и она в тяжелом раздумье устремляла взгляд в пространство. За две недели Наташа ни разу не увидела, чтобы женщины улыбнулись. За это время к ним не зашел никто из соседей, и они ни у кого не были. А вскоре Наташа случайно подслушала разговор двух соседок. Она вынесла потрусить коврик и отошла к забору, чтобы не пылить у крыльца.
— А что, к немецким прихвостням какая-то девка приехала? — услышала она.
— Гулящая, должно быть, — отозвался другой голос. — К ним разве хороший человек приедет?
— О господи, и как их земля носит!
Наташа постаралась остаться незамеченной.
Время шло, а работы, которую подыскивал «дядя» для Наташи, все не было. Наташа уже прочитала все книги, которые нашлись у Лены, вышила под ее руководством какого-то немыслимого барбоса в окружении фантастических цветов.
Первое время Лена относилась к Наташе с некоторой отчужденностью, но очень быстро этот холодок исчез, и дочь хозяина привязалась к своей «родственнице».
Однажды ночью, когда Леонид Николаевич и Людмила Андреевна давно уже уснули, а девушки еще разговаривали, лежа в темноте — одна на своей кровати, другая — на диване, Лена после долгой паузы вдруг спросила:
— Можно прийти к тебе, Наташа?
— Конечно, — ответила та, догадавшись, что Лене захотелось пооткровенничать.
Лена влезла под одеяло и жарко спросила у Наташи:
— Ты любила кого-нибудь?
Наташа почувствовала, что краснеет. Как-то сразу ей представилось радостное и растерянное лицо Миши, когда она поцеловала его на горе, в кизиловых зарослях.
— Нет еще, не любила, — ответила она.
— Тогда ты меня не поймешь, — разочарованно сказала Лена.
— Да почему же?
— Ах, это надо пережить самой, — прошептала Лена. — Завтра я покажу тебе его фотографию. Наташенька, милая, как я его люблю — передать не могу.
— Где же он сейчас? — спросила Наташа.
— В Красной Армии. Но я хотела не об этом… Скажи, ты могла бы возненавидеть родного отца?
— Ты задаешь странные вопросы, Лена, — уклончиво ответила Наташа.
Лена затряслась от приглушенных рыданий, прижалась мокрой щекой к плечу Наташи.
— Я ненавижу его! Все ненавидят их, Митя с ними воюет, а отец… он у них работает, продается за белый хлеб. Господи, лучше голодать, быть нищими! Когда наши вернутся… ведь они вернутся, ведь немцы не навсегда?
— Конечно! — ответила Наташа.
— Что мне тогда скажет Митя? Да он и смотреть на меня не захочет! У нас было много знакомых, где они? Никто не хочет с нами знаться. Ну, скажи, что мне делать, что?
Она говорила бессвязно, часто всхлипывала и вытирала слезы то пододеяльником, то краем Наташиной рубашки. Утешать Наташа не умела, сказать то, что знала, — не имела права. Наташа молча гладила девушку по голове.
— Успокойся, Леночка… Скажи, ты и меня будешь ненавидеть, если я пойду работать?
— А зачем тебе работать? — удивленно спросила Лена, перестав всхлипывать.
— Как — зачем? Не могу же я все время быть на вашем иждивении.
— Вот глупости! Конечно, можешь.
— Нет, Леночка, мне надо работать. Но ты не ответила…
— Не знаю, что тебе ответить. Смутно у меня на сердце, нехорошо.
— Потерпи… и… не суди поспешно.
Наташа пожалела, что у нее вырвались эти слова. Сейчас Лена начнет допытываться, что она хотела этим сказать, и надо будет выкручиваться. Но Лена, видимо, не придала значения сказанному. Они долго еще лежали молча, думая каждая о своем, затем незаметно уснули.
…На другой день Леонид Николаевич сообщил Наташе:
— Есть работа. Будешь официанткой в офицерской столовой. — Он критически осмотрел ее с ног до головы. — Надо только позаботиться о своей внешности. Желателен более кокетливый вид.
