У костра рассказывают сказки.
— Ничего, пускай и он послушает. Послушай, свиное ухо, про вашего брата речь. Подкинь, ребята, в костер сушнику!
Рассказывал сказку один из конвойных — старый, сивый солдат. Он выждал, пока в костре пыл. Обнял подкинутые ветки, чтобы видеть лица слушателей.
— Так вот. Собрал Николай Палкович сенат и говорит: «Господа сенаторы! Верные мои подданные обижаются, что льют они беспрерывно кровь на алтарь отечества, между тем как евреи от военной службы откупаются деньгами. Надо и евреев пригласить на военную службу. Прошу обсудить это дело. Вот тут написано все по порядку». — «Хорошо, — говорят сенаторы, — обсудим. А теперь отложим присутствие: нам надо это дело хорошенько обдумать». Граф Сперанский встает и говорит: «Нечего обдумывать, надо решить разом». Сенаторы: «Не согласны! Отложить». Отложили.
«Ну, — говорит Николаю Павлычу граф Сперанский, — припало нам с тобой дело: они их всех теперь подкупят!» — «Неужто так? Да хватит ли у них денег подкупить всех моих сенаторов? Ведь это нужен громадный капитал. Неужто и тебя купят, граф?» — «Меня купить им не придется, а прочих они купят превосходно. И ты, ваше царское величество, напрасно полагаешь, что на это дело нужны большие деньги, — они и малыми обойдутся!» Николай Павлыч даже рассердился. «Об заклад, — говорит, — мне, императору, биться с тобой неприлично, а то бы побился с тобой об заклад, что ты врешь». — «Почему неприлично? Аль бы заклад был большой?» Тогда Николай Павлыч снимает со своей руки бриллиантовый перстень в миллион рублей и спрашивает: «Чем ты ответишь?» Покачал головой граф Сперанский и говорит: «Хоть я человек бедный, — а надо сказать вам, что он действительно из жеребячьей породы: поповский сын, и больших капиталов за ним нет, — хоть и бедный я человек, а отвечу той же суммой». — «Ой, так ли?» — «Так». — «Пиши вексель». — «Согласен. А вы извольте сейчас при мне снять со своей руки перстень». — «Я тебе верю, а ты мне нет?» Николай Палкович даже обиделся. «Не в том дело, что верю или нет, а раз заклад, то должен он находиться в третьих руках. Я вот напишу вексель на миллион рублей, и положим перстень и вексель в сохранную казну на Екатериновском канале под печать министру финансов». — «Согласен!» Так и сделали.
А в сохранной казне в Санкт-Петербурге, надо вам сказать, собрано золота, серебра, каменьев несть числа. Однако все на счету, все записано, министр только ордера да квитанции подписывает: «принять», «выдать». Ну иногда на выборку спросит: подать мне «то» или «это» — подадут. На месте, все в порядке, — ну, министр и опять спокоен, что нет воровства.
Между тем как сенаторы обдумывают дело, в сохранную казну приходит Ротшильд. Тот самый, про которого запрещенный стих составили:
Всеобщий двигатель — монета,
мы ей воздвигнули алтарь.
Теперь банкир — владыка света,
и Ротшильд — гений наш и царь
Приходит, а дела у них коммерческие еще раньше начались. «Нет ли, — говорит Ротшильд, — мне на время какой ценной вещички? Надо оборот сделать». — «Ценных вещей у нас много». — «Мне такая нужна ценная вещь, чтобы была чем меньше, тем ценнее». — «Так вот, не угодно ли взглянуть, перстенек. Стоит миллион». И показывает казна — чей тот самый перстень: знает, что до времени не спросят. «Хорошо». Выдает Ротшильд расписку — а его расписки вернее всяких денег: дело на чести, — что взял на время из сохранной казны перстень ценою в миллион рублей. Так. Взял Ротшильд тот перстень и отдает самому главному из их кагала. А тот позвал своего мишуреса, то есть служителя, и говорит ему: «Ступай к первому сенатору и скажи ему: „Вот вам, ваше превосходительство, подарок за то, что у вас такая умная голова“». Уж известно, что они в таких случаях говорят. Хорошо-с! Мишурес так в точности и сделал, что ему приказано было. Первому сенатору перстень понравился, взял. Еще бы!
