— В чем дело? — спросил Лазарь Клингер хриплым голосом. Казалось, что не только платье его, шапка и обувь покрыты серым бархатом пыли, но и внутри него до глубины существа все серо от пыли и утомления. — В чем дело, почтенная Сарра Шезори? Он не слушает вас? Или ленится читать с вашим сыном книги? Разве тебе, Берко, надоел хлеб от книги? Ты, может быть, захотел хлеба от кнута?!
В руке Лазарь Клингер держал кнут и слегка постукивал им по полу, подобно тому как рассерженный тигр бьет хвостом по земле.
Сарра Шезори отерла с лица и пот и слезы.
— Нет, Лазарь, нет! Лучшего хавера для своего сына я бы не желала. Но тот молодой человек, которого ты привез в прошлый раз, оказался бродягой, его взяли кагальные прислужники, — так теперь этот паршивец говорит, что мой сын украл у того бродяги паспорт. О, горе мне! За что такой позор на наше семейство, что скажет тебе папаша, Мойше, когда вернется из Каменца? Что скажут в синагоге? Что скажет ребе Элиа Рапопорт? Что скажет, ребе Иуда Адмати? Что скажет…
Плача, Сарра Шезори пересчитала всех почтенных людей местечка и даже прихватила кое-кого из окрестностей. Когда перечень почтенных лиц закончился, хозяйка заезжего двора замолкла, и все теперь сдали, что скажет или что сделает балагула Лазарь Клингер.
Балагула тяжело вздохнул, или вернее всхрапнул, подобно загнанной кляче, когда она под непрерывными ударами кнута наконец решается переменить аллюр шага и начинается отчаянное брыкание скачки.
Лазарь Клингер шагнул к сыну и поднял кнут. Берко жалобно крикнул и, присев на корточки, охватил голову руками. Кнут свистнул и опоясал тело Берко — раз, второй и третий. Берко молчал, только вздрагивал всем телом при каждом ударе. На четвертом разе кнут отлетел вместе с головкой кнутовища: оно сломалось.
— На этот раз, — сказал Лазарь Клингер, — новый кнут придется купить за ваш счет, почтенная Сарра Шезори.
— Об этом вы сами скажете ребе Шезори, когда он приедет из Каменца, — ответила Сарра Шезори, встала со скамьи и удалилась, ни на кого не посмотрев.
Лазарь двинулся за нею, но в двери ему преградил дорогу Пайкл. Лазаре в изумлении отпрянул: шут приставил ребром к носу ладонь раскрытой руки, и правая половина лица у бадхона Пайкла смеялась, а левая плакала: в левом его глазу набрякла крупная слеза, и вот-вот покатится по щеке.
— О чорт! — вскричал балагула. — Что это значит?
— Это значит, почтенный ребе Клингер, что половина моего существа оплакивает тебя, а другая половина над тобой смеется.
На щеках балагулы сквозь серую пыль и загар, казалось, засветился румянец. Что это было — стыд или новый приступ гнева?
— Тебе нечего тут плакать или смеяться. Какое тебе дело? — грубо пробормотал балагула. — Пусти меня!
Бадхон пропустил Клингера в дверь; балагула вышел из каморки, поникнув головой и тяжело ступая.
— Теперь поплачем, тараканы, — сказал Пайкл, — а затем разберемся наконец, в чем дело.
Мойше и Берко будто только и ждали подобного приглашения: оба они заплакали на голоса, бессвязно выкрикивая слова не-то обвинений, не-то оправданий.
Правая половина лица Пайкла перестала смеяться, и в правом глазу показалась тоже слеза, пожалуй еще крупнее, чем в левом. Бадхон смахнул и ту и другую.
— Ну, дети, теперь довольно плакать. Пусть все станет ясно, как божий день.
Товарищи постепенно затихли.
— Мойше, теперь скажи мне: ты верно взял у Люстиха паспорт?
— Да, я взял. Но мамеле ничего не знала. Она мне отдала оба ключа и замок и велела отдать оба ключа гостю вместе с замком: «Пусть он не беспокоится, что есть другой ключ», сказала она. Я подумал: вот счастье, что два ключа, все будут довольны — и тату, и маму, и Берко, и я! И я оставил один ключ для себя.
— Так ты верно взял паспорт? Ты же сейчас говорил, что у тебя его нет? Надо паспорт вернуть Люстиху, и его освободят.
