Присутствуя на обширном и шумном собрании литераторов и критиков, я слушал речи внимательно, а всё-таки трудно было понять: о чём в конце концов «шумят народные витии»? Возбуждение некоторых вздымалось до таких словесных казусов, как например:
«Так как пролетариат в его социальном творчестве опередил нас, литераторов, то нам делать нечего и литература вообще не нужна».
Может быть, это было сказано с иронией, в «состоянии запальчивости и раздражения» и об этом не следовало бы упоминать, если б не следовало подумать о мотивах раздражения. В чём дело? Почему кричат? Какие требования предъявляют? Едва ли можно искренно сокрушаться по поводу того, что литература отстаёт от действительности, она всегда шла за жизнью, «констатировала факты», художественно обобщая их, давала синтезы, и никто, никогда не требовал от литератора: будь пророком, предугадывай будущее!
В наши дни поставлен вопрос о необходимости более тесного сближения искусства с действительностью, об активном вторжении литературы в жизнь эпохи, основное содержание которой — социальная революция.
Один из молодых литераторов очень хорошо сказал о красоте и силе новой действительности, творимой волею и разумом рабочего класса. Другой — сильно и несправедливо потерпевший от наскоков нашей критики — тоже хорошо говорил о том, что литератор не должен бояться критики и что тому, кто сознаёт исторические значение своей работы, не следует обижаться на критику, какова бы она ни была. Но обе эти речи не вызвали должного внимания к ним и не заразили слушателей, первая — пафосом, вторая — задором. А по существу своему обе речи поставили пред литераторами именно те вопросы, о которых давно пора поговорить дружески, искренно и серьёзно. Но вместо этого в следующих криках и речах неприкрыто раздались отзвуки личных отношений и цеховые, узко понятые мотивы.
Словесные состязания такого типа я слышал лет тридцать — тридцать пять назад, когда «культуртрегеры» — впоследствии кадеты, а ныне почти «черносотенцы» — спорили с остатками народников, а эти последние — с молодыми марксистами. Мне кажется, что в ту пору страсти и ярости вносилось в «дискуссии» значительно больше, может быть, потому, что и «личного» было больше, ибо состязались два поколения, из которых старшее крепко верило в решающую «роль личности», верило, что творчество истории — профессиональное дело интеллигенции, а марксисты, оспаривая право интеллигента на роль «вершителя судеб» народа, утверждали своё убеждение в силе пролетариата, — в силе, созданной и воспитанной историей для того, чтоб она разрушила пошлый, преступный мещанский мир и создала свободное всемирное братство трудового народа. Гнев, ярость, обида, истерические вопли тех людей, которым говорили в лицо, что их игра сыграна и проиграна, — всё это было вполне естественно, так же естественно, как ярость, обида и крики белой эмиграции за рубежом, откуда она не вернётся к нам, даже и встав на колени. В наши дни спорят люди, созданные и выдвинутые на первую по важности её боевую позицию величайшей из революций, когда-либо пережитых человечеством, — победоносной революции, которая принимает и примет всемирный размах. Начат бунт против старого мира в его целом и в частностях, бунтом этим руководит мощная пролетарская партия, вооружённая научно отточенной мыслью, бунт ведёт класс, который от времени становится всё моложе, всё более численно и качественно сильным. Не следует забывать, что до Октября революционер начинался в возрасте семнадцати — двадцати лет, а в наши дни начинается в возрасте октябрёнка и пионера. Этот неоспоримый факт служит залогом, что люди Союза Советов вступили на путь, возврат с которого невозможен. Дорога назад — дорога к смерти.
Капиталистический мир может навязать нам войну, может — на время — помешать нам в деле строительства нового мира, но у капитализма нет сил повернуть вспять исторический процесс, который сам же капитализм подготовил и не мог не подготовить. У капитализма нет сил и нет идеи, которая могла бы организовать в единое целое группы, непримиримо раздробленные издревле усвоенной зоологической привычкой к свободе безграничной, безответственной и бессмысленной эксплуатации энергии рабочего класса и сокровищ природы.
Пролетариат обладает идеей, организационная и культурная сила которой слишком очевидна для того, чтоб распространяться на эту тему. Следует сказать только одно: идея эта — весь смысл истории, история повелительно внушает её трудящимся всей земли.
Казалось бы, что для литератора в этих условиях должен быть совершенно ясен и смысл его работы и направление работы.
