Река не казалась широкой, но паром должен был, чтобы его не снесло водой, сначала подняться вверх. Этап подняли рано. Дрожа, люди стояли на мостках; из-под досок хлюпала вода, подмачивая ноги; поднялся заревой ветер и развел по серой воде рябь. Многие курили. Кто не курил — бранился.
— Досказывай, что ли, сказку! — потребовали от солдата.
— Али опять к огоньку захотелось?
Но берег в свете нового дня, замусоренный, с угасшим огнем, подернутым пеплом, казался неприютным.
— Ну, може, сказкой согреемся? Говорить?
— Говори.
— А где жидок тот? Иди сюда, Беркой тебя, что ли? Иди, Берко, дослушивай. Влезай от ветра в середку, тут теплее. Ишь ты, продрожье его взяло.
Берку пропустили в тесный кружок слушателей.
— На чем мы, значит, остановились? Да! Смотрят все: и Николай Палкович и все двенадцать сенаторов на блюдо с червонцами и не знают, что им думать. Ждут, что граф Сперанский скажет.
«Вот, ваше величество, — говорит граф Сперанский, — это золото мне дали за то, чтобы я сегодня молчал; сколько же дано им, — тут он на сенаторов показал, — за то, что они тут говорили!» Сенаторы переглянулись, видят, что они в дураках. И все в один голос: «Даем честное благородное слово, что не получили ни копейки! И теперь нас граф Сперанский своей короткой речью убедил: мы согласны на то, чтобы евреев брать в военную службу со всей строгостью». Поклонились сенаторы Николаю Палковичу подписались под законом и один по одному покинули присутственное зало. Остались тут только Николай Палкович и граф Сперанский; заперли дверь и давай деньги считать. Насчитали червонцев девяносто девять тысяч четыреста семядесять пять штук, без малого на миллион целковых. Граф Сперанский смекнул, куда пошло пятьсот червонцев — его камердинеру, ну, а двадцать пять червонцев — это уж у камердинера, пока он от кареты до зала блюдо нес, кто-нибудь в сенате ухитрился слимонить.
Николай Палкович, тот ничего не знает, как царю и полагается. «Вот, — говорит, — какие дураки евреи: без малого миллион целковых истратили и все зря. Куда же теперь эти деньги?» — «Куда? — говорит граф Сперанский. — По закону они как конфискованная сумма идут в распоряжение вашего величества». — «Вот спасибо тебе, граф. Ну, стало быть, мы оба с тобой не в накладе. Бери себе перстень, ты парей выиграл. Я за перстень имею золотом миллион, а вексель свой порви. До свиданья, мой друг». — «Счастливо оставаться, ваше величество!»
Идет граф Сперанский в сохранную казну. «Пожалуйте, перстень». — «Вот вам, извольте, перстень». — «Пожалуйте вексель!» — «Ах, ах, векселя нет, он на учете. Но не беспокойтесь: подпись верная поставлена, и деньги вернутся». — «Чья подпись?» — «Ротшильдова… Только что-то он векселя этого из аглицкого банка не выкупает: должно быть, в делах заминка». Граф Сперанский от злости даже затрепетал. «Да вы разве не знаете, какой аккуратный аглицкий банк: если векселю срок, то аглицкий банк сейчас же обратит взыскание на второе и третье лицо! А второе лицо на векселе кто? Николай Палкыч! Это будет на всю Европу скандал, когда откроется, что у русского царя с еврейским банкиром печки-лавочки. Уж лучше выкуплю вексель я, а то пропадет вся моя карьера. Денег у меня нет, но вот царский подарок — перстень. Цена ему ровно миллион рублей». — «Так, — говорят, — согласны, но с вас еще проценты следуют». — «Процентов я как-нибудь из жалованья уплачу».
Взяли у графа Сперанского перстень — в банк! Аглицкий вексель назад. Порвал его граф Сперанский в мелкие клочки и ногами затоптал. Тут и сказке конец.
Гляди-кось, солнышко встало. Да и паром подходит. Ну, Берко, скажи нам теперь, складка-сказка или быль, правда?
Арестанты и солдаты молча и с интересом ожидали ответа.
— Что значит «правда»? — подумав, ответил Берко. — Царь получил свой миллион обратно без мелочи. Ротшильд на эту операцию не истратил ни копейки. Слуга у графа заработал пятьсот червонцев и еще кто-то — мелочь. Ну, а кто пострадал из всей этой истории? Мы, бедные евреи…
— Верно рассудил парнишка! Ну, ребята, паром пристает — посторонись!
Паром причалил. Этап погрузился на паром, переплыл на нем реку и двинулся дорогой дальше.