Она побывала в парикмахерской. Жалко было портить волосы: темные, почти черные, с чуть заметным рыжеватым отливом, они ложились крупными волнами, а после завивки поднялись курчавой шапкой. Не спрашивая разрешения, мастер обработал также и брови. В завершение она подкрасила губы, чего раньше никогда не делала… В зеркале она увидела знакомое — и вместе с тем странно чужое, кукольное лицо. Только глаза остались прежними. Наташа почувствовала себя неловко. Так, должно быть, чувствует себя неопытный актер в новом, непривычном гриме. Ну, что ж, она — тоже артистка и должна хорошо сыграть свою роль. Для пробы она попыталась кокетливо улыбнуться парикмахеру. Улыбка получилась не совсем удачная; все же мастер — тощий флегматик с висячим мясистым носом и маленькими усиками — засуетился, смахнул с ее блузки невидимую пылинку и выразил надежду, что она будет его постоянной клиенткой.
Лена подарила ей кое-что из одежды: платья пришлись почти впору, потребовалось лишь чуть-чуть ушить в талии.
В сопровождении Леонида Николаевича Наташа предстала перед шефом столовой и произвела на него благоприятное впечатление. Шеф между прочим, поинтересовался, знает ли девушка немецкий язык. Наташа сделала испуганно-огорченное лицо, а Леонид Николаевич смущенно сказал:
— Увы, господин шеф, деревенская девушка… Она и русский-то знает слабовато.
Но оказалось, что официантке как раз и не следует владеть немецким. Зачем ей понимать, о чем разговаривают между собой офицеры?
Шеф оставил у себя Наташины документы и велел прийти через три дня. Вероятно, проверка, которую за это время провело гестапо, кончилась благополучно, потому что, придя в указанный шефом срок, Наташа приступила к работе.
Оказалось, что быть официанткой не так-то просто, особенно, когда вваливались штабники и в столовой сразу становилось тесно. Требовалось большое искусство, чтобы, уставив поднос тарелками и быстро лавируя между столиками, не ошпарить господ офицеров горячим супом. Шеф, стоя у двери своего кабинета и сложив на яйцевидном животе, туго обтянутом интендантским мундиром, короткие жирные руки, зорко наблюдал за официантками. Несколько дней Наташа все внимание и все силы отдавала работе и тому, чтобы «войти в роль». Следила за каждым своим жестом, движением, каждым словом. Придя домой, от усталости сразу падала на диван и засыпала, но и во сне ее преследовал шум голосов и звон посуды. Однажды ей приснилось, что она разбила полный поднос тарелок и шеф выгнал ее из столовой. Однако Наташа уже понимала, какие большие возможности открывает ей эта работа.
Она быстро приобрела необходимые навыки. Трудно было ходить семенящей походкой и кокетливо улыбаться господам офицерам, но и это Наташа преодолела.
Пора было устанавливать связи.
…Холодный ветер кружил по тротуару сухие листья, бумажные клочья и пыль. Хотя время было не раннее, на улицах встречались лишь редкие прохожие, да и те спешили скрыться в домах или завернуть в переулки. Особенно была пустынна центральная улица города — Красная, и, выйдя на нее, Наташа невольно ускорила шаги.
Увидев впереди здание штаба, у которого неподвижно стояли часовые, она перешла на другую сторону улицы, незаметно всматриваясь в номера домов. Впрочем, через несколько шагов она и без номера нашла то, что искала. В парадном входе была пристроена клетушка часовых дел мастера. Все его хозяйство прохожий мог рассмотреть через стеклянную витрину, украшенную будильником с надписью «Точное время» и футляром старинных часов с кукушкой, на которых стрелки круглые сутки показывали без четверти три.
Вплотную к витрине стоял небольшой столик со всякой мелочишкой: колесиками, шурупчиками, пружинками в блюдечках и просто так, россыпью; тут же лежали напильники и другие инструменты — все очень маленьких размеров. Над этим добром склонился часовщик: видна была облезлая капелюха, длинный костлявый нос и стеклышко, оправленное в роговую трубку и похожее на глаз, удлинившийся от постоянного разглядывания слишком мелких предметов.