Мне кажется, что некоторые литераторы кричат по недоразумению, кричат не на людей, а на историю, которая лишила их возможности найти некую «полосу отчуждения» от всемирной битвы. Литератору кажется, что его насилуют критика, политика, тогда как, если кто-нибудь насилует его, так это — история и особенно старая история. Литератор, кажется, протестует против права революции распоряжаться творческой энергией единицы, он протестует в те дни, когда единицы рабочего класса, не щадя себя, воплощают свою энергию в творчестве фактов почти сказочного характера, в те дни, когда рабочая молодёжь создаёт чудеса, в те дни, когда древний индивидуалист — крестьянин, тысячелетия живший мечтою о частном, личном хозяйстве, понимает уже, что ему выгоднее и достойнее его быть не рабом, а рабочим, мастером, художником на земле.
Литератор думает, что литература — его частное дело. Изредка ему помогают думать так мудрые недоучки и болваны. Недавно один из таких сказал писателю: «Писательство — ваше личное дело и меня не касается». Это — вреднейшая чепуха. Литература никогда не была личным делом Стендаля или Льва Толстого, она всегда — дело эпохи, страны, класса. Существует литература древних греков и римлян, итальянского Возрождения, елизаветинской эпохи, литература декадентов, символистов, но никто не говорит о литературе Эсхила, Шекспира, Данте и т. д. Несмотря на изумительное разнообразие типов русских литераторов XIX–XX столетий, мы всё-таки говорим о литературе как об искусстве, отражающем драмы, трагикомедии и романы эпохи, а не как о литературе единиц — Пушкина, Гоголя, Лескова, Чехова.
Гораздо с большим правом, чем раньше, можно и следует говорить о текущей литературе Союза Советов как о работе коллективной. И никогда ещё писатель не был так интересен, так близок массе читателей, как близок, интересен он в наши дни, у нас, в Союзе Советов, никогда он не ценился так высоко грамотной массой, и эта оценка — естественна, потому что масса видит, как она сама создаёт писателей и как отражается она в их книгах.
Разумеется, на темы «старого мира» писать легче не только потому, что они «отстоялись», что их легче формовать словами и образами, но и потому ещё, что они внутренне ближе и милей некоторым писателям, особенно тем из них, которые, имея о прошлом не очень ясное представление, ошибочно думают, что жить в прошлом было спокойнее, радостней, легче.
Следует отметить, что крупнейшие наши литераторы хотят учиться и усердно учатся. Но всё-таки для нас, художников слова, пора решить основной и очень простой вопрос:
«Совместимо ли для нас «служение искусству» с честной службой революции? Возможна ли для нас нейтральная позиция в битве классов, из коих один, отмирая, насильственно, бесчеловечно и бессмысленно пытается удержать за собой привычные ему командные высоты, а другой, всевластно идя на смену первому, растёт и работает как сила, ещё не испытавшая своих творческих способностей, как единственная сила, способная создать всемирное возрождение человечества?»
Возможно, что будет поставлен вопрос: «Итак — необходимо принести себя в жертву революционным требованиям эпохи?» Поставленный в такой форме, это — смешной вопрос. Но всё-таки я отвечу на него утвердительно: да, необходимо перевоспитать себя так, чтоб служба социальной революции была личным делом каждой честной единицы, чтоб эта служба давала личности наслаждение. «Есть наслаждение в бою!»
И не следует, безвольно подчиняясь уколам самолюбия, вести себя так, чтоб люди упрощённой и торопливой мысли имели право думать, что талантливые люди способны приносить себя в жертву только тёмным внушениям старого мира.
Я должен отметить факты и моменты, которые несколько смущают, пугают, даже нередко оскорбляют литераторов и, отталкивая их от действительности, заставляют кричать.
В старое время на ярмарках была весьма популярна проба силы на «голове турка». Вырезанная из корневища и грубо раскрашенная, голова эта помещалась на тугой пружине в полой железной тумбе; люди, которым хотелось показать свою силу, били по этой голове деревянной колотушкой, от ударов голова, сжимая пружину, оседала, а циферблат сзади её показывал силу удара в цифрах. В этой пробе силы много значило уменье нанести удар, и обычно победителями оказывались не самые сильные люди, а — молотобойцы.