Настает день первого присутствия насчет еврейского рекрутского набора. Сидят все. Николай Павлыч, граф Сперанский и двенадцать сенаторов. Начинает говорить первый сенатор. «Неправильный, — говорит, — это будет закон: брать еврейских парнишек в солдаты. Солдатское дело строгое, а евреи народ хлипкий. Зря мы их только передавим, а казне кроме расхода, что их кормить, обувать и одевать, прибыли никакой не будет». Сперанский царю мигает: «Есть один — готово!» Выслушали первого сенатора, задумались, условие сделали, когда собрать сенат в другой раз.
Накануне того дня прибегает к первому сенатору кагальный тот слуга — мишурес, сам весь дрожит — и лица на нем нет. «Ваше, — говорит, — превосходительство, господин сенатор, беда! Купили мы для вас в магазине Кнопа у Полицейского моста подарок, перстень драгоценный, — и что бы вы думали? Перстень тот, оказывается, краденный у самого его величества! Николай Павлович того перстня еще не хватился! Ради бога, пока вы этого перстня на пальчик не надевайте». Сенатор задрожал сильнее самого мишуреса и сделался бледнее стены. «Да пропади, — говорит, — вы с перстнем своим. Возьми его! И чтобы никто не знал!» Отдает перстень; мишурес взял и уверяет: «Само собой, никто не узнает!» И прямо от первого сенатора ко второму. «Ваше, — говорит, — превосходительство господин сенатор, ваш, — говорит, — государственный разум сверкает более, чем этот бриллиант. Примите его в дар!» Второй сенатор то же, что и первый: взял.
И во второй раз назначили сенатское присутствие. Второму сенатору речь говорить. «Неправильный, — говорит второй сенатор, — закон. Потому что и взрослые-то евреи к военной службе не способны, разве в барабанщики. Хотя вы, Ваше величество, и обожаете барабанный бой, но барабанщиков у нас и без того довольно». Граф Сперанский опять Николаю Павлычу мигает: «Второй готов!» Разошлись. В третий им собираться.
А мишурес и ко второму сенатору с тем же трясется: «Ой, ваше превосходительство господин сенатор, беда!» Кинул ему перстень второй сенатор, только о том и думает, как бы с таким делом не опозориться. А, мишурес с перстнем сейчас к третьему сенатору. И третий сенатор в присутствии докладывает, что не надо евреев на военную службу брать, пусть по прежнему откупаются деньгами. Так и четвертый, и пятый, и шестой — и чем ни дальше, тем сенаторам труднее выдумывать, чтобы еще такое сказать в защиту евреев. Однако все нашлись — и девятый, и десятый, и одиннадцатый. Все до двенадцатого раскритиковали закон так, что граф Сперанский — ему бы в дураках сидеть, а он, знай, царю мигает: «Все готовы, голубчики!» Николай Палкыч говорит ему: «У меня даже желудок расстроился. Ужели все мои сенаторы — взяточники? Ужели евреи — такой богатый народ? А вдруг они и тебя, граф, подкупят? Ты, — говорит, — моя последняя надежда». — «Обо мне не беспокойтесь, я их к себе и близко не подпущу!» Поцеловал его Николай Палкыч, прослезился.
А граф Сперанский заперся у себя на квартире: сказался больным и камердинеру своему приказал никого, а пуще всего их не пускать. Так-то! сидит граф Сперанский взаперти, под домашним, так сказать, арестом. А приближается последнее, тринадцатое присутствие сената. Скажет свое слово граф Сперанский — и на голоса! Ходят они вокруг графской квартиры, ищут скважинки, куда бы пролезть. Все закупорено, и даже рамы зимние замазаны. Между тем мишурес и двенадцатого сенатора оболванил: перстень у него отнял и Ротшильду сдал. Ротшильд отнес перстень, сдал в сохранную казну, и расписку свою обратно получил и порвал на мелкие клочья.