Берко на ходу пересказывал Гиршу, своему товарищу по паре, солдатскую сказку с утра до обеда. Выслушав все до конца, Гирш вздохнул и молвил:
— Мы-то знаем больше, что значит бехолес[20].
— Да. Я слыхал от моего отца совсем другую сказку про указ, — ответил Берко, — но это уж не сказка, а быль.
— Расскажи мне и эту сказку.
— Слушай. Этот граф Сперанский вовсе не такой дурак и негодяй, как рассказал солдат. Он писал свой указ очень долго. Брал разные книги, ему читали и Мишну и Гемору. Он хотел нас опутать веревками кругом так, чтобы мы и не замечали, что мы в сетях. Это хуже того кафтана, который мне сшила мамеле. Я теперь уже рад, что с меня его сняли. А ты разве нет?
— Я же хожу как совсем голый. Разве можно так?
— Это ничего. Надо привыкать. Так если тебе еще нравится твой кафтан, — продолжал Берко свою быль, — то граф Сперанский хотел сделать еще хуже — сумасшедшую рубашку, чтобы рукава были еще длиннее, что уже из них не высунешь и пальца. Что ни шагнуть — надо смотреть в указ: так ли еврей шагнул, и может ли он чихнуть, если ему в ноздрю залетела мушка. Скоро все было написано и переписано и начисто и набело. Тогда граф Сперанский задумался: так ли все написано, как бы он хотел? А он хотел, чтобы евреи сидели смирно в своей сумасшедшей рубашке и думали, что так и надо по их вере и по их закону. Он думал недолго и велел позвать к себе раввина из Петербурга, так как, ты понимаешь, в столичном городе очень много наших, то есть там и раввин! Очень почтенный и уважаемый человек. Это ребе Аарон Миттельмейер. Ребе Аарон пришел, как его позвали.
«Не угодно ли вам присесть в кресло, уважаемый господин Миттельмейер?» — так сказал граф Сперанский.
Ребе поклонился, присел в большие кресла, и борода его была как серебряный дождь; ниспадающий из уст его. Он молчал, потому что если он говорит, то это уже не серебряный, а золотой дождь из его уст и с каплями бриллиантов!
«Ваш разум, господин Миттельмейер, и что вы ученый человек, — сказал граф Сперанский, — известно и в Кракове, и в Вильно, и в Санкт-Петербурге. Послушайте указ: нет ли в нем такого, что возмущает обычаи и веру вашего народа?»
Ребе молча наклонил голову. Тогда Сперанский велел секретарю своему читать. Ребе Аарон приклонил свое ухо и слушал. Секретарь читает час, другой, третий, четвертый, — и уже граф Сперанский несколько раз сам зевнул и ясно видит, что в указе написана тысяча пустяков. Но ребе Аарон слушает внимательно и не думает зевнуть или понюхать носом вниз, чем пахнет его собственная борода. Смотрит ясно и сидит прямо и смирно. Секретарь потерял уже голос, и граф Сперанский приказал подать свечи и другого секретаря — наступил уже вечер.
Второй секретарь читает другим голосом один час, второй, третий, четвертый, — и все еще очень, много остается прочесть.
Граф Сперанский успел уже нарисовать на листке бумаги лошадку, на ней генерала в шляпе с перьями. Но и это не помогает. И наконец граф Сперанский начинает кланяться ребе Аарону головой: почти что засыпает. Вот уже тысячу раз кивнул он ребе Аарону головой, вот уже догорают в шандалах свечи, и наконец секретарь сказал: конец.
Граф Сперанский смотрит вокруг, пробужденный от сна. Тогда ребе Аарон встал и с ясным взором сказал простые слова: «Вы написали очень много и очень много потрудились. Но закон должен быть краток и ясен, чтобы его могли понять и исполнять простые люди. У нас есть закон, данный Моисеем. Вы считаете, что это десять главных законов и для вас. Тогда напишите так же ясно и кратко: „Не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй“». Затем ребе Аарон поклонился графу и ушел.
Ты сам понимаешь, Гирш, что граф Сперанский не умеет писать, как писали пророки, но ему стало стыдно, и он взял карандаш и многое зачеркнул в указе. Вот и все. Ясно, что у ребе Миттельмейера не было никакого серебряного блюда и целой горы золота, о чем говорит солдат. Но графу Сперанскому могло присниться, когда он кланялся впросонках ребе Аарону, что есть серебряное блюдо — это борода. И выложил перед графом ребе Миттельмейер не гору, а только десять лобанчиков[21] всего-навсего из своих золотых уст.
— И ты думаешь, Берко, граф не положил их к себе в карман? — спросил Гирш.
— Это же ясно! — усмехнулся Берко.