— У меня нет паспорта! — выкрикнул со слезами Мойше. — Я тогда его схватил, сбежал вниз и кинул в печь: мамеле вышла в то время. Я стоял и смотрел, пока огонь не сжег бумагу в пепел и черный остаток улетел в трубу.
— Ой-ой! Значит, с Люстихом все покончено, мы не сумеем его спасти! — горестно заметил бадхон Пайкл.
— «Что ты стоишь у печи? — спросила меня, войдя, мамеле. — Разве ты уж захотел есть? Вот возьми две маковки: одну тебе, другую Берке». Я взял маковки и с радостью вернулся. Помнишь, Берко? — закончил Мойше свой рассказ.
Берко безмолвно кивнул, в его глазах было изумление, но он был не в силах задать вопрос.
— Зачем? — вместо Берко спросил Пайкл.
Путаясь и делая остановки, чтобы высморкаться, Мойше рассказал, что он однажды подслушал тихий разговор своего отца Шезори с матерью ночью в постели.
«Мне жалко, что наш сын лишится такого хорошего товарища. Но что поделать? Очередную книгу нельзя подчищать. Будет назначен набор без всякого послабления. Царь боится войны и потому велел побольше набрать в армию евреев. О наборе еще держат в большом секрете, но я знаю, я сам видел книги; Берко по счету семейств последний: его неизбежно возьмут, если только обществу не повезет на какого-нибудь пойманника или на охотника». — «Что говоришь ты! Разве Купно на большой дороге, чтобы в местечко заглядывали бродяги? — ответила мужу Сарра Шезори. — И откуда у Клингера охотник, если у него денег нет на новый кнут! Разве ты на свой счет наймешь за Берка охотника? Разве ты так богат? Не лучше ли найти Мойше другого хавера, пока есть время?» — «Я подумаю об этом, — ответил отец Мойше Шезори и заговорил о другом».
— Я тогда тихонько заплакал, — говорит Мойше, — так тихо, чтобы мамеле не слыхала, а то она тотчас бы меня подняла и заставила съесть чего-нибудь, а в тот день остались у нас гречневые галки, — я их очень не люблю. И я тогда подумал из солдатской песни про тебя, Берко:
Лучше бы дома есть гречневые галкес,
нежели страдать от солдатской палкес.
Лучше двадцать лет учить Гемору [16],
чем вставать, когда ударят зорю!
— Тогда я тебе и предложил, Берко, сделаться невидимкой, чтобы ты скрылся от приема. Тебе это нужнее, чем мне, но я тебе не мог тогда сказать, зачем. Это у нас не вышло. Ну, я стал думать: неужели наш балагула никогда не привезет молодого бродягу? Так оно и случилось. Люстих был похож на бродягу совсем, но у него был паспорт; я взял его и сжег в печи. Черный пепел листком улетел в трубу. Это было, помнишь, Берко, в тот день, когда я дал тебе маковку.
— Да, я помню, Мойше. Маковка была очень вкусная. Я теперь знаю, что мне делать, чтобы спасти Люстиха: я скажу сдатчику, что я иду вместо Люстиха охотником.
— Берко, что ты говоришь?!
— Да, я сделаю это. Ведь если верно то, что я слышал от тебя, то вскоре мне пришлось бы итти. Три месяца раньше — какая разница.
— Но теперь тебе итти не надо! Ведь у общества есть пойманник. Я вовсе не хотел донести на него. Я знаю, что ловчики все равно видели его, когда он приехал, я их не звал, они пришли сами.
— Хорошо! Но они пришли-таки!
Пайкл молчал доселе в раздумье, а тут вставил:
— Можешь ли ты это сделать, Берко? Тебе еще нет двенадцати лет, и за тебя отвечает отец.
«У меня нет отца!» хотел крикнуть Берко, но горький ком подступил ему к горлу, и мальчик не мог промолвить слова.
— Все равно, Берко, — убеждал товарища Мойше, — Люстиха не могут выпустить, раз у него нет паспорта.
— Твой отец должен заверить, что паспорт был. Когда вернется ребе Шезори из Каменца, мы ему все расскажем.
— Он не поверит тебе! — закричал Мойше.
— Я слышал, дружок, все, что ты нам рассказал здесь, — подтвердил Пайкл.
Мойше застучал по столу кулаками, и закричал:
— Ты, чорт! Уйди отсюда.
— Я ухожу. Пойдем, Берко. Мы с тобой сделали все, что надо.