Теперь им надо подумать о том, как бы последнего сенатора, графа-то, то есть Сперанского, доспеть и оболванить. «Тут, — говорит им Ротшильд, — деньги нужны очень большие. Про перстень он знает. А у меня все деньги в расходе по случаю предстоящей по всей Европе войны. Если бы достать хороший вексель, то еще можно под такой вексель в аглицком банке миллион золотом взять». — «Вексель можно всегда достать», говорят. «Тут нужен вексель такой, — отвечает Ротшильд, чтобы у англичан сомненья не было: с тремя подписями, и чтобы две персоны значились — например я и русский император, а третье лицо может быть и незначительное». — «Так чего лучше! В сохранной казне на Екатериновском канале вексель лежит. Брато Сперанским у Николая Палковича миллион рублей, и скоро срок платить». — «Отлично!» Взял Ротшильд тот вексель, надписал на нем на обороте и свою подпись и послал в город Лондон для учета. Аглицкий банк посмотрел: подписи верные — и немедля снарядил в Петербург голландский корабль с грузом селедок, и был на том корабле один бочонок с отметиной, полный новенькими золотыми.
Между тем граф Сперанский на квартире своей отсиживается, скучает. А вся столица в недоумении: что за болезнь такая с главным сенатором приключилась? Однажды на ночь графский камердинер разоблачил графа и бух ему в ноги. «В чем дело?» — «Дозвольте мне, ваше сиятельство, через вас сделаться богатым человеком!» — «Изволь. Но как?» — «Предлагают мне жиды пятьсот золотых за то лишь, что я их допущу перед ваши светлые очи!» — «Так они меня заговорят, а мне завтра в сенате речь держать насчет закона о кантонистах». — «Нет, ваше сиятельство, они не будут долго говорить, они обещают сказать только два слова и тотчас же уйдут. Дозвольте взять с них пятьсот червонцев и к вам их допустить. Они в приемной стоят, дожидаются!» — «Ну, только для тебя, друг мой! Бери себе на счастье пятьсот червонцев и впускай их. Только два слова!» Вскочил камердинер с колен резво, выбежал в прихожую, взял у них пятьсот червонцев, двери в графскую спальню распахнул. Входят трое. Двое несут в руках что-то тяжелое, шелковым платком накрыто. Поставили на столик перед графскою постелью. Третий снял платок и сказал: «Бери и молчи!» Потом все трое попятились к двери и пропали. Камердинер за ними дверь прикрыл. Смотрит граф Сперанский: стоит на столе серебряное блюдо, а на нем горой золото насыпано!
К утру и граф выздоровел. Приезжает в сенат в карете; вид у него прекрасный, — а говорили, болен был! И Николай Павлыч прибыл. Открывается присутствие. Графу Сперанскому говорить. Всех двенадцать сенаторов он должен опровергнуть и сделать глупое разумным и черное белым. Ждут, что он скажет. А он сидит и молчит. Видят: обдумывает. Час ждут, другой, дают время обдуматься. Но наконец Николай Павлыч не стерпел: «Что же ты молчишь?» спрашивает. «Сейчас все объясню, ваше величество. Дозвольте взойти в присутствие моему камердинеру.» — «Хорошо. Пусть войдет!» Хлопнул граф в ладоши. Распахнулась дверь. Входит камердинер, несет что-то в руках тяжелое, платком покрытое, поставил на стол. Сорвал граф платок — ах! На столе серебряное блюдо, а на нем горой насыпаны золотые деньги — как жар горят. Все сенаторы прямо шарахнулись, дивятся. Суматоха!..
— Эй-эй, эй! На том берегу! Гей, гей, гей! Что за люди? Что за народ?!
Крик этот заставил всех — и слушателей и рассказчика — вздрогнуть. Сказочник смолк. Берко будто от сна пробудился и осмотрелся. Река побелела. Видно у того берега — паром; с парома и кричали. Заря пламенела.
— Досказывать, что ли, сказку? — спросил старик, выколотив трубку о подошву сапога.
— Будет, доскажешь вдругорядь, коли придется пора. Надо перевозиться, а то наедет мужиков! — решил начальник этапа. — Эй, давай сюда паром! Этап идет!
— Даем!
Плеща веслами, к этому берегу медленно поплыл паром. Берко пошел будить своих товарищей; они совсем закоченели и дрожали, сбившись в тесный клубок.