Отец Берка, Лазарь Клингер, возвращался вечером домой в веселом настроении: в руке у него был новенький ременный кнут на гибком вязовом кнутовище. В хорошем духе Клингер любил пошутить — и, подходя к дому, улыбался: он уже придумал для Берка и своих девочек веселую шутку. Лазарь заглянул в раскрытое окошко. Берка еще нет, а то бы он уже наверное жужжал над книгой. Дочери Клингера и еще несколько тоже грязных и оборванных девочек со двора шумно готовились к какой-то игре и «считались», распевая:
Ехал пане
из молове,
дае цапке
пива лове.
Оссе коссе
шеселе,
дае, боже,
бехеле.
Ик мик,
показик,
эц прец,
тут конец!
Лазарь вошел тихонько в комнату. Его увидала первая Двося и закричала, подбежав и обняв его колени:
— Тату пришел! Хлеба принес!
Лазарь взмахнул в воздухе плетеным кнутом, ремешок свистнул:
— Да, — сказал Лазарь, — вот это и есть вам хлеб!
Двося замерла. Другие заплакали. Чужие девочки убежали в испуге. Лия целовала колени отца и лепетала:
— Не надо хлеба, только не бей меня.
Лазарь повесил новый кнут на гвоздик, опустился на скамью и, лаская Двосю, поманил к себе двух младших дочерей; но Роза и Лия забились от отца в дальний угол, зарылись в брошенное там барахло и подушки и смотрели оттуда с испугом то на новый кнут, то на отца.
В эту минуту с книгою вернулся Берко. Двося еще плакала.
Она убедилась, что отец не собирается ее бить, и, осмеливаясь, просила:
— Тателе, хоть ма-а-лень-кий кусочек хлеба… Маленький совсем.
Завидев Берку, все девочки завопили, ища у него защиты.
— Что такое с девочками, отец? Чего они так ревут?
— А! они не понимают шуток! Я пошутил над ними. Видишь ли, Берко, на нас свалилось огромное счастье. Посмотри на этот кнут. Он стоит три злотых.
Берко поежился, вспомнив другой кнут отца, старый, с обломленным кнутовищем.
— Что, ты опять нанялся фурманом?
— Да. Ребе Шезори, представь себе, нанял меня в фурманы для балагулы; я буду два раза в шесть дней ездить в город.
— Ну так, это хорошо. Но ты купил девочкам хлеба?
— О, нет, Берко! Ребе Шезори мне сказал: «Что же ты, Лазарь, пришел наниматься в кучера балагулы, а я не вижу у тебя кнута. Где твой кнут?» Тогда я осторожно намекнул, что, может быть, кучер, которого прогнали, оставил какой-либо завалящий кнутик или у хозяина такой найдется. Тогда ребе Шезори рассердился и закричал: «Ну да, я понимаю. Вы все такие! К хозяйским лошадям вам дай еще хозяйский кнут. Тогда ты не будешь жалеть ни лошадей, ни кнута. Приходи со своим кнутом: если тебе и не жалко будет коней хозяина, то ты пожалеешь обломать о их спины свой собственный кнут». Что было делать мне, бедному еврею? Я вижу, что хозяин в хорошем расположении и упускать такого случая нельзя.
Я пошел в лавку к Залману Френкелю и купил у него кнут. «Покажи мне кнут, — сказал ребе Шезори, когда я вернулся к нему с кнутом, — хорош ли он, мы его сейчас попробуем». Я дал ему в руки кнут, и он ударил меня им три раза. Я не закричал. Я сделался совсем бараном от радости, что у нас теперь будет хлеб. «Хороший кнут, — сказал ребе Шезори. — Ну, ладно!» Беды нет в том, что хлеба нет сегодня, что вместо хлеба я купил кнут. Хлеб будет завтра. Но девочки не поняли моей шутки.
— Хорошенькие шутки, тату! Впрочем, сегодня нам-то с тобой и не нужно хлеба. У ребе Рапопорт упал барометр. Ты не знаешь, отец, что эта за штука?
— Нет.
— Ну, во всяком случае эта штука упала, и ребе Элиа Рапопорт назначил трехдневный пост для моления о дожде.
— Он поступил хорошо, ибо, когда нет дождя, мухи очень больно кусают… Слышите, девочки? Мы будем молиться, чтобы пошел дождь. Пшеница поправится, и будет много хлеба.
— Много?! — младшая Лия всплеснула руками, но, взглянув на новый кнут на стенке, притихла и с сомнением спросила: — Когда же?
— Гм! Дней так через тридцать пять. От нового урожая.
— А ты сказал «завтра»!
— Завтра будет хлеб от нового кнута. Не много…
Девочки снова заплакали. Берко забрался к ним в уголок и утешал:
— Не плачьте. Завтра будет хлеб от кнута, а сегодня я принес вам немного хлеба от книги.
Лазарь Клингер уже встал на молитву. Наступал вечер. Потихоньку от отца Берко достал из кармана кусок хлеба и лук, полученный за урок в доме Мойше Шезори, и, разломив хлеб на четыре части, три отдал сестрам, а четвертую, побольше, спрятал в карман; оборвав перья лука, он поделил их поровну между сестрами, а луковку тоже прибрал в карман.
Девочки поели хлеба, повеселели и принялись за веселую возню в своем углу. Берко уселся к окну с книгою, а Лазарь Клингер все еще бормотал молитвы, воздевая руки и кланяясь. Чтобы не мешать отцу и брату, девочки чуть слышно, почти топотом пели игровую песню из набора древнееврейских, польских, русских и немецких слов:
Кеселе, веселе,
Мак, мак, мак
Можно линке,
Можно так,
А мы свое
Помаленьку,
Сюда-туда
Помаленьку!
Ходе ди геле,
Ходе ди вос,
Шабси, пани,
Папирос!
Берко поднял голову от книги, где были тоже путанные слова. Уже темнело. Берке пришла в голову простая мысль: ведь и отец бормочет набор непонятных ему слов, и девочки играют в непонятное.
«Почему и мы и чужие молятся непонятными словами: мы на древнем языке, поляки по-латыни, москали по-болгарски? Разве молитва — детская забава?»
Лазарь кончил молитву и, кряхтя, укладывался на ночь на сундуке. Девочки угомонились, зарывшись в тряпье. Сделалось совсем темно. Свеча в оловянном подсвечнике выгорела еще вчера. Берко убрал книгу и стал примащиваться — и затих в своем уголке на полу. Отец и сын не спали. Лазарь продолжал бормотать молитвы.
— Тателе, — позвал его Берко, — ты сегодня не ел?
— Нет, но я сыт завтрашним хлебом, дитя мое.
— Но ведь ты должен сегодня поститься. Чем же твой пост отличается от того, что было вчера, раз ты не ел и сегодня?
— Я вижу, Берко, ты будешь великий ученый. Ты уже задаешь трудные вопросы своему отцу. Я отвечу тебе. Вот что сказано в Тосефте о постах, глава первая, стих восьмой: «Пусть лучше человек стыдится и перед ближними и перед делами своими, но пусть не страдают от голода ни он, ни дети его». Вот тебе и отличие. Я сокрушаюсь сегодня о своих грехах. Это и есть пост.
Берко промолчал; но он не мог заснуть. И Лазарь ворочался на своей жесткой постели и бормотал, тяжело вздыхая.
— Тату, я слышу, ты не можешь вспомнить за собой хорошего греха. Я тебе, хочешь, скажу твой главный грех?
— Скажи, сын мой.
— У тебя, отец, один грех — бедность. Отчего мы бедны, отец?
— Разве ты забыл о кнуте? Я буду работать. Разве мы нищие и нуждаемся в помощи от общества? В чем ты упрекаешь меня?
— Нет, нет, отец. Мы бедны именно потому, что ты много работал. И мамеле тоже. Она умерла от работы. А те, на кого мы работаем, спят сей час спокойно на пуховиках, они не думают ни о грехах, ни о посте: для них равны и дождь и засуха!
— Замолчи! О ком ты говоришь?
Разговор прервался. Блохи жгли тело; было душно и жарко; Берко хотелось плакать.
— Твой народ во всем нуждается, но разум его ограничен… Да будет благословение твое… — бормотал впросонках, теребя грудь ногтями, Лазарь.
— Отец! — плача, закричал Берко. — Тебя никто, кроме меня, не слышит. Перестань!
Лазарь ничего не ответил и захрапел, должно быть притворно.