Критики и рецензенты весьма часто относятся к литератору, как силачи к деревянной голове турка. Я не стану рассказывать печальные и грубые анекдоты о пробе критиками силы слова на головах литераторов, я не хочу давать врагам нашим возможность лишний раз поглумиться над нами, подчеркнуть грубость критики, её некультурность и — нередко — малограмотность. Весьма возможно, что наши критики — люди идеологически отлично вооружённые, но, видимо, что-то мешает им изложить с предельной ясностью и простотой учение диалектического материализма в его применении к вопросам искусства. Орудуя цитатами из Маркса, Энгельса, Плеханова, Ленина, они обычно затемняют смысл этих цитат огромным количеством крайне серых слов. Требования, предъявляемые ими к литературе и литераторам, не отличаются должной определённостью. Часто бывает так, что критики одной и той же идеологической линии предъявляют писателю совершенно различные требования. Противоречие между критиками — обычное явление, и здесь хуже всего то, что противоречия растут и развиваются на почве отношения критиков к самому главному — к методу познания явлений жизни. Обычно критические статьи сводятся к порицанию, а не к воспитанию автора, и речь в них ведётся не о методе организации опыта, а о политической физиономии писателя. Но политические взгляды будут пришиты молодому автору извне, усвоены механически, повиснут в воздухе, если опыт автора не организован методологически, если его эмоции не гармонируют с его интеллектом. Добролюбов, Чернышевский, Плеханов воспитывали писателя, — тон и приёмы нашей критики позволяют сомневаться в силе и убедительности её педагогических приёмов.
Так же, как у литераторов, у критиков слишком сильно развиты индивидуалистические настроения, цеховые и групповые интересы, и часто видишь, что эти интересы отстоят довольно далеко от серьёзнейших вопросов литературы как одной из областей культурно-революционной работы, возможно, что благодаря именно этому отдалению от живого революционного дела у нас и происходят казусы, которые не должны бы иметь места в нашей действительности. Междоусобная брань занимает у критиков так много сил и времени, что, когда в их среде появляется ересиарх, они долгое время не замечают его и лишь тогда, когда он договорится «до чёртиков», начинают кричать: «Бей!» Еретика бьют, ученики его приносят публичные покаяния в своём увлечении ересью, а он, маленький, от многочисленных ударов пухнет, разбухает и расширяется до размеров «мученика за идею». Меньше всего наша критика должна бы заниматься именно фабрикацией мучеников, а ведь сколько уже развелось их и сколько опубликовано покаяний во грехе увлечения ересями! Нередко бывает, что у еретика никаких «идей» вовсе нет, а живёт он построениями и желанием «угодить начальству».
Другой случай: некий профессор Фатов, литературовед и критик, на протяжении нескольких лет невозбранно возводил посредственных писателей на высоту классиков. Серьёзная критика не обращала внимания на его деятельность, едва ли полезную для молодёжи, которой он читает свои лекции. Сейчас он сообщает, что «в последние месяцы понял некоторые свои ошибки». Жаль, что он понял не все ошибки! Перестал ли он издавать свои книжки, наполненные ошибками? Нет, не перестал. Так как того, «что написано пером — не вырубишь топором», стало быть, ошибки профессора остались и действуют среди молодёжи, и в этом случае критика вовсе не «стоит на страже» интересов молодого поколения литераторов. Читают критики торопливо и, читая, думают, кажется, только о том, что и как возразить автору, за что «покрыть» его. Это я называю цеховым отношением к делу и совершенно уверен: такое отношение, создавая обиды, раздражая литераторов, играет роль «песка в машине».
Культурно-воспитательное значение художественной литературы, её роль как спутницы истории, её критическое отношение к современному ей быту — нашей критикой недооценивается, хотя мы ежедневно говорим и пишем о классовой начинке романа, повести, драмы. Говорим и пишем много, но — ничего о том, посредством каких технических приёмов можно и необходимо ввести в текущую литературу хотя бы отдельные куски — частные синтезы — грандиозной действительности нашей. Мало того — когда на собрании литераторов, о котором упоминалось, один из присутствующих справедливо заявил, что живопись наша отражает действительность фотографически, ущемлённо, мёртво, в ответ ему раздался голос: «Это — неправда!» Нет, это правда. И живопись и литература — за малыми исключениями, которые пока ещё имеют характер только удачных попыток, — при наличии неоспоримых талантов, всё же явно не в силах дать синтетический охват наиболее характерных явлений нашей действительности, творцом и героем которой является коллективный труд существ, действующих в состоянии предельного напряжения творческих сил. Действительность — монументальна, она давно уже достойна широких полотен, широких обобщений в образах; наша критика должна поставить перед собой вопрос: чем она может помочь литератору, и может ли современный литератор при той технике, при тех приёмах, которыми он обладает, — может ли он дать эти обобщения, эти синтезы? Не следует ли поискать возможности объединения реализма и романтизма в нечто третье, способное изображать героическую современность более яркими красками, говорить о ней более высоким и достойным её тоном?
