По шляху под конвоем солдат идет, направляясь в далекое Поволжье, этап арестантов. Впереди, закованные в цепи, шли осужденные в сибирскую каторгу. За ними, под звон их цепей, шагали, пересыльные без оков, а в хвосте плелось с десяток мальчишек, мал-мала меньше, по два в ряд: это были случайные рекрута, отправляемые в батальон военных кантонистов. В этапных списках конвоируемые разделялись на два разряда: 1) вроде арестантов, 2) не вроде арестантов. Вторую часть и составляли рекрута. Кратко их именовали «не вроде». Вслед за «не вроде» пылили обывательские фургоны с жалким арестантским скарбом, замыкая этап. Среди «не вроде» шел и Берко Клингер. Если бы чудесная сила, — а он переставал верить в чудесное, — поставила Берка теперь на площадь местечка Купно, то, пожалуй, его не признал бы, проходя мимо, и родной отец. Конечно он и не захотел бы его признать.
Берко помнил день, когда, повинуясь внезапному огненному порыву сына балагулы, ребе Шезори и другие воротилы еврейского общества отпустили Арона Люстиха, а Берко был отдан в распоряжение кагального сдатчика рекрутов. В тот день Лазарь Клингер воздел руки к небу и прокричал над сыном:
— Ты умер для нашей веры, для нашего народа, для семьи и для самого себя!
Слова Лазаря прозвучали для Берка проклятием. И сейчас они еще звучат в его ушах, но и теперь на каждое заклятие отца сын отвечает:
— Нет, отец, нет, нет, нет! Нет, я не умер для веры! Нет, я не умер для народа! Нет, я не умер для тебя, отец! И я жив сам…
Конечно Лазарь Клингер если бы и узнал Берка, то не признал бы и, сжимая кнут в руке, прошел бы мимо. Да и узнать Берка теперь можно только по темным, словно вишни, запавшим глазам. Глаза остались те же. Берко был худ и раньше, а теперь он был — живые мощи. О пейсах — локонах, которые ниспадали, виясь по вискам, из-под ермолки, — теперь не было и помину: голова Берка была на первом же роздыхе острижена барабанщиком под гребенку. И ермолки не было давно — вместо нее на стриженой голове Берка болталась непомерная старая солдатская фуражная шапчонка; ноги Берка вместо туфель были обуты в «поршни», вроде лаптей, из сыромятной кожи, а вместо чулок обернуты онучи; труднее всего было Берку расстаться с памятью матери — своим старым кафтаном. А пришлось. Скоро вслед за Конотопом провожавший этап унтер-офицер сказал евреям:
— Ну, вы, «не вроде», слухайте меня. Дальше жидков немае. А куда придете, так ваше барахло никто и смотреть не захочет. Послухайте моего совета: продавайте здесь, а что выменяете, на месте продадите. В батальоне вас оденут во все казенное… А кто не скинет, так покается: в первой деревне ребята камнями закидают — там жид в редкость будет.
Рекрута заплакали. Иван Павлыч сказал:
— У меня обычай не пороть. А если реветь — выпорю всех на воздусях. По шляху березы — имейте это в виду.
Тогда в этапе было еще только семеро «не вроде» — все евреи. Все послушали совета начальника этапа. Берко, скинув кафтан, первый день ходил будто голый в своем новом платье, напоминая шагом переодетую в мужское платье девочку. Когда этап вышел в ту сторону, где «жидков немае», то шестеро из «не вроде» удивились, увидав, что седьмой сидит на подводе по прежнему в ермолке и не в своем кафтанчике, более опрятном, чем тот, который был на нем раньше. Это был Ерухим — мальчик лет девяти; он был сдан в этап последним, его еще не успели и остричь. Лицо у Ерухима в слезах.
— Видишь, — сказал сосед Берка по паре, — Ерухим не захотел снять кафтана, и его еще не порют! Чего же испугались мы?
— Кто испугался? И смотри: он плачет. Что с ним — мы его спросим в ростах[17].
В попутном городке, когда проверяли этап, унтер-офицер сказал воинскому начальнику, указывая на Ерухима:
— А вот это и царский крестник! Его приказано не в обычай в первобытном состоянии везти, чтобы все видали, что крестить везут. По-моему, зря это, чего народ дразнить?
Ерухим громко заплакал, а за ним завопили и все «не вроде».
— Эй, вы, жидовское отродье, молчать! Березовой каши не пробовали! — крикнул офицер.
— Приучаешь? Порешь?
— Не довелось пороть, — ответил Иван Павлыч, — поводу не давали: они совсем как овцы, хоть в воду загони — пойдут. Ну, а если до дела, то и царскому крестнику попадет.
Ерухим зарылся головой в тряпье, брошенное на подводе, и затих.
