Наконец наступил долгожданный день. Мы все собрались к 11 часам в большом фойе на Малой сцене.
Мебель для всех пяти актов «Синичкина», пюпитры и рояль для квартета, обтянутые холстом ширмы для выгородки, реквизит, разложенный на столах, костюмы, развешанные на спинках кресел, и световая аппаратура довольно сильно загромождали большой зал, делали его похожим на склад декораций.
Мы несколько недоумевали, как сможет репетировать К. С. во всем этом хаосе.
Он пришел точно без пяти минут одиннадцать в сопровождении брата Владимира Сергеевича и Василия Васильевича Лужского. Николай Григорьевич Александров уже с 9 утра был в театре и вместе со мной следил за тем, как со всех концов театра собирали, сносили все заказанные Константином Сергеевичем для репетиции предметы.
— Все собрались? — спросил, как обычно, Константин Сергеевич. — Можно начинать?
— Все, Константин Сергеевич, — ответил ему В. В. Лужский, — только не тесновато ли будет? — добавил он, глядя на скопление вещей в фойе.
Константин Сергеевич внимательно огляделся.
— А что будет происходить в соседних комнатах во время нашей репетиции? — он указал на примыкавшие к залу две гостиные. Через высокие раскрытые двери их было хорошо видно.
— Ничего, Константин Сергеевич, их запирают, чтобы шум из коридора не мешал репетиции.
— Отлично. Закройте их со стороны коридора. Мы будем одновременно репетировать в этом зале и в обеих гостиных.
Это была первая неожиданность! Репетировать сразу в трех комнатах! Константин Сергеевич, впрочем, не дал нам времени на догадки и предположения о характере такой репетиции.
— Все пять актов, — сказал он нам, — будут происходить сразу, в одно время в этих помещениях.
Он вынул из кармана лист бумаги, на котором была нарисована кружками, линиями и стрелами некая схема планировок. Тут же у стола он исправил ее, перечеркнув на ней две планировки, и перенес на рисунок два квадрата смежных с залом гостиных.
— Я предлагаю сделать так, — продолжал он, внимательно через пенсне вглядываясь в свой чертеж. — В левой гостиной будет жить граф Зефиров, и там у нас будет происходить четвертое действие. В правой гостиной я попрошу устроить «святая святых» вашего драматурга Борзикова. Это будет его кабинет, в котором он творит свои бессмертные коцебятины. Вы, конечно, знаете, какое произведение Коцебу высмеял Ленский в вашем водевиле?
— Кажется, «Перуанка, или Дева Солнца», — отвечал я после небольшой паузы, наступившей за вопросом К. С.
— Совершенно верно. Садитесь, Василий Александрович (В. А. Орлов. — Н. Г.), за стол и пишите новую «Перуанку». К вам сюда в третьем действии приедут Синичкин с дочерью и князь Ветринский. А пока идите и устраивайте вместе с вашим слугой свое логовище…
Зал мы оставим для сцен в театре. Они требуют больше места и по количеству действующих лиц и по обстановке. Синичкин и Лиза (Н. Ф. Титушин и В. Д. Бендина. — Н. Г.), сделайте себе две каморки: справа и слева от нас, на первом плане, а общей комнатой у вас будет место перед нашим режиссерским столом, — поставьте сюда еще один стол и три венских стула. Больше им ничего не понадобится.
Оркестр попрошу расположиться в дальнем углу зала. Можете закрыться от нас ширмой. С вами будет находиться Владимир Сергеевич, он скажет, что надо играть и когда. Я с ним сговорился. Попрошу всех занять места и начать действовать…
Растерянность была полная. Только музыканты спокойно отправились с Владимиром Сергеевичем в угол зала к роялю, а Николай Григорьевич Александров пошел помочь им отгородиться ширмами. Все остальные так и остались сидеть, где кто находился.
— В чем дело? — обратился ко всем К. С. — Разве что-нибудь неясно?
Неясно, собственно, было все, но никто не решался заговорить первый.
Выручил нас, как всегда, Василий Васильевич.
— Не совсем понятно, Константин Сергеевич, — сказал он, — что получится, если все будут говорить одновременно свой текст. Вам будет трудно разобрать что-нибудь, а актеры, я боюсь, будут стараться перекричать друг друга.
— Никому не следует повышать голос, — отвечал Константин Сергеевич, — надо говорить в том регистре, в каком требуют предлагаемые обстоятельства и размеры помещения. Что касается меня, я буду переходить от одной группы к другой и буду принимать участие в жизни, в действиях каждой группы как вводный персонаж. К графу Зефирову (Б. А. Мордвинов. — Н. Г.) я, вероятно, приду как его старый друг, князь Амурский, как раз в тот час, когда у него, как я знаю, собираются его «пулярдки». Может быть, и мне достанется какая-нибудь красотка от графских «зефиров и амуров». К Борзикову я, вероятно, явлюсь в качестве начинающего писателя-драматурга. Великий драматург, я думаю, не откажет мне в товарищеской услуге и прочтет мое первое сочинение для сцены.
К Пустославцеву (А. Н. Грибов. — Н. Г.) я наймусь в актеры.
С Синичкиным и Лизой я встречусь в любой обстановке, а за Сурмиловой (А. О. Степанова. — Н. Г.) попробую поухаживать в качестве заезжего гастролера опереточной труппы, которого пригласили участвовать в любительском спектакле у губернаторши.
Я хочу, чтобы в каждом уголке этого зала и в соседних гостиных жизнь началась с утра этого сумасшедшего дня. Пусть встают, одеваются, пьют кофе и начинают свой день: Зефиров у себя на квартире, Сурмилова и Борзиков по своим углам; пусть просыпаются ночевавшие в театре после выпивки на просиженных диванах Чахоткин (С. К. Блинников. — Н. Г.), суфлер и трагик.
— Константин Сергеевич, трагика у меня в труппе нет, — перебил его Грибов — Пустославцев, воспользовавшись паузой в речи Константина Сергеевича…
— Без трагика труппы не бывало, — отвечал ему К. С. — Значит, ваш запил горькую, и вам придется нанять хоть на время другого. — И Константин Сергеевич как-то лукаво усмехнулся.
— С утра придут ставить декорации в театр Митька и помощник режиссера, — продолжал свой рассказ К. С., — а вскоре за ними явится и Пустославцев. Очевидно, что в очень ранний час забрался и князь Ветринский (А. М. Комиссаров. — Н. Г.) в номер к Синичкину и Лизе.
Я хотел бы увидеть во всех углах этого зала утро того дня, которому посвящен этот водевиль. Мне ничего не помешает следить за всеми сразу, а все вы, мне кажется, будете себя чувствовать совершенно свободно, зная, что не на вас одного обращено внимание режиссеров…
В. В. Лужский. Значит, все делают один большой, общий этюд на разные существующие и «предполагаемые» события из «Синичкина». Я правильно вас понял, Константин Сергеевич?
К. С. Совершенно верно. Это этюд, но по знакомому каждому сюжету и в знакомом образе. Можно также пользоваться мыслями и словами своего персонажа, если они понадобятся и подойдут к какому-нибудь моменту в этюде.
Н. М. Горчаков. Но ведь у Лизы и у Ветринского утро их дня как раз начинается с текста пьесы?
К. С. Значит, им легче других будет импровизировать. Но помимо того, что они говорят по автору, они ведь о чем-то и думают. Я хотел бы подслушать мысли этих людей, которые автор из-за недостатка, вероятно, времени не мог поместить целиком в текст своей пьесы.
Н. М. Горчаков. А оркестру что делать, Константин Сергеевич?
К. С. Пусть это будут оркестранты из театра Пустославцева. Они тоже собрались с утра якобы на репетицию. Но дирижер не пришел еще. Они настраивают инструменты, иногда что-то пиликают из увертюры к пьесе Борзикова, а скорее всего допивают очередную четвертинку, закусывая ее солеными огурцами.