Наташа очень внимательно осмотрела старинный футляр с кукушкой, убедилась, что в клетушке нет никого, кроме мастера, и вошла. Мастер продолжал работать, не поднимая головы.
— Нет ли у вас продажных часов на левую руку, только чтобы стрелки светились? — сказала она, облокотясь на барьерчик.
Мастер отложил напильник и невидимую деталь, которую он обрабатывал, уронил в подставленную ладонь увеличительное стеклышко и повернулся к Наташе. У него было худое лицо с обтянутыми скулами и светлые глаза.
— Часы есть, только они отстают на три минуты, — ответил он.
— В неделю?
— Нет, в десять дней.
Он расстегнул потертое демисезонное пальто, под которым оказался жилет из овчины, и извлек из нагрудного кармана ручные часики.
— Вот, носите на здоровье да почаще заходите проверять.
— Буду стараться, — обещала Наташа, надевая часы.
— Сюда ходить не стоит — слишком на виду, лучше домой, — он назвал адрес, близко от улицы, где жила Наташа. — Там когда-то был магазин, окна широкие, постучите в правое. Зовут меня Тимофей Константинович.
Он улыбнулся, но тотчас принял прежний деловой вид и нарочно громко сказал:
— Не беспокойтесь, барышня. Часы немецкие. Не с улицы берете, меня весь штаб знает!
В мастерскую вошел, притиснув Наташу к перегородке, немецкий офицер. Наташа выскользнула в открытую дверь.
Сотрудницам по столовой, сразу приметившим обновку, она прозрачно намекнула на некоего майора, который ухаживает за ней и готов делать еще и не такие подарки. Ей позавидовали. Но подарок впрок не пошел. На другой же день Наташа уронила часы (деревенщина, не умеет обращаться с хорошими вещами!), и они остановились. Сотрудницы с притворным сожалением сочувственно сказали:
— Ну, теперь набегаешься к часовщику.
И действительно, к часовщику пришлось наведываться довольно часто. Время от времени Наташа принималась с озабоченным видом прислушиваться к ходу часов и поглядывать на циферблат. Ее ехидно спрашивали:
— Сколько на твоих серебряных?
Работа в столовой пока что не оправдывала тех надежд, которые на нее возлагала Наташа. Офицеры за едой были разговорчивы, но когда дело касалось военных тайн, умели держать язык за зубами. Поэтому Наташе приходилось трудиться, как золотоискателю, который в поте лица промывает горы песка, чтобы выловить несколько мельчайших крупинок драгоценного металла… Она терпеливо передавала часовщику все, что узнавала.
Тимофей Константинович жил в маленьком одноэтажном домике. Два широких окна, завешенных густыми гардинами, выглядывали в глухой переулок. Вечером окна закрывались накладными ставнями на железных пробоях, какими обычно закрывают ларьки и киоски. Войдя с улицы, посетитель попадал в комнату, обставленную старомодной плюшевой мебелью. Здесь когда-то жила дочь Тимофея Константиновича, о которой соседям было известно, что она уехала к тетке в Баку и не смогла возвратиться из-за военных действий.
Из этой комнаты через узенький темный коридорчик можно было выйти во двор, тянувшийся между десятками таких же домиков, как и жилище часовщика, или же попасть в соседнюю комнату, где помещались Тимофей Константинович и его жена, Александра Петровна, маленькая, подвижная женщина с молодыми серыми глазами.