Когда этап вышел из города, Ерухим по прежнему ехал на подводе. Товарищи посматривали на Ерухима с гневным испугом.
— Я пойду спрошу его, — сказал Берко, — что, неужели он захотел креститься?!
— Не ходи! Не ходи! Ты знаешь, что надо сделать с ним? — залепетали в страхе рекрута.
— Да, но надо его сначала спросить, что это значит? Он обливается слезами.
Улучив минуту, когда конвойные заняты были ссорой между кандальниками, а этап остановился средь дороги, Берко подбежал к подводе и спросил Ерухима:
— Что значит «царский крестник»? Ерухим, ты решился на это? Тебя будет купать сам царь?
Ерухим затрепетал и лепетал сквозь слезы:
— Меня никогда, никогда не били!
— Что? Тебя не били дома, но ведь ты учился в хедере? Так тебя, наверно, колотил головой об стену меламед?
— Нет! Я не учился в хедере, я учился дома.
— Так что же?
— Солдат сказал мне, что меня забьют на смерть в батальоне. Да еще до батальона далеко. «Это я добрый, что не тронул никого из вас пальцем, — говорит он, — а чем дальше, больше будет битья. Если хочешь быть жив, крестись. Скажи, что хочешь быть царским крестником, — пальцем никто не тронет. Если тебя не били, то привычки у тебя к палке нет: дело твое конченное!» Меня никто не бил, Берко, — ну, я испугался, сказал, что хочу.
Берко молча отошел к товарищам.
— Ну, что он тебе сказал?
— Его не били совсем! Он испугался.
Путь этапу лежал через большое село. Было около полудня. С белой колокольни сельской церкви разносился веселый трезвон — видимо, в селе был праздник. На улице мелькали пестрые платочки баб и красные рубахи мужиков, слышались песни, хотя еще не отзвонили в церкви. Перед околицей Иван Павлыч подошел к подводе, на которой ехал Ерухим, и сказал ему:
— Хлопче, ты лягай и лежи себе, поколе мы селом идем, так будет тебе добре.
Ерухим поспешно лег на мешки, и конвойный покрыл его с головой веретьем.
— Арестантов ведут! — закричали босые ребятишки в «кобеднишних» новых рубашонках, завидев этап.
Кандальники зазвонили цепями, заглушая церковный благовест, и запели жалостно и протяжно:
— Подайте несчастненьким христа-ради!..
Бабы подбегали и совали в руки каторжан лепешки. Начальник конвоя подгонял этап:
— Шагай, шагай! Не задерживай!
— Господин унтер! — на ходу заговорил староста арестантов, крепкий кандальник. — У мужиков престол, пиво варили: надо бы ростах сделать.
— Шагай, шагай! — сурово прикрикнул начальник этапа.
— Эх, служба! Души в тебе нет!
— Знай шагай! По уставу души не полагается. Перепьетесь тут с мужиками, а я отвечай потом.
Конвойные ускорили шаг и подгоняле арестантов прикладами ружей.
Этап уж миновал пестрый столб на околице и двинулся дальше по обочине шоссе, — тут было легче итти тропой, огибая пирамидки щебня, запасенного для ремонта. Мальчишки по одному отстали. Ерухим выглянул из-под веретья и сел на подводе: ему сделалось душно под покрывалом. На последней, крытой старой обветренной соломою избе села была вывеска с тремя черными буквами: «МВД», что значило «Московский воспитательный дом». Когда этап поравнялся с этой избою, из подворотни выскочила и залаяла шавка, в окнах мелькнуло несколько лиц, и вдруг из калитки выбежало целое стадо ребятишек, быстроглазых, оборванных, грязных, простоволосых.
— Шпитомцы! Ну, эти хуже собак, — проворчал конвойный. — Эй, шагай, шагай! Хлопчик, накройся! — крикнул он Ерухима.
Это были сданные в деревню на воспитание «шпитонцы» — из детей, подкинутых в Московский воспитательный дом, — всем известный буйный на род.
Кандальники ускорили шаги. Шпитонцы с гамом догоняли этап, набирая попутно в пазухи камней из пирамидок щебня.
— Арестантов бей! Бей крупу! — кричали шпитонцы, забегая со сторон.
В солдат и арестантов полетели камни. Ерухим юркнул под веретье, но поздно: его ермолку увидали.
— Гляди, ребята! Царского крестника никак везут! Бей его, моченого! Бей кантонистов!
С обеих сторон в Ерухима полетели камни.
Он вскрикнул и повалился на мешки.
Берко подхватил упавший у ноги осколок и швырнул в сторону шпитонцев. Камень не долетел, но в ответ каменный дождь обрушился целиком на шедших в хвосте этапа «не вроде».