В. В. Лужский. Они ведь не драматические артисты, Константин Сергеевич… они могут не сыграть такой сцены…
К. С. Пусть делают, как могут… Но нужно, чтобы все участвовали в общем этюде, чтобы не было среди нас наблюдающих. Я сам буду участвовать в репетиции с разными группами… Попрошу и вас, Василий Васильевич, и Николая Михайловича, и Николая Григорьевича найти себе место и занятие. Тогда мы все будем себя чувствовать совершенно свободно. Мы целиком погрузимся в мир водевиля, его персонажей, его героев, мы легко проникнемся их заботами, горестями и радостями. Только так можно найти сценическую атмосферу незнакомого большинству присутствующих жанра.
В. В. Лужский. А можно мне действовать от лица Кнурова из «Бесприданницы»? Сначала я буду совершать свой «моцион» — прогулку по улицам города. Потом зайду проведать Сурмилову, потом пойду в театр посидеть в зрительном зале на репетиции. По-моему, Кнуров, наверное, так проводит часть своего дня.
К. С. Очень хорошо придумали, Василий Васильевич! Можете действовать. А вам, Николай Михайлович, я бы посоветовал представить себе, что бы вы делали, если бы служили репортеришкой в местной газете…
Н. М. Горчаков. Всюду бы бегал, смотрел, что делается, и старался бы…
К. С. (делая незаметный знак, прерывает меня) …Вы старались бы записать (несколько подчеркивает он) все, что увидели[37]. Обязательно займитесь этим. Берите, кроме того, ото всех интервью для своей газеты. Это поможет актерам расширить их представление о своих героях…
Н. Г. Александров (из угла, где свалена всякая театральная бутафория). А я пошел в бутафоры к Пустославцеву… Из комиков-то в бутафоры-с! Каково это для человека с возвышенной душой-то, Константин Сергеевич?! В бутафоры-с! — переиначил он текст Аркашки из «Леса». — Я уже за работой… И действительно, Николай Григорьевич, сидя на какой-то табуретке, уже подклеивает оторвавшиеся лучи бутафорского солнца. Чем-то неуловимым в интонации, с какой он очень серьезно подал свою реплику Константину Сергеевичу, в легком движении руки, которым он взъерошил свои волосы на голове и передвинул очки на кончик носа, он сумел передать нам старого, видавшего лучшие времена актера, к концу жизни очутившегося на положении бутафора, но и в это занятие вкладывающего всю свою любовь к театру.
Мы знали, что талантливый актер на характерные роли Н. Г. Александров с энтузиазмом относился ко всему связанному с работой постановочной части; и его слова невольно заразили нас. Та быстрота и легкость, с которой он отозвался на предложение Константина Сергеевича, его артистическое обаяние, его мгновенное исполнение заданий Константина Сергеевича заставили нас так же мгновенно поверить в реальность и выполнимость того, что требовал от нас Станиславский. Актеры устремились к указанным им местам, стали одеваться в свои водевильные костюмы, и репетиция, если так можно было назвать этот день нашей совместной с Константином Сергеевичем жизни в мире водевиля, — репетиция началась!
В гостиной, направо от фойе, граф Зефиров с помощью своего слуги устроил себе роскошный кабинет-будуар и занимался своим утренним туалетом с тщательностью маркиза XVIII века. В левой гостиной Борзиков разложил чистые листы бумаги на разных местах: на письменном столе, на табуретках, на какой-то конторке, прикрепил кнопками к стене, некоторые даже разбросал по полу и ходил от одного к другому в шлепанцах и халате, немытый и нечесаный, с гусиным пером в руках. Его слуга Семен носил за ним чернильницу. В. А. Орлов, игравший Борзикова, решил, очевидно, что Борзиков не способен писать текст своих пьес последовательно, а подобно шахматисту, дающему сеанс одновременной игры на двенадцати досках, воодушевляется от того, что бросается то к одному, то к другому листу бумаги, тут приписывает слово, фразу, там в припадке неудовлетворенности рвет в клочья свой «вдохновенный труд».
Действие получилось забавное и, как ни странно, неожиданно объяснившее те фантастические неувязки логического порядка, которые существуют и в «Перуанке» Коцебу и в «Алонзо Пизаро в Перу» Борзикова!