Обычно, когда Наташа приходила, Тимофей Константинович работал за столом, освещенным лампой, — собирал часовой механизм или мастерил замысловатую зажигалку, а Александра Петровна сидела напротив и шила. Потом хозяйка шла на кухню, а Наташа и Тимофей Константинович разговаривали. Наташа сообщала все, что ей удалось узнать. Тимофей Константинович читал ей краткие лекции о немецких штабных учреждениях, дислоцированных в Краснодаре. Говорил ей о новых назначениях, сообщал клички, которыми штабные офицеры называли в разговорах между собой своих начальников, указывал вопросы, которые желательно было осветить разведкой. Часовщик был прекрасно информирован, и Наташа скоро поняла, что она работала в Краснодаре не одна. Иногда те сведения, которые она приносила, были уже известны часовщику. Как-то Наташа пожаловалась ему на ничтожность результатов своей работы.
— Есть такая немецкая пословица, — ответил ей часовщик: — со временем и с терпением из стебля конопли получается воротник рубашки. К этой пословице можно прибавить еще одну, тоже немецкую: из маленьких колодцев можно напиться так же, как и из больших. Имейте терпение и не пренебрегайте тем, что кажется вам мелочью, — вот и все, что я могу посоветовать.
От часовщика Наташа бежала в столовую. Наступали часы ужина. Просторный зал, на стенах которого скучали нарисованные углем ундины, а длинноволосые валькирии уносили мужественных арийцев в Валгаллу, постепенно заполнялся. Столовую посещал средний офицерский состав. Высшие чины питались дома. Вечером в буфете продавали спиртные напитки, поэтому в часы ужина бывало куда более шумно, чем во время обеда или завтрака. Все же в столовой господа офицеры держали себя в рамках и пили только для возбуждения аппетита, а уж потом, позднее, собирались на квартирах, где можно было нарезаться, не боясь начальства или всевидящего глаза гестапо.
Однажды Наташа убирала с освободившегося столика и услышала за спиной заинтересовавший ее разговор:
— Ты будешь просто скотиной, если не придешь.
— Все равно я не смогу, Вилли. Отложим до другого раза, — отвечал угрюмый басок.
— Почему ты не сможешь?
— Я уеду из города.
— Ты врешь, — назойливо продолжал первый голос, — куда ты уедешь?
— Какая разница?
— Все враки. Почему ты не хочешь прийти?
— О чорт! Ну, слушай: кабан решил забросить большую сеть и покончить с партизанами. Завтра на ночь мы едем в Стефановку.
Это было сказано очень тихо, и Наташа с трудом поняла смысл фразы. Она склонилась над скатертью, стряхивая с нее хлебные крошки.
— Ты сам будешь жалеть. Я добыл старого вина с удивительным букетом…
Уходя, Наташа искоса взглянула на собеседников. Пьяным голосом разговаривал интендант. На рукаве его товарища она увидала изображение черепа. Очевидно, из штаба дивизии СС, квартировавшей в Краснодаре.
Итак, завтра облава на партизан в Стефановке. «Кабаном» офицеры называли между собой склонного к полноте шефа гестапо полковника Кристмана. Стриженные бобриком пегие с проседью волосы торчали у него на голове кабаньей щетиной. Если он сам будет руководить операцией, значит, кроме эсэсовцев, из дивизии в ней примет участие и «зондер-команда СС-10-а» — карательный отряд гестапо.
Наташа едва дождалась конца работы. В этот поздний час хождение без пропусков запрещалось. У Наташи был пропуск, но она предпочитала не попадаться на глаза патрулям. В мягких бурках (туфли на высоких каблуках она оставила в столовой) она бесшумно шла по темным, вымершим улицам. Ледяной ветер бросал в лицо мелкие брызги дождя. На крыше полуразрушенного дома скрежетало кровельное железо. Тревожно стучали голыми ветвями деревья. И нигде ни огонька.
Тимофей Константинович уже спал, а Александра Петровна сидела за столом и вязала шерстяной носок. Увидев Наташу, она, как обычно, ответив доброй улыбкой на приветствие, вышла.
— Почему так поздно? Что случилось? — спросил часовщик.
Наташа рассказала об услышанном разговоре.
— Надо предупредить, обязательно надо! — он вскочил. — Я сейчас, вы подождите, Наташа.
