Лазарь Клингер проснулся от толчка в бок — это его будил Берко:
— Проснись, отец. Дождь идет, а солнце еще не встало.
Лазарь поднялся и сел на сундуке; по крыше дома шумел дождь. Вдали ворчал гром прошедшей грозы, и синим огнем вспыхивали в щелях ставня умиротворенные молнии. Берко совал в руки отца корку хлеба и луковицу:
— Кушай, отец!
Берко знал, что если в дни моления о дожде выпадет дождь до восхода солнца ночью, то пост разрешается.
— Ешь сам, Берко.
— Нет, отец, кушай, у меня есть другие причины поститься.
— Уж не хочешь ли ты сделаться святым?
— Нет, мы с Мойше думаем проверить один вопрос из Кицер-шелой.
— Проверить?! Разве можно проверять книги?! Что там написано, верно само собой.
— Возможно, что и так. Отец, вот твой хлеб, кушай!
Лазарь взял хлеб, произнес благодарственное моление и стал есть, чмокая и чавкая.
Дождь принес прохладу, и остаток ночи Берко проспал спокойно.
Наутро Лазарь ушел добывать хлеб «от кнута». Если бы не добрая соседка, то Лии, Двосе и Розке пришлось бы продолжать пост до вечера: соседка дала им по лепешке. Напрасно сестры соблазняли Берко, угощая его. Он не взял в рот ни крохи хлеба и не выпил даже капли воды, ожидая вечера.
Наступил вечер. Берко с Мойше выбрались тайком через калитку постоялого двора на огород оттуда на кладбище. Солнце опустилось к лесу. Мальчишки пробрались к навесу над миквой[6]; вода бежала из родника по лотку, а из него по приставленному шесту струилась беззвучно в глубокий водоем.
Мальчишки разделись, спустились в микву по ступеням и три раза окунулись в холодной воде. Одеваясь, оба дрожали — больше от страха, чем от холода.
— Не лучше ли нам вернуться, Берко?
— Нет, уж давай кончим, что затеяли. Пойдем в лес, я знаю там чудесную полянку. Там помолимся и прочтем псалом.
Крепко прижимая к груди молитвенник и псалтирь Давида, мальчишки забрались в чащу темного уже леса по коровьей тропке. Вот и полянка — тут посветлее.
Мойше и Берко встали посреди полянки. В небе загорелась звезда. Взглядывая то на нее, то в книгу, Берко читал, а Мойше повторял за ним слова молитвы.
В кустах зашуршало. Мойше задрожал.
— Я не могу больше, Берко. Там чорт!
— Что значит, не могу? Запри в себе дух. Осталось прочесть псалом.
Он раскрыл псалтирь, и согласными голосами они семь раз прочли псалом, который должен был их превратить своей чудесной силой в невидимок.
— Ты слышишь, Берко, как бьется мое сердце?
— Нет. А у меня выпрыгнет сейчас совсем. Мойше, крепко зажмурь глаза.
— Зажмурил. А ты?
— Я тоже. Ну, теперь мы уже должны делаться невидимыми. Подождем еще немного, и, как я скажу «раз — два — три», открывай глаза.
— Хорошо… Слышишь, Берко, кто-то тут есть в кустах.
— Так что же? Он нас не увидит, мы же с тобой сейчас станем невидимыми. Ну, слушай: раз — два — три!
Берко и Мойше оба разом раскрыли глаза.
— Ты видишь меня, Берко?
— Совершенно ясно. У тебя на носу веснушки. А ты меня, Мойше?
— Вижу, Берко.
— Кого?
— Тебя. У тебя щека расцарапана.
— Это меня веткой. Ну что же?
— Знаешь, что я думаю, Берко: ведь мы оба с тобой теперь невидимки и потому, быть может, и видим друг друга. Это очень удобно для невидимок, правда? А посторонний человек не увидел бы нас.
— Возможно, что и так!
— Эй, вы, олухи, — вдруг кто-то крикнул позади мальчишек, — я тоже вижу вас прекрасно!