Хористки-фигурантки, рабочие сцены и помощник режиссера Налимов (П. Н. Романов. — Н. Г.) в ожидании репетиции уютно устроились среди декораций и бутафории, и, закутавшись в платки и шубы — верный бытовой штрих (на любой сцене по утрам очень холодно, даже летом), они мирно играли в «дурачки».
Сурмилова в утреннем капоте сидела перед шкатулкой с письмами. Она их перечитывала, вздыхала, а потом зажгла свечу и некоторые стала с горестной улыбкой… сжигать! Занятие, вполне достойное для увядающей примадонны!
Синичкин, не утруждая себя фантазией, похрапывал на пролежанном диване в своей каморке, а Лиза сидела в халатике перед зеркальцем в своей комнатке и усердно накручивала свои будущие локоны на бумажные «папильотки».
Князь Ветринский брился в парикмахерской, уговорив, очевидно, кого-то из «мимистов» Пустославцева исполнить обязанности парикмахера.
Пустославцев — Грибов прохаживался с Кнуровым — Лужским и старался заинтересовать его делами театра.
Все эти этюды-эпизоды возникли почти одновременно и продолжались уже несколько минут, когда Константин Сергеевич, встав с места, отправился «на сцену».
Самым серьезным образом, но как-то подобострастно и слишком низко поклонился он Пустославцеву и Кнурову. Те небрежно ответили ему на поклон и прошли мимо, разговаривая друг с другом, совершая свой «моцион». Константин Сергеевич остался стоять на месте, поджидая, когда они снова будут проходить мимо него. Он только вооружился большой широкополой фетровой шляпой и какими-то обрывками темной материи. Конечно, все, кто был занят по своим углам этюдами, одним глазом «косили» — следили за действиями Станиславского. Подходившие к нему Лужский и Грибов понимали, что им предстоит принять участие в какой-то задуманной К. С. сцене-этюде.
И действительно, он снова отвесил им низкий, почти «мольеровский» поклон, отставив ногу назад и коснувшись шляпой земли. На секунду Лужский и Грибов остановились, посмотрели на склоненную фигуру, посмотрели недоуменно друг на друга: чего, мол, хочет этот субъект от нас, но вслух ничего не сказали и прошли мимо. В ту же минуту Константин Сергеевич скорчил им вслед какую-то необычайно свирепую гримасу, затем, мгновенно задрапировавшись в ткань, висевшую у него на руке, как в плащ, и лихо нахлобучив свою широкополую шляпу на голову, скрестил руки на груди, гордо выпрямился и громовым басом продекламировал:
И в рубище почтенна добродетель!
Разумеется, Лужскому и Грибову пришлось на этот возглас обернуться и прервать свою прогулку.
— Чего тебе, почтеннейший? — спросил Василий Васильевич.
— «Рожденный ползать — летать не может», — с тем же пафосом отвечал совершенно неожиданным текстом К. С.
— Никто тебя и не понуждает летать, голубчик, — ответил ему очень складно из «зерна» Пустославцев — Грибов, — тебя спрашивают: чего ты вопишь на улице?
— Имею намерение вступить в вашу труппу, господин Пустославцев, — последовал ответ К. С.
Тема этой встречи стала сразу ясной и участвовавшим в ней и всем окружающим, которые, конечно, с этой минуты невольно остановили свои этюды. И действительно, между Пустославцевым, Кнуровым и К. С. разыгралась такая сцена:
Пустославцев. А кто же ты такой, что имеешь намерение вступить в мою труппу?
К. С. (мрачно и загадочно). «Не узнаешь ты зверя по походке?»
Пустославцев (переглядываясь с Кнуровым). Убей бог мою душу[38], не узнаю, голубчик!
К. С. (еще более мрачно и зловеще, но в простом тоне). Трагик я!
Пустославцев (одновременно). Вот оно что!
К. С. Горемыслова-Громобоева имя вам ничего не говорит?
Пустославцев (переглянулся с Кнуровым: «слышал, мол, про такого пьяницу!»). Говорит-то оно нам говорит! Только в новых «трагиках» нужды не имею. Своих хватает.
К. С. (отчаянным басом, явно демонстрируя свои голосовые данные). У вас не трагики в труппе, а пискуны. Впрочем… кого же вы ищете для труппы?
Кнуров. Нам, братец ты мой, в нашу труппу комика хорошего надо. Комика-буфф. Чтобы в театре отдохнуть, посмеяться можно было бы. А от ваших завываний в трагедиях у нас и так уши заложило. Нам, как в Москве, водевили посмотреть хочется. А комика-то водевильного нет. Вот как-с.
Пустославцев. Убей бог мою душу, верно! Комика с куплетами мне надо! А ты мне, голубчик, не нужен.
Константин Сергеевич, с непостижимой легкостью и быстротой превращаясь на наших глазах в цырюльника Лаверже и делая знак Владимиру Сергеевичу, который все время выглядывал из-за ширм, закрывавших оркестрантов, пропел:
Постричь, побрить, поговорить.
Стишки красоткам сочинить
Меня искусней не открыть!
Дважды он повторил этот куплет к полному изумлению всех присутствующих. При этом он делал уморительные «глазки» нашим хористкам-«пулярдкам», становился на цыпочки и грациозно жестикулировал с воображаемыми парикмахерскими щипцами. Затем оборвал свой куплет и снова обратился к Грибову — Пустославцеву.
К. С. Могу рассчитывать на ангажемент?
Пустославцев — Грибов (с искренним изумлением). Да как это вы так: трагик и вдруг куплеты?..
К. С. Презренный комик не может подняться выше себя! А истинный трагик и в водевиле остается артистом. Пожалуйте авансик.
Пустославцев (обращаясь к Кнурову). Делать нечего, придется взять. Поймал меня на слове. Держи, голубчик. (Грибов протянул Константину Сергеевичу настоящую трехрублевку, которую тот пренебрежительно покрутил между пальцев.)
Кнуров. Возьми и от меня, голубчик (протягивает пятерку). Будешь от игры свободен — забегай. Пирогом угощу.
К. С. (с поклоном). Польщен, удовлетворен. Иду в храм Талии.
Константин Сергеевич направляется к группе фигуранток, рабочих сцены, помощника режиссера, суфлера и по-прежнему занятого своей бутафорией Н. Г. Александрова. Все остальные наши исполнители продолжают свои этюды, но, конечно, следят исподтишка за К. С.
А. М. Комиссарову — князю Ветринскому, очевидно, показалось нужным перед посещением Синичкина с дочерью в гостинице зайти в театр. А может быть, он захотел поближе подойти к тому месту, где был Станиславский или присоединиться к тому этюду, который должен был, очевидно, снова разыграться с участием К. С. Он появился среди «фигуранток» через мгновение после того, как, мрачно раскланявшись с новой группой исполнителей и представившись им, К. С. остановился около доски с шашками, в которые играли первый любовник Чахоткин с режиссером Налимовым, и между всеми ними разыгралась следующая сцена.
Ветринский. Скажите, девочки, что вчерашний дебютант не приходил еще?
Фигурантки (на разные голоса). Ах, князь Ветринский. Здравствуйте, князь. Никто еще не приходил в театр. Вам какого дебютанта требуется?
Ветринский. Мне нужно Синичкина повидать…
Фигурантки (так же хором). Ах, Синичкина. Чем это он вам понравился? Уж не Лиза ли вас пленила, князь?
К. С. (подходя к Ветринскому). Сюжетец ищете?
Ветринский. Что такое?
К. С. Не советую, ваше сиятельство, заглядываться на благородных девиц. Наши театральные грации попроще будут, да и талантом любую «невинность» за пояс заткнут. А ну, девушки, покажем князю, что мы не хуже столичных примадонн и заморских этуалей. Садитесь, князь, сюда. Сейчас мы перенесемся с вами в знойную Испанию, на родину великого Сервантеса…
Этими словами К. С. и закончил свою роль трагика.