Часовщик поспешно вышел в соседнюю комнату. Наташа услышала его быстрый шопот, испуганное восклицание Александры Петровны, потом стук дверей. Тимофей Константинович возвратился, уже овладев собой.
— Ах, Наташа, — он вытер испарину на высоком, заштрихованном поперечными морщинами лбу. — Если бы вы знали… Вот вы жаловались, что время уходит будто бы на мелочи. Так только из-за того, что вам сегодня удалось услышать, стоило потратить даже вдвое больше времени. Многим вы сегодня спасаете жизнь. Ну, а что нового удалось выяснить о передвижениях немецких частей?
Наташа рассказывала, часовщик задавал вопросы, но в то же время прислушивался. Наконец в окно постучали. Тимофей Константинович побежал открывать дверь и вернулся довольный.
— Все в порядке, Наташа. Можете итти домой.
В коридоре разведчицу встретила Александра Петровна. Она порывисто обняла девушку, поцеловала ее мягкими материнскими губами и шепнула:
— Спасибо, доченька!
5
В конце декабря Тимофей Константинович сообщил Наташе о новом наступлении Красной Армии на Среднем Дону.
— Вероятно, скоро начнется и у нас, — худое лицо его осветилось радостью. — Нужно больше сведений о расположении немецких частей. Когда начнется наступление, наши должны точно знать, какие силы им противостоят.
О том, что положение немцев ухудшается, Наташа догадывалась и по некоторым, услышанным ею разговорам в столовой. Напряжение и нервозность проскальзывали в поведении штабников. За ужином господа офицеры стали больше напиваться.
Как-то вечером, когда основная масса посетителей столовой уже схлынула и остались только те, кому некуда было деться и кому хотелось посидеть за бутылкой вина, в зал ввалились два офицера из артиллерийского управления. Оба были сильно навеселе и проследовали в укромный уголок за печкой. При этом один из них, с усиками а ля фюрер под мелкокалиберным носом на круглом, будто надутом лице, цеплял за стулья и столы большим планшетом, каким обыкновенно пользуются летчики. Вошедшие потребовали ужин и продолжали разговор, начатый еще на улице.
Когда Наташа с подносом, уставленным тарелками, подошла к их столику, офицер с усиками, разложив на скатерти планшет, объяснял своему приятелю:
— Это отнимет у тебя не более трех часов. Смотри: здесь ты сворачиваешь в сторону гор…
Холеный палец с бледнорозовым лакированным ногтем изобразил на планшете замысловатый зигзаг. Приятель смотрел на карту слипающимися глазами. Наташа ждала, поставив поднос на спинку стула, и тоже смотрела на планшет, но более внимательно, чем пьяный офицер. Карта была испещрена цветными пометками.
— Дорога сносная. Повар у Курта превосходный…
— Я хочу есть, — услышав о поваре, сказал приятель. — Все равно ты сейчас не в состоянии ничего объяснить. Лучше будем есть.
— Бедняга, ты пьян, — снисходительно заметил офицер с усиками и стал застегивать планшет. Кнопка соскальзывала, он никак не мог заставить ее попасть на место. Офицер выругался сквозь зубы и повесил планшет на стул незастегнутым. Наташа подала ужин. Приятели на нее и не взглянули.
Она отошла от них в смятении. Карта стояла у нее перед глазами. Нет, об этом не стоило и думать. Риск был слишком велик. Если он заметит отсутствие карты, когда будет надевать планшет, — все погибло. Ведь кроме нее никто к офицерам не подходил. Да хоть бы и подходил — все равно гестапо ей не миновать. Не себя жалко — плохо, что в решающий момент выйдешь из строя.
Три уже подвыпивших офицера подошли к столику приятелей, поболтали с ними минут пять и ушли.
…Ну, а если он не хватится сразу? Такого случая, может, больше не представится никогда. Наташа вдруг поняла: если не рискнет — всю жизнь будет презирать себя за малодушие. Хоть бы они еще выпили!
Офицер с усиками пощелкал пальцами, подзывая официантку. Наташа быстро подошла.
