Ноно арестовываютъ
Время шло, и Ноно мало-по-малу привыкалъ къ своей новой жизни. Онъ усиленно работалъ и не пользовался никакими удовольствіями. А отдыха и радостей ему очень хотѣлось.
Единственными хорошими минутами для Ноно были тѣ, когда друзья портного приходили провести съ нимъ вечеръ. Между ними были двое или трое, которые очень нравились Ноно. У этихъ рабочихъ были только человѣческія лица, и Ноно не могъ подмѣтить сходства ни съ какимъ животнымъ.
Когда Ноно разсказывалъ имъ о жизни въ Автономіи, гости портного слушали его съ восхищеніемъ, но мало вѣрили его разсказамъ, или говорили, что все это хорошо для Автономіи, но что для плутократовъ такая жизнь невозможна. Здѣсь необходимо, чтобъ богатые заставляли работать бѣдныхъ, чтобы были законы, жандармы и тюрьмы для недовольныхъ.
Другіе прибавляли:
— Если не будетъ ни полиціи, ни стражи, здѣсь васъ убьютъ на улицѣ и украдутъ у васъ послѣднее!
И только тѣ двое или трое, которые такъ нравились Ноно, вѣрили разсказамъ Ноно и не понимали, почему бы и имъ не жить такъ, какъ живутъ въ Автономіи. Если бы всѣ работали и никто не наживалъ богатства, то имъ не приходилось бы трудиться по четырнадцати часовъ въ сутки за гроши.
По мѣрѣ того, какъ достатокъ портного росъ, онъ все меньше и меньше прислушивался къ разсказамъ Ноно, зато его три товарища и еще кое-кто стали частенько собираться и вести безконечные разговоры и споры о томъ, возможно ли ввести порядки Автономіи и у нихъ и какъ это сдѣлать.
И мало-по-малу вѣсть объ этихъ разговорахъ стала распространяться. Обитатели сосѣднихъ кварталовъ стали приходить слушать эти разговоры о странѣ Автономіи.
Многіе находили ихъ прекрасными, всѣмъ бы хотѣлось пожить въ такой странѣ, но мало было такихъ, которые бы сказали: «И мы здѣсь могли бы жить такъ». Если находился среди нихъ одинъ такой, то всѣ признавали его немного «того», то-есть не въ своемъ умѣ.
Тѣмъ временемъ объ этихъ разговорахъ прослышали и въ другихъ частяхъ города. О нихъ говорили при выходѣ изъ мастерскихъ и въ трактирахъ. Это дошло до слуха начальника города, и въ одно прекрасное, скорѣе — скверное — утро въ квартиру портного явилась полиція, все перешарила и перевернула вверхъ дномъ.
Полиція захватила нѣсколько писемъ, полученныхъ портнымъ отъ родныхъ. Въ этихъ письмахъ они ему сообщали новости о семьѣ, коровѣ, свиньяхъ. Главный агентъ покачалъ съ серьезнымъ видомъ головой, читая эти письма, и сказалъ, что это непремѣнно что-то значитъ, и заявилъ портному, что если и оставляетъ его на свободѣ, то только благодаря тѣмъ хорошимъ свѣдѣніямъ, которыя онъ собралъ на его счетъ.
Потомъ онъ нашелъ съ полдюжины номеровъ Офиціальной Газеты Плутократіи, велѣлъ ихъ присоединить къ дѣлу, неодобрительно покачалъ головою и сказалъ, что дѣло становится серьезно, очень серьезно! Потомъ, въ конецъ перевернувъ все, чѣмъ владѣлъ портной, полиція ушла и увезла съ собой Ноно. Его обвиняли въ намѣреніи нарушить общественное спокойствіе разсказами, способными возбудить гражданъ однихъ противъ другихъ. Портного же предупредили, что его оставляютъ на свободѣ, но что онъ тоже долженъ явиться въ свое время на судъ, такъ какъ, очевидно, и онъ не безгрѣшенъ въ преступленіи Ноно.
Закованный въ цѣпи, Ноно былъ отведенъ въ тюрьму и запертъ въ камеру. Оконце подъ самымъ потолкомъ пропускало немного свѣта, а взглянуть въ окошечко не было возможности.
Оставшись одинъ, Ноно опустился на большой камень, лежавшій въ углу камеры, и сталъ размышлять о томъ, что съ нимъ случилось. Онъ думалъ о родителяхъ, о братьяхъ и сестрахъ, думалъ о своихъ друзьяхъ въ Автономіи и плакалъ горькими слезами при мысли, что онъ, быть-можетъ, ихъ больше никогда не увидитъ.