Труд, всё разрешающий труд, который, даже действуя подневольно на бессмысленного поглотителя живой человеческой силы, всегда давал ключи ко всем тайнам жизни, а ныне у нас не только возрождает, а превышает старинную легенду о подвигах Геркулеса и богоборца Прометея, — вот он, подлинный герой нашей действительности! Даже в «религиозном» творчестве трудового народа, и творчестве, которое в своё время имело характер чисто художественный, — даже и здесь труд сказал своё слово, — боги трудового народа не что иное, как идеальные работники, мастера своего дела: Вулкан и Тор — кузнецы, Геба, Фрейя — отличные стряпухи, Диана — удачливая охотница, Вейнемейнен — музыкант и т. д.
Нам следует твёрдо признать и помнить, что художественное творчество трудовых масс не исчезло, не убито веками подневольной, каторжной работы на всевластную единицу, которая выдумала мистического бога для оправдания своего бытия, нам надобно признать, что способность трудовых масс к образному творчеству слова возникает и должна возникнуть, ибо революция освобождает человека не только социально, физически, но и эмоционально, интеллектуально. Покамест мы видим, что рабочие старинного Ижорского завода создают в условиях технически нищенских блюминг; признаём, что они создают его под руководством извне, но не забудем, что стремление строить небывалое идёт изнутри рабочего класса. Нам пора учиться вставать выше таких фактов выявления творческой энергии рабочей массы, пора уметь синтезировать её в поэзии и прозе, то есть литература должна понять свою роль как роль возбудителя ещё большей энергии. У нас — тысячи изобретателей, ударников, выдвиженцев — мужчин и женщин. Среди трудового народа, который ещё вчера был безграмотен, дик, ленив, безразлично относился к судьбе своей и терпеливо нёс непосильное бремя жизни, — среди этого народа, из его плоти выросла, выработалась армия совершенно необыкновенных людей. Пятилетка строит не только гигантские фабрики, но и создаёт людей колоссальной энергии. Сотни таких новых людей уже стоят у нас на ответственных боевых постах, рядом со старыми бойцами рабочего класса, которые полжизни учились работать в подполье, в тюрьмах, в ссылке, на каторге. Литераторам и критикам не следует забывать, что они живут пред лицом и в окружении таких людей, что тысячи их идут в литературу и прессу как на боевые участки культурной революции. Через пяток лет рабочим уже не придётся тратить свои силы на строение блюмингов голыми руками и многие сотни их перейдут к работе по художественным итогам недалекого прошлого. Весьма возможно, что они будут печально и даже гневно удивлены, изучая сегодняшний наш день, текущую нашу работу, схоластические и бесплодные наши споры о словах, путаницу личных наших отношений и обилие пошлых сплетен, которыми мы живём. Я совершенно уверен, что наша рабочая масса, наши новые, свободные работники на земле быстро идут к работе во всех областях искусства и что мы накануне создания какой-то формы коллективного творчества в искусстве. Необходимо идти навстречу этому явлению. Пред нашей литературой и критикой стоит ряд важнейших, сложных задач, и одна из них — не вставать на ту дорогу, которой шла армия интеллигентов-индивидуалистов, — на дорогу, которая привела эту шумную армию к разложению и полному банкротству. Литераторам и критикам необходимо искать и разрабатывать пути к дружной совместной работе в интересах трудовой массы. Смысл жизни — в службе революции, иного смысла в наши дни не может быть. Революция есть дело, требующее товарищеского единения всех честных людей, всех, кто чувствует и понимает величие задачи, поставленной рабочим классом пред самим собой. Нам верят, но мы плохо оправдываем это доверие, плохо работаем пред лицом массы, которая работает героически, с небывалым энтузиазмом, с пламенным пафосом, — с пафосом, который почему-то слабо заражает нас, товарищи литераторы и критики.