На двор квартиры, где стоял Гаранин, еще до «колотушки», подали с фабричного конного двора заводского рысака, заложенного в беговые санки. Конюх поставил лошадь во двор, накрыл ковром, сказал кухарке, а сам ушел. Гаранин поднялся. Он надел валенки, романовский полушубок, перетянул живот гарусным кушаком; на голову надел треух и, бритый, в этом наряде, был похож на купеческого наездника. Простясь с женой — она напрасно его уговаривала «в это дело не вязаться», — Гаранин надел рукавички и выехал на беговых санках с темного двора. Курилась ярая поземка. Рысак, кидая из-под копыт комья снегу, мчался машистой рысью; под железным полозом саней визжала колея, накатанная мужицкими дровнями. Мимо фабричных, еще темных корпусов Гаранин выехал на Клязьму и через лес к нахохлившимся под снежными шапками домам села Зуева. Была еще ночь, но уже светились окна трактиров и питейных домов, потому что везде у ткачей, а у зуевских особенно, обычай: мимоходом на фабрику перед работой забежать в «заведение» и согреться вином. Сегодня, после праздника, будут еще и опохмеляться…
Гаранин у питейного дома придержал рысака. По темной улице со всех сторон к питейному дому трусцой бежали зуевские, засунув руки в рукава. Двери питейного дома то и дело хлопали. Гаранин остановил лошадь и привязал её у коновязи. Торговки в ряд сидят перед корзинами на тропке перед питейным домом. Они здравствуются с Гараниным криком вперебой:
— Вот рубцы горячие. Горячие рубцы.
— Ситные пироги с горохом.
— Кому сердца за пятачок отрежу?
— Печенка, печенка!
— Жареные пирожки с капустой.
— Огурчики соленые. Огуречный рассол.
— Стюдень бычий…
— Капустка, капустка — зеленые листы!
Гаранин обратился к торговке «сердцем»:
— Ну, отрежь «сердце» за пятачок…
Около Гаранина остановился зуевский и, дрожа от холода, сказал хриплым голосом торговке:
— Ну-ка, тетка, дай рассольцу на копейку.
— Аль, опохмелиться, Ваня, нечем. На-ка, родимый, кушай во здравие.
Торговка наплескала ложкой в деревянную чашку из ведра огуречного рассола… Зуевский принял чашку, повернулся к Гаранину:
— За ваше здоровье, ваше степенство! — и выпил.
Он вошел вслед за Гараниным в питейный дом:
— Может, поднесет его степенство? Эх, горе, — рабочему народу и выпивать-то стоя…
Питейные дома в России явились во время откупов, на смену «цареву кабаку», по закону, в этих заведениях не полагалось никакой мебели, кроме кабацкой стойки, за которой на полках штофы, полштофы, шкалики, никаких украшений, кроме образов с лампадой, никаких закусок, никакого отопления и никаких разговоров: пей и уходи; других приманок, кроме горестной отравы, тут не полагалось. Две двери питейного дома открывались, по закону, без всяких коридоров, прямо на улицу. Торговали в питейных домах самым дешевым и плохим вином: сивухой, с большим процентом ядовитых эфирных масл.
В питейном доме робко жались к стенке несколько оборванцев: это было со стороны целовальника уже милостью: «зря» стоять в питейном доме не полагается.
Целовальник в полушубке нараспашку, рыжий и румяный, в розовой рубашке на выпуск из-под жилета, как увидал Гаранина, низко ему поклонился из-за стойки и закричал на оборванцев:
— Эй, вы, коты, пошли вон!..
— Погоди, Михайло Иваныч — може его степенство и им поднесет, — говорил вошедший с Гараниным оборванец: — мне уже обещан шкалик…
— Когда это? — изумился Гаранин, но тут же велел кабатчику — налей два стакана.
— Ване-Оборване нынче фарт, — завистливо сказал один из «котов».
Наливая, целовальник говорил, кивнув на стоящего под окном рысака:
— К бегам лошадку изволите готовить? Самое лучшее дело жеребца в пробежку до свету подымать, пока он еще не размечтался…
Гаранин медлил принимать стакан, а Ваня-Оборваня взялся за свой стакан рукