Дома дверь ей отпер Николай, растрепанный, с книгой в руках.
- Уже? - воскликнул он радостно. - Скоро вы!
Глаза его ласково и живо мигали под очками, он помогал ей раздеваться и, с ласковой улыбкой заглядывая в лицо, говорил:
- А у меня ночью, видите ли, обыск был, я подумал - какая причина? Не случилось ли чего с вами? Но - не арестовали. Ведь если бы вас арестовали, так и меня не оставили бы!..
Он ввел ее в столовую, оживленно продолжая:
- Однако - теперь прогонят со службы. Это - не огорчает. Мне надоело считать безлошадных крестьян!
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом припадке озорства, толкал с улицы в стены дома, пока не растряс все внутри его. Портреты валялись на полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном месте приподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у печи рассыпана зола. Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на Николая, чувствуя в нем что-то новое.
На столе стоял погасший самовар, немытая посуда, колбаса и сыр на бумаге вместо тарелки, валялись куски и крошки хлеба, книги, самоварные угли. Мать усмехнулась, Николай тоже сконфуженно улыбнулся.
- Это уж я дополнил картину погрома, но ничего, Ниловна, ничего! Я думаю, они опять придут, оттого и не убирал все это. Ну, как вы съездили?
Вопрос тяжело толкнул ее в грудь - перед нею встал Рыбин, и она почувствовала себя виноватой, что сразу не заговорила о нем. Наклонясь на стуле, она подвинулась к Николаю и, стараясь сохранить спокойствие, боясь позабыть что-нибудь, начала рассказывать.
- Схватили его… Лицо Николая дрогнуло.
- Да?
Мать остановила его вопрос движением руки и продолжала так, точно она сидела пред лицом самой справедливости, принося ей жалобу на истязание человека. Николай откинулся на спинку стула, побледнел и, закусив губу, слушал. Он медленно снял очки, положил их на стол, провел по лицу рукой, точно стирая с него невидимую паутину. Лицо его сделалось острым, странно высунулись скулы, вздрагивали ноздри, - мать впервые видела его таким, и он немного пугал ее.
Когда она кончила, он встал, с минуту молча ходил по комнате, сунув кулаки глубоко в карманы. Потом сквозь зубы пробормотал:
- Крупный человек, должно быть. Ему будет трудно в тюрьме, такие, как он, плохо чувствуют себя там!
Он все глубже прятал руки, сдерживая свое волнение, но все-таки оно чувствовалось матерью и передавалось ей. Глаза у него стали узкими, точно концы ножей. Снова шагая по комнате, он говорил холодно и гневно:
- Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет, душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни - подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний - отвратительной болезнью рабов, которым дана свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
Он остановился и замолчал, стиснув зубы.
- Невольно сам звереешь в этой звериной жизни! - тихо сказал он.
Но, овладев своим возбуждением, почти спокойно, с твердым блеском в глазах, взглянул в лицо матери, залитое безмолвными слезами.
- Нам, однако, нельзя терять времени, Ниловна! Давайте, дорогой товарищ, попробуем взять себя в руки…
Грустно улыбаясь, он подошел к ней и, наклонясь, спросил, пожимая ее руку:
- Где ваш чемодан?
- В кухне! - ответила она.
- У наших ворот стоят шпионы - такую массу бумаги мы не сумеем вынести из дому незаметно, - а спрятать негде, а я думаю, они снова придут сегодня ночью. Значит, как ни жаль труда - мы сожжем все это.
- Что? - спросила мать.
- Все, что в чемодане.
Она поняла его, и - как ни грустно было ей - чувство гордости своею удачей вызвало на лице у нее улыбку.
- Ничего там нет, ни листика! - сказала она и, постепенно оживляясь, начала рассказывать о своей встрече с Чумаковым. Николай слушал ее, сначала беспокойно хмуря брови, потом о удивлением и наконец вскричал, перебивая рассказ:
- Слушайте, - да это отлично! Вы удивительно счастливый человек…
Стиснув ее руку, он тихо воскликнул:
- Вы так трогаете вашей верой в людей… я, право, люблю вас, как мать родную!..
Она с любопытством, улыбаясь, следила за ним, хотела понять - отчего он стал такой яркий и живой?
- Вообще - чудесно! - потирая руки, говорил он и смеялся тихим, ласковым смехом. - Я, знаете, последние дни страшно хорошо жил - все время с рабочими, читал, говорил, смотрел. И в душе накопилось такое - удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих - крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них и видишь - Россия будет самой яркой демократией земли!
Он утвердительно поднял руку, точно давал клятву, и, помолчав, продолжал:
- Я сидел тут, писал и - как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой жизни - это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, - знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете - буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, - делаешься молодым и твердым, живешь богато!
Он засмеялся смущенно и весело, и его радость захватывала сердце матери, понятная ей.
- А потом - ужасно вы хороший человек! - воскликнул Николай. - Как вы ярко рисуете людей, как хорошо их видите!.. Николай сел рядом с ней, смущенно отвернув в сторону радостное лицо и приглаживая волосы, но скоро повернулся и, глядя на мать, жадно слушал ее плавный, простой и яркий рассказ.
- Удивительная удача! - воскликнул он. - У вас была полная возможность попасть в тюрьму, и - вдруг! Да, видимо, пошевеливается крестьянин, - это естественно, впрочем! Эта женщина - удивительно четко вижу я ее!.. Нам нужно пристроить к деревенским делам специальных людей. Людей! Их не хватает нам… Жизнь требует сотни рук…
- Вот бы Паше-то выйти на волю. И - Андрюше! - тихонько сказала она.