Днемъ тюремщикъ принесъ ему кружку воды и, черноватый[15] хлѣбъ, горькій и съ плѣсенью. Но Ноно не чувствовалъ голода и не дотронулся до пищи.
Когда настала ночь, онъ легъ на солому, брошенную въ углу, и, наплакавшись вволю, наконецъ заснулъ.
Ноно спалъ тяжелымъ сномъ и часто просыпался, весь дрожа, покрытый холоднымъ потомъ.
То ему снилось, что его тащили къ ужаснымъ звѣрямъ люди въ длинныхъ черныхъ и красныхъ одеждахъ, то царь Плутусъ, подъ видомъ жука-могильщика, копалъ подъ нимъ землю, собираясь его похоронить живымъ, или подъ видомъ вампира высасывалъ изъ него кровь. Ноно чувствовалъ, какъ жизнь медленно уходитъ изъ его жилъ, и не могъ ни крикнуть, ни вырваться и убѣжать.
На другой день онъ проснулся страшно разбитый. Днемъ за нимъ пришли въ его камеру два вооруженныхъ стража и повели его по длиннымъ коридорамъ, по какимъ-то лѣстницамъ. Они ввели его, наконецъ, въ большой залъ; здѣсь за столомъ сидѣли два человѣка. Одинъ изъ нихъ, особенно важный и свирѣпый на видъ, былъ, должно быть, начальникъ. Его лицо напоминало голову гіены. Передъ вторымъ лежала бумага и стояла чернильница, очевидно, это былъ письмоводитель.
Ноно посадили предъ человѣкомъ съ головой гіены, и тотъ спокойно, медленно сталъ спрашивать: «Какъ ваше имя и фамилія».
— Такъ какъ вы меня арестовали, то вы должны знать, кто я, — сказалъ Ноно.
— Въ вашихъ интересахъ приглашаю васъ уважать правосудіе и чистосердечно отвѣчать на вопросы. Знаете ли вы, почему васъ арестовали?
— Я жду, чтобы вы мнѣ это сообщили.
— Не прикидывайтесь невиннымъ, вы прекрасно знаете, что вы побуждали къ неповиновенію законамъ, къ неуваженію нашего всемогущаго монарха, проповѣдывали возмущеніе противъ нашихъ святыхъ учрежденій.
Ноно не понималъ хорошенько, въ чемъ и какъ онъ провинился, и ничего не сказалъ.
— Видите, вы молчите, не рѣшаетесь опровергать свое преступленіе. Ну же, дитя мое, сознавайтесь чистосердечно. Сознаніе облегчитъ вашу участь и участь вашихъ сообщниковъ, — сказалъ гіена сладкимъ голосомъ.
— Вашъ всемогущій повелитель — негодяй. Онъ возмутительно обманулъ меня и самъ унесъ изъ Автономіи! — воскликнуть Ноно въ слезахъ. — Мнѣ всегда хотѣлось уйти изъ вашей гадкой страны, но никто мнѣ не могъ указать дороги назадъ.
Гіена воздѣлъ руки къ небу, какъ бы приходя въ ужасъ отъ словъ мальчика.
— Стражи, — крикнулъ онъ, — возьмите этого преступника, отведите его обратно въ темницу. Его преступленіе очевидно.
Много долгихъ дней Ноно сидѣлъ въ тюрьмѣ и не видалъ никого. Разъ только какое-то существо въ черномъ одѣяніи съ маленькимъ бѣлымъ нагрудничкомъ посѣтило его, говорило съ нимъ о томъ, что будетъ съ Ноно послѣ смерти. Онъ говорилъ вкрадчиво, сладкимъ голосомъ, но Ноно видѣлъ его жесткіе глаза, его хитрую усмѣшку, и это вовсе не располагало его къ разговору. Онъ былъ измученъ тюрьмой и мечталъ о волѣ, о смерти же онъ не думалъ.
Тюремщикъ ежедневно приносилъ, не говоря ни слова, хлѣбъ и кружку воды. Ноно иногда казалось, что онъ сойдетъ съ ума отъ вѣчнаго одиночества и молчанія.
Что-то теперь дѣлаютъ его отецъ и мать? Знаютъ ли они, гдѣ онъ? А его друзья въ Автономіи? Что они думаютъ о немъ? А его хозяинъ портной, не потревожили ли и его? Можетъ-быть, его арестовали, и его семья теперь въ нуждѣ? Всѣ эти вопросы мучили Ноно, но получить на нихъ отвѣта было неоткуда.
Чтобъ отогнать ихъ, узникъ шагалъ вдоль и поперекъ по своей камерѣ, считая плиты, но это не мѣшало ему думать.
Утомленный Ноно садился на свой камень, сжималъ голову руками и снова думалъ и думалъ.
