Когда Гаранин вышел из питейного, Ваня забежал вперед, чтоб дверь открыть, отвязывал лошадь, подавал наезднику вожжи, а Гаранин смотрел на дорогу за реку, где брошенными глыбами камня лежали фабричные корпуса; по дороге туда, подгоняемые ярою поземкой, вереницей, рысцой бежали, поеживаясь и корчась от мороза, зуевские «коты».
Гаранин пьяно захохотал и спросил Ваню-Оборваню:
— Где тут еще сбирается народ?
— Какой народ?
— Да вот какой!..
— Да вон в трактире на Песках народу много. Туда наши, от Саввушки, ходят. Ну, едем в Дубровку, коль хочешь — там по кабакам народу безработного еще боле. Садись, ваше степенство.
Ваня-Оборваня поддержал за локоть Гаранина, подсаживая в санки, а потом и сам, завладев кнутиком, присел рядом с ездоком как-то бочком, почти на воздухе, держатся каким-то чудом, впрочем, и рукой, за грядку санок.
Рысак замахал саженями по льду вдоль Клязьмы.
В Дубровке — ближе к утру: около питейного толклась и топотала от мороза целая толпа «котов», двери кабака всё время хлопали, дыша морозным паром.
И тут, как в Зуеве, у стойки Гаранин долго медлил пить вино и говорил:
— Признаться: трусу праздную. У нас на фабрике бунт начался. Ткачи, как звери. А никакой охраны.
— А пристав?
— Что пристав! В преферанс играть он мастер, да кулебякою коньяк закусывать: брюшко наел на морозовских хлебах… Разобьют фабрику. А у нас на конторском дворе в харчевой товару всякого, продуктов тысяч на тридцать, да в паевой рабочей лавке…
— А вина нет? — спросил Ваня-Оборваня, выжидательно держась рукою за стакан.
— Нет.
— Ну, что же мало ли у нас «малин»: в любой товар возьмут в расчет — и гуляй! Эх! «вскую тоскуеши, душе моя»!
Средь «котов» послышались голоса:
— Ребята, вали к Савве — там, слышь, бунт!..
Долго взмыленный рысак носился по снежным дорогам от фабричного села к другому, от трактира к кабаку, от кабака к ренсковому погребку, от погребка — к питейному… Теперь уж правил Ваня-Оборваня, а Гаранин сполз к ногам его кулем и бормотал:
— Ваня! Вези меня домой…
Ваня похлестывал измученного рысака кнутом и говорил:
— Как я тебя, ваше степенство, в таком виде домой представлю, уж рассветает. Срам! Надо тебя в порядок привести… Вот тут у меня в проулочке дружок живет — заедем, он нас чаем напоит.
Ваня-Оборваня заехал на окраине села в какой-то крытый двор…
Через час с этого двора обратно выехали санки. В передке саней лежал кулем Гаранин — но уж не в романовском тулупе, а в рваном и заплатанном много раз кучерском кафтане, на голову его была нахлобучена потертая шапчонка из вязёнки, на ногах, вместо валенок, — разбитые опорки…
Правил лошадью, поставя ноги на спину Гаранина, Ваня-Оборваня; он неистово стегал рысака кнутом и дергал вожжи, как извозчик, правя клячей. И рысака было нельзя узнать, — взмыленный, взъерошенный, он тяжело поводил боками — и ребра обозначились; вместо шлеи с седелкой и хомутом, рысак был кое-как запряжен в оплечье из мочальных виц с такими же гужами — веревочные вожжи тоже, и, вместо щегольской и легкой — над головою рысака колышется мужицкая некрашенная дуга…
На улице Никольского шумел народ, звенели стекла, бегали туда-сюда мальчишки. Ваня-Оборваня привез Гаранина к его квартире и торопливо объяснял его супруге и кухарке, выбежавшим на крыльцо:
— Иду я Клязьмой. Гляжу: стоит середь дороги лошадь, сани. В санях — да боже ж мой — Владимир Гаврилыч — вот он. Что за причта? И конь весь в мыле. И Владимир Гаврилыч не в своем виде. А на встречу баба от Елиса присучальница — «У Саввы — говорит — бунт, это, должно быть, его ткачи по злобе так отделали. Вези его домой». Ну, я и погнал сюда. На чаек бы с вашей милости.
Ваня-Оборваня торопился, помогая поднять и внести в дом Гаранина.
— Примайте его скорее от меня. Квитанции не надоть. Мне хочется тоже посмотреть, чего у вас тут на фабрике делают ребята…
— Да ты сам-то чей?
— «Из старых костычей»… На чай-то будет?
— Ступай. А то в полицию отправим…
— Ну, нынче ей не до нас! Поднесли бы, а? — Стаканчик?
Дверь захлопнулась.