Мальчишки обмерли от страха и не знали что — бежать или упасть на землю.
Кто-то сзади облапил Берко с Мойшей и со смехом повалил их на траву.
— Шма Израиль![7] — воскликнул в ужасе Мойше. — Это чорт!
— Ха-ха-ха! Я не чорт, а такой же еврей, как и вы оба, — только я чуточку поумнее вас… Полюбуйтесь на меня!
Лапы незнакомца разжались, освободив мальчишек. Они могли теперь оглянуться и посмотреть на свидетеля их неудачного колдовства.
Это был небольшого роста горбун с длинными руками. Из-под облупленного лакового козырька его фуражки глянули веселые глаза под косматыми рыжими бровями, рваный кафтан был распахнут на горбатой груди, показывая грязную холщовую рубаху; на ногах из-под коротких панталон смотрели чулки с прорехами и стоптанные туфли.
— Ну что, хорош? — насмешливо спросил горбун Берка, который осматривал его скорее с любопытством, чем со страхом.
— Чтобы да, так нет, — деликатно ответил Берко.
— Ха-ха-ха! Ну, а тебе я понравился?
Мойше покосился на горбуна и ответил робко:
— Да, вы довольно красивы.
— Ага! Стало быть, у тебя горб внутри. Ну, садись, детки, на траву и потолкуем. Вы постились?
— Да.
— Значит, хотите есть.
Горбун достал из кармана бублики, сыр и фунтик с вишнями.
— Кушайте, детки. А я уж набил свой барабан! Горбун хлопнул себя по животу ладонью. Втроем они уселись на траве, и «невидимки» принялись за еду, забыв о своей неудаче.
— Запомните, ребята: кто любит сам поесть, тот охотно и с любовью кормит и другого. А постники все сквалыги.
— Как вас зовут? — спросил Берко.
— Меня? По-разному: Ициг-Шпицик, Хайкл-Пайкл, Эли-Гели, Айзик-Лайзик…
— Кто же будете вы? — робко спросил его Мойше.
— А как ты думаешь, пузырь?
— Я думаю, что вы — лец[8].
— Ага, стало быть, ты веришь в чертовщину. Ну, малый, хотя я сам и похож на чорта, но могу тебя уверить — ни леших, ни чертей нет на свете.
— Но кто же ты? — спросил Берко.
— Вот это мне по душе, что ты меня зовешь без церемоний на «ты». Продолжай так. Я уже сказал вам, что меня зовут Хайкл-Пайкл. Хайкл — мое имя, а пайкл — мой инструмент, по тому что я играю в оркестре, на бубне. Вот послушайте.
Горбун надул щеки и, ударяя по ним кулаком, прищелкивал языком; в общем было очень похоже на звуки бубна.
— Я бадхон[9], дети мои, в оркестре, который приглашен из города играть на свадьбах в Купно. Возможно, что во время набора мы будем играть в трактире одного тутошнего живодера, ребе Шезори.
— Это мой отец, — сказал Мойше.
— Мм! Ну, а твой отец, я вижу по твоей одежде, Берко, вероятно, более почтенное лицо в этом обществе?
— Мой отец был водовозом, а теперь поступил к ребе Шезори балагулой.
— Ага! Ну, передай своему отцу, Берко, почтение. Да ступайте, тараканы, домой; уже не рано, делается совсем темно, и мне пора соснуть.
— Как, Пайкл, ты будешь спать здесь, в лесу?
— Почему бы нет? Ведь я похож на лешего? Спокойной ночи… Забирайте свои дрянные книжонки и убирайтесь.
Пайкл сладко зевнул и повалился на траву. Берко и Мойше пошли домой. Оба молчали. Когда настало время расходиться, Мойше сказал:
— Какой невежа этот Пайкл. Велел передать почтение твоему отцу. Что такое твой отец? Простой фурман!
Мойше надменно отвернулся и ушел от Берко, не простясь.