1. Выигранный приз
После купанья кантонисты принялись резать розги. По старинной памяти розги именовались в школе «березовой кашей»; на самом деле применялись молодые побеги талов. Луга назывались «поповы», и все, что на них произрастало, принадлежало городскому собору. Покосы на поповых лугах сдавались с торгов, а талы в рубку делянками всем желающим. Двух-трехлетний таловый хворост шел уже в дело: им по дубовым кольям заплетали плетни вокруг садов. На вырубленных местах в первое же лето вырастали побеги до двух аршин длиной. Вот такую делянку у соборного протопопа и снимало местное военное управление, снимало не дешево, потому что в городе был промысел: плели из этой прекрасной лозы узорчатые корзины, стулья и разные безделки. Находились, из новых в городе людей, чудаки, которые за карточным столом пытались подразнить отца протопопа:
— Как же это так, отец протопоп, выходит, что вы на приношение бескровной жертвы получаете средства от продажи палок, а потом этими палками в кровь и насмерть забивают солдат и взрослых мужиков и кантонистов-ребятишек? Христианское ли это дело?
— А как же! И господа нашего Иисуса перед пропятием также наказали на теле тростью. Да, и его святое тело порото лозою. Такова воля отца небесного. Так надо! Так надо! Ставлю вам ремиз.
И твердою рукою отец протопоп писал на зеленом сукне мелом штраф на своего противника.
— Лоза прекрасно растет на наших лугах, — прибавлял отец протопоп. — Я не раз был удостоен благодарности от военного начальства: прекрасные розги! Редкий случай, чтобы спелая лоза с наших лугов при испытании сломалась! А уж если на погребу держать — и не говорите! Лучше лозы не сыскать.
Испытываются розги так. Петька Штык подал офицеру на пробу несколько срезанных им прутьев мерою точно в один с четвертью аршин. Антон Антоныч смерил прутья пядью, потом согнул в кольцо: ни один прут не сломался.
— Поспела лоза! Можно резать, Антон Антоныч?
— Валяйте!
По команде рота кинулась с ножами в атаку на густую и частую поросль лозняка.
— На спор! Кто больше? Ну-ка, ребята! Первому, кто представит тысячу, жалую гривну денег! — крикнул Антон Антонович.
Обещание награды придало кантонистам прыти. Это было похоже на жатву — вроде колосьев, под серпом, падали молодые побеги лозы; одни были в гладкой коре изумрудно-зеленой, другие — в баканно-красной с сизым налетом.
— Нож у тебя есть? — спросил Берка его дядька.
— Нет ножа, Штык.
— Эх, недотепа! Первое дело завтра купи себе складной ножик. Гляди, что ли, что я делаю: надо срезать, а потом еще листья снять. Вот так это делается.
Штык взял прут за верхушку и, охватив рукой, провел к комлю. Листья все облетели — это была легкая работа.
— Так давай, — сказал Берко, — ты режь, а я буду чистить: у нас пойдет скорее!
— Верно! Ну, валяй!
Срезанные прутья клали на землю пучками. Штык работал, не разгибаясь, и считал:
— Пятьсот восемьдесят семь… восемьдесят восемь…
Наконец:
— Тысяча!
— Хватит! — сказал Берко. — Кричи ему, ты уже заработал гривну.
— Ну да! А ты-то? На тебя еще надо тысячу. Вторую кучу клади! Ну, ворочайся! Эх! Обойдут, обгонят нас… Куда прешь под ноги! — заорал Штык на кантониста, который, врезаясь в гущу прутьев, приблизился к нему.
— Что тебе места мало?!
— Держи левей, а то недолго и на нож наскочишь! — крикнул Штык, продолжая работать и считать:
— Девятьсот девяносто восемь, девяносто девять.
— Тысяча! — крикнул Берко. — Прибавь на просчет пару десятков.
Штык схватил в охапку прутья, бегом взбежал на пригорок, где лежал, покуривая трубку, Антон Антонович. Берко едва мог поднять вторую кучу и поволок ее с трудом туда же.
— Ура! Наша взяла! — крикнул Штык. — Антон Антоныч, считай да выкладывай алтын[23]!
Вслед затем стали подбегать с пучками розог и другие кантонисты. Зашел спор.
— Это чур не игры! — спорили соперники Штыка. — Мы видели, как они резали. У слабого-то и ножа не было — он только листья счищал.
Антон Антонович посмотрел на Штыка и на Берка и поставил такое заключение:
— А вы что смотрели? Если они одним ножом две тысячи изготовили, так это же вдвое! Получай, Штык, алтын!
— Ваше благородие! — остановил офицера Берко. — Это неправильно так!
— Почему?
— Вы же сказали: кто первый нарежет прутьев, тому алтын.
— Да.
— Так мы оба первые: Штык и я.
— Так что же?
— Если он первый и я первый, то ему алтын и мне.
— Получай! Раз, два, три! — Антон Антонович больно щелкнул Берка по носу три раза.
Соперники Штыка захохотали и примирились с таким решением.
— Пучки вязать! Садись в кружки! — приказал Антон Антонович, когда все сдали урок.
— Позвольте позавтракать сначала, ваше благородие.
— Ладно! Закусим.
Офицер достал из одного кармана фляжку, из другого сверток с едой, выпил и принялся закусывать. Кантонисты расселись на лугу кружками и ели хлеб — кто с яблоками, кто с огурцом, запивая тиноватой, зачерпнутой из реки водой.
После завтрака сели по отдельным кружкам вязать розги в пучки. В каждом кружке пели свою песню. В середине кружков сидели кантонисты-ефрейтора, отсчитывая по сотне палок в пучок. Их обвивали теми же прутьями — два раза по концам кольцом поперек и один раз крестом посредине; получались плотные пачки, перевязанные точно так, как это делалось в древнем Риме, где ликторы — римские городовые — носили розги для граждан великой империи на плече своем, всегда наготове, в подобных пучках.
— Антон Антоныч, разрешите спеть любимую, — попросил Штык.
— Своего сочинения?
— Да.
— Ну, что выдумал! При моем присутствии таких песен нельзя петь. Пойте простые.
— Дозвольте свою! Уж очень на сердце печально. Ведь кустикам-то надо тоже почувствовать, на что мы их сгубили.
— Ну, пойте. Только без пропусков.
— Опасно без пропусков. Разрешите с пропусками.
— Пойте все — и про царя.
— Про царя — то что! Про царя мы споем. А ведь если без пропусков, то и про вас, ваше благородие, придется петь.
— Если петь, то и пойте все.
— Хорошо. Споем, братцы? Только, Антон Антоныч, чур потом не сердиться.
— Не буду.
Штык поник, вздохнул и запел тихо и грустно:
Как на быстрой речке при долиночке
вырастала буйная талиночка.
Высока зеленая качайся,
середь трав душистых красовалася.
— Мне семнадцать лет,
Мил мне вольный свет!
Пришел к той зеленой то талиночке с
вострым ножиком младой детиночка.
Крепко белая рука сжимается,
а сам горькими слезами заливается:
— Пришел мой конец,
прощай, мать-отец!
— Ты не режь талиночку, солдатик молодой,
дай мне волю красоваться над водой;
ты и сам бедняжечка молоденький,
ты не плачь, молоденький, хорошенький.
Не порти потрет,
скажи мне ответ!
— Пожалел бы я тебя, талиночка,
да я сам на свете сиротиночка,
не с кем мне перед смертью попрощаться,
перед смертным часом целоваться.
Вот мой ответ:
прощай, белый свет!
— У тебя солдатик есть надежа государь,
пожалеет тебя православный царь,
командиры у тебя — что любезные отцы,
а товарищи твои — все лихие молодцы.
— Ты с ними простись,
не плачь, взвеселись!
— Пожалеет белый царь меня дубинкою,
командиры жалуют «скотинкою».
Батальонный Зверь над нами издевается,
а Онуча, пес вонючий, насмехается.
— Исполняй приказ
дать двести раз!
Ротный наш, Антоныч, все красуется,
во саду с девицами милуется,
за Звериной бабой увивается,
усы фабрит, в кудри завивается.
Ему не до нас:
«Пардон! Мерси вас!»
Мои милые товарищи замыканы.
У них спины все занозами утыканы.
Пред Онучею дрожат осинкою,
перед Зверем изгибаются лозинкою.
— Всех убей,
лишь меня пожалей!
Поникала головой зеленая талиночка:
— Ах ты, бедный мой, хорошенький детиночка,
никого-то у тебя, мальчишки, нет,
опостылил мне, талинке, вольный свет.
Не жалей,
режь скорей!
Крепко и туго стягивали в кружке у ефрейтора Штыка под эту песню пучки. Под конец песни вздохнул и стал подпевать без слов и сам Антон Антонович, задумчиво поглядывая то на скошенные луга, то на осокоря, тронутые позолотой осени, то в небо, где кружили ястреба.
Работа кончилась. На луг приехала фура из школы, запряженная парой сытых лошадок. Ее с верхом нагрузили заготовленной лозой. По одному пучку осталось на брата в руках; рота выстроилась, держа пучки, подобно ружьям у ноги.
— Смирно! Ружья на плечо! — скомандовал Антон Антонович.
Отчетливо и ловко мальчишки вскинули пучки розг на плечо.
С песнями рота пошла к городу домой.