Он взглянул на нее и опустил голову.
- Видите ли, Ниловна, это вам тяжело будет слышать, но я все-таки скажу: я хорошо знаю Павла - из тюрьмы он не уйдет! Ему нужен суд, ему нужно встать во весь рост, - он от этого не откажется. И не надо! Он уйдет из Сибири.
Мать вздохнула и тихо ответила:
- Ну, что же? Он знает, как лучше…
- Гм! - говорил Николай в следующую минуту, глядя на нее через очки. - Кабы этот ваш мужичок поторопился прийти к нам! Видите ли, о Рыбине необходимо написать бумажку для деревни, ему это не повредит, раз он ведет себя так смело. Я сегодня же напишу, Людмила живо ее напечатает… А вот как бумажка попадет туда?
- Я свезу…
- Нет, благодарю! - быстро воскликнул Николай. - Я думаю - не годится ли Весовщиков для этого, а?
- Поговорить с ним?
- Вот попробуйте-ка! И поучите его.
- А что же я-то буду делать?
- Не беспокойтесь!
Он сел писать. Она прибирала на столе, поглядывая на него, видела, как дрожит перо в его руке, покрывая бумагу рядами черных слов. Иногда кожа на шее у него вздрагивала, он откидывал голову, закрыв глаза, у него дрожал подбородок. Это волновало ее.
- Вот и готово! - сказал он, вставая. - Вы спрячьте эту бумажку где-нибудь на себе. Но - знайте, если придут жандармы, вас тоже обыщут.
- Пес с ними! - спокойно ответила она.
Вечером приехал доктор Иван Данилович.
- Почему это начальство вдруг так обеспокоилось? - говорил он, бегая по комнате. - Семь обысков было ночью. Где же больной, а?
- Он ушел еще вчера! - ответил Николай. - Сегодня, видишь ли, суббота, у него чтение, так он не может пропустить…
- Ну, это глупо, с расколотой головой на чтениях сидеть…
- Доказывал я ему, но безуспешно…
- Похвастаться охота перед товарищами, - заметила мать, - вот, мол, глядите - я уже кровь свою пролил…
Доктор взглянул на нее, сделал свирепое лицо и сказал, стиснув зубы:
- У-у, кровожадная…
- Ну, Иван, тебе здесь делать нечего, а мы ждем гостей - уходы! Ниловна, дайте-ка ему бумажку…
- Еще бумажка? - воскликнул доктор.
- Вот! Возьми и передай в типографию.
- Взял. Передам. Все?
- Все. У ворот - шпион.
- Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина. А знаете, друзья, драка на кладбище - хорошая вещь в конце концов! О ней говорит весь город. Твоя бумажка по этому поводу - очень хороша и поспела вовремя. Я всегда говорил, что хорошая ссора лучше худого мира…
- Ладно, ты иди…
- Не весьма любезно! Ручку, Ниловна! А паренек поступил глупо все-таки. Ты знаешь, где он живет? Николай дал адрес.
- Завтра надо съездить к нему, - славный ребятенок, а?
- Очень…
- Надо его поберечь, - у него мозги здоровые! - говорил доктор, уходя.
- Именно из таких ребят должна вырасти истинно пролетарская интеллигенция, которая сменит нас, когда мы отыдем туда, где, вероятно, нет уже классовых противоречий…
- Ты стал много болтать, Иван…
- А - мне весело, это потому. Значит - ожидаешь тюрьмы? Желаю тебе отдохнуть там.
- Благодарю. Я не устал.
Мать слушала их разговор, и ей была приятна забота о рабочем.
Проводив доктора, Николай и мать стали пить чай и закусывать, ожидая ночных гостей и тихо разговаривая. Николай долго рассказывал ей о своих товарищах, живших в ссылке, о тех, которые уже бежали оттуда и продолжают свою работу под чужими именами. Голые стены комнаты отталкивали тихий звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям о скромных героях, бескорыстно отдавших свои силы великому делу обновления мира. Теплая тень ласково окружала женщину, грея сердце чувством любви к неведомым людям, и они складывались в ее воображении все - в одного огромного человека, полного неисчерпаемой мужественной силы. Он медленно, но неустанно идет по земле, очищая с нее влюбленными в свой труд руками вековую плесень лжи, обнажая перед глазами людей простую и ясную правду жизни. И великая правда, воскресая, всех одинаково приветно зовет к себе, всем равно обещает свободу от жадности, злобы и лжи - трех чудовищ, которые поработили и запугали своей циничной силой весь мир… Этот образ вызывал в душе ее чувство, подобное тому, с которым она, бывало, становилась перед иконой, заканчивая радостной и благодарной молитвой тот день, который казался ей легче других дней ее жизни. Теперь она забыла эти дни, а чувство, вызываемое ими, расширилось, стало более светлым и радостным, глубже вросло в душу и, живое, разгоралось все ярче.
- А жандармы не идут! - вдруг прерывая свой рассказ, воскликнул Николай.
Мать взглянула на него и, помолчав, с досадой отозвалась:
- Ну их ко псам!
- Разумеется! Но - вам пора спать, Ниловна, вы, должно быть, отчаянно устали, - удивительно крепкая вы, следует сказать! Сколько волнений, тревог - и так легко вы переживаете все! Только вот волосы быстро седеют. Ну, идите, отдыхайте.