— Бутылочку муската!
Наташа — бегом к буфету.
— Мускат… разбавленный.
Буфетчица понимающе кивнула. Ей разрешали продавать только вино. Для любителей более сильных напитков она держала спирт, который смешивала с вином. Этим объяснялись такие загадочные случаи, когда какой-нибудь офицер, распив бутылку безобидного кисленького рислинга, с трудом вставал из-за стола.
Наташа подала вино, стали убирать посуду. Столик приятелей стоял у стены. С другой стороны его отгораживала печь. Соседние столики были свободны.
Неловким движением Наташа уронила со стола вилки. Лишь бы приятели не вздумали любезничать я помогать! Но это опасение было совсем напрасным: мускат действовал.
Прикрываясь пустым подносом, как щитом, Наташа нагнулась. Все чувства у нее обострились в эту минуту до предела… Карта выдернулась из планшета легко. Наташа прижала ее левой рукой к низу подноса, правой положила на поднос поднятые с пола вилки.
В коридорчике Наташа сунула карту под резиновую дорожку. Немного постояла, собираясь с мыслями. Пробегавшая мимо официантка остановилась:
— Тебе плохо, что ли? Побледнела как!
— Голова что-то закружилась, — ответила Наташа.
А что, если они сейчас обнаружат пропажу карты и поднимут шум? Тогда ей не удастся выйти из столовой. Провал! И карта, из-за которой она рисковала всем, так и пролежит под ковриком до общей уборки.
Отнести ее сейчас же к часовщику — вот что надо сделать. По крайней мере не зря придется погибать.
Наташа вышла из коридорчика, глянула в зал… В проходе между столиками шествовали, поддерживая друг друга, мертвецки пьяные приятели. Планшет висел через плечо у обладателя усиков. Наташе казалось, что она не дышит, пока приятели, не попадая в рукава, надевали шинели, пока они, еле держась на ногах, закуривали. Лишь когда за ними захлопнулась, лязгнув пружиной, входная дверь, Наташа облегченно вздохнула. Все-таки следовало поторапливаться. Наташа, сославшись на нездоровье, попросила официантку, которой жаловалась на головокружение, доработать за себя, быстро переоделась, улучив удобный момент, зашла в коридорчик, сунула карту под ватник и побежала к Тимофею Константиновичу.
У часовщика загорелись глаза, когда Наташа положила перед ним карту. Да и сама разведчица только сейчас хорошо рассмотрела, какая ценная добыча ей попалась. Артиллерийские части 17-й немецкой армии, штабы пехотных полков и дивизий, на участках которых действовала артиллерия…
— Наташа, вы — молодец. Эта карта стоит двадцати «языков», если только не устарела. Откуда вы ее добыли?
Наташа рассказала. Тимофей Константинович слушал ее нахмурясь.
— Вы поступили неправильно, — резко сказал он. — Вы подвели под удар себя и Леонида. В такое время в нашей сети может образоваться брешь, которую нелегко будет заполнить.
— Тимофей Константинович, вы же сами сказали, что эта карта…
— Да, но наши люди для нас еще дороже. А теперь спешите домой. Вам нельзя задерживаться здесь ни на минуту. Имейте в виду: ваш преждевременный уход будет служить уликой. Продолжайте симулировать недомогание. Ах, Наташа, Наташа, не подумали вы о последствиях… Ну, не падайте духом, — добавил он, видя огорчение разведчицы, — будем надеяться, что все кончится благополучно. Говорите, они были очень пьяные? Теперь идите.
Эту ночь Наташа провела без сна и утром пришла в столовую с неподдельной головной болью. Работала механически, каждую минуту ожидая, что ее позовут к шефу, обдумывая возможные вопросы и свои ответы.
К завтраку владелец карты не пришел.
В конце обеденного времени приметные усики появились в столовой. Но произошли такие большие изменения, что Наташа на миг усомнилась: да тот ли это офицер? Пухлые щеки побледнели и опали, как проколотый мяч, в глазах сквозила растерянность, нос, который вчера, несмотря на свою мизерность, торчал довольно горделиво, сегодня съежился и казался еще меньше. Увидев своего противника в таком подавленном состоянии, которое, видимо, еще усугублялось муками похмелья, Наташа успокоилась. Вряд ли офицерик помнит подробности вчерашнего вечера.
Ужинать он не пришел.
На другой день он выглядел уже не таким угнетенным. Наташу никто не потребовал. Она решила, что офицер умолчал о пропаже, не без основания опасаясь крупных неприятностей для себя.
6
Из предосторожности Наташа несколько дней не ходила к часовщику, пока не убедилась, что за ней нет слежки. Тимофей Константинович встретил ее радостным восклицанием. Оказалось, что он радовался не только появлению Наташи. Выслушав ее сообщение, он сказал:
— А вот вам новости за последние три дня: наши успешно наступают южнее Воронежа, освобождено Миллерово. Ликвидация окруженных у Сталинграда немцев близится к концу, а самое главное — прорвана блокада Ленинграда. Есть и кое-что, касающееся лично вас, — продолжал часовщик, — за карту приказано передать вам благодарность… Понятно?
— Понятно, — улыбнулась Наташа.
Разговор происходил в присутствии Александры Петровны, которая лежала в постели больная.
Она попросила воды. Наташа сказала Тимофею Константиновичу: «Работайте, я подам», — и вышла в кухню, где стояло накрытое фанерной дощечкой ведро. Оно, однако, оказалось пустым. Наташа схватила ведро и побежала во двор, к водопроводной колонке. Вода потекла из крана тоненькой струйкой.
Сгущались сумерки. Приземистые домики смотрели во двор невзрачными окнами. Бормотание воды, льющейся в ведро, было единственным звуком, нарушавшим тишину. Вдруг на улице послышался шум грузовика. Взвизгнули тормоза. Застучали о мостовую подбитые железом сапоги. Калитка распахнулась, и во двор ворвались два солдата: один остался у калитки, второй — долговязый, раскормленный эсэсовец — стал у двери часовщика. Другие, видимо, проникли в дом с улицы. Наташа услышала сквозь приоткрытую дверь вскрики, удары, топот ног, звон разбиваемого стекла.
Ведро наполнилось, вода полилась через край. Закрыв кран, Наташа пошла с ведром в глубь двора, чувствуя на своей спине взгляд эсэсовца. Надо было войти в один из домиков, но в какой? Все они выглядели нежилыми. А если она подойдет к двери и дверь окажется запертой — это неминуемо вызовет у немца подозрение.
Наташа шла не очень быстро, но и не слишком медленно. Шарила глазами по темным окнам, плотно закрытым дверям. Вода расплескивалась и брызгала ей на ноги. Что же делать? И вдруг она увидела, что одна из дверей чуть-чуть приотворилась. Ровно настолько, чтобы это можно было заметить. Не ускоряя шага, разведчица вошла в эту спасительную дверь. В полутьме коридора белели два женских лица.
— Ставьте ведро, ставьте, — шопотом сказала одна из женщин. Другая загремела в темном конце коридора засовами, заскрипел ржавый ключ, и открылась парадная дверь, которой не пользовались, должно быть, очень давно. Наташа очутилась на улице. Все произошло так быстро, что она даже не успела поблагодарить незнакомых женщин.
Из всех опасений и тревог, которые охватили разведчицу, больше всего беспокоила одна мысль: не по ее ли следам пришло гестапо к часовщику?
…Возвратившись с работы, Наташа застала дома бодрствующего Леонида Николаевича. Он сидел на кухне и разбирался в ворохе квитанций.
С тех пор как Наташа поселилась в этом доме, ее взаимоотношения с «дядей» ограничивались обменом стандартными фразами о здоровье и чисто семейными разговорами. Наташа не посвящала Леонида Николаевича в свои дела. Их пути шли параллельно, не скрещиваясь. Но сейчас она решила кое-что рассказать: события могли затронуть и «дядю».
Она сняла платок, ватник и села за стол. В кухне было жарко. Леонид Николаевич работал в нижней рубашке, сквозь разрез которой была видна густо обросшая грудь.
— Сегодня, — сказала Наташа, — я пошла к часовщику, а его немцы арестовали. Хорошо, я в это время за водой вышла, а то и меня бы схватили.
Леонид Николаевич поднял на нее огорченный взгляд.
— Это очень большая потеря, Наташа, — тихо сказал он, — и такая нелепая, случайная причина провала, которую невозможно было предусмотреть… Тимофей Константинович снабжал партизан часовыми механизмами для мин замедленного действия. Он скупал для этого старые часы. Одну из мин немцы обнаружили. Гестапо пригласило эксперта — специалиста-минера из штаба. Минер узнал механизм своих старых карманных часов, которые он неделю назад продал Тимофею Константиновичу. Правда, это единственная улика, и он может сказать, что починил часы и продал их случайному покупателю. В другое время, может, ему и Александре Петровне и удалось бы вырваться, хоть гестапо и неохотно выпускает, но сейчас немцы остервенели и лютуют, — должно быть, гибель почуяли… Душегубка по три рейса в день делает…
— Неужели нельзя ничем помочь?
Леонид Николаевич тяжело вздохнул.
— Пытаться будем, но надежды мало.
…На другой день Наташа, сама не зная зачем, пошла на улицу Орджоникидзе, где в четырехэтажном здании помещалось гестапо. В столовой был послеобеденный перерыв.
Неподалеку от гестапо она увидела женщин, которых привела сюда надежда увидеть своих близких или хотя бы узнать что-либо о их судьбе. Часовые прогоняли женщин от ворот и входа в здание, но они не уходили далеко, прятались за углами, за выступами соседних домов, терпеливо ожидали, коченея на январском, холодном ветру. Одна из них — седая, с лихорадочно блестевшими глазами на исхудалом лице — остановила Наташу.
— Слышите, кричат? — спросила она разведчицу.
Наташе и самой казалось, что со двора гестапо доносятся крики.
— Убивают людей, — бормотала, как в бреду, седая женщина. — Убивают, травят…
Крики смолкли. Визжа ржавыми петлями, раскрылись ворота. На улицу без сигнала, будто крадучись, выехала странная машина с тупо срезанным радиатором и длинным закрытым кузовом серого цвета. Она была похожа не то на вагон, не то на автобус и имела окна.
Разворачиваясь, машина медленно проехала совсем близко от Наташи. Шофер деловито крутил баранку и что-то оживленно рассказывал сидевшему рядом офицеру. Его свинцовые глаза равнодушно скользнули по Наташе. Длинный кузов машины тянулся мимо нее. Она могла бы заглянуть внутрь, но окна оказались фальшивыми, глухими. Ослабленные толстыми стенками, изнутри послышались затихающие крики, царапанье… Наташа почувствовала, что у нее зашевелились под платком волосы: за серой стенкой этой чудовищной машины в страшных мучениях умирали люди. Может быть, среди них был и Тимофей Константинович? Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
— Душегубы! — низким, гневным голосом говорила старуха. — Никого не щадят — ни старых, ни малых. Палачи… Изверги… Да неужели и не отомстится им за все?
— За все ответят, бабушка! — не выдержав, горячо прошептала Наташа. — За каждую каплю крови, за каждую слезинку…
— Я не бабушка, — с горечью сказала седая женщина, — мне только тридцать пять лет…
Следом за «душегубкой» из гестапо выехал грузовик с десятком полицейских, которые, подняв воротники кителей, поворачивались спиной к ветру. Лопаты, прислоненные к задней стенке кузова, бренчали и подпрыгивали, когда грузовик встряхивало на булыжнике. Ворота закрылись. Часовой, увидев женщин, угрожающе повел на них автоматом, закричал, чтобы проходили. Стиснув зубы, сдерживая закипающие слезы, Наташа пошла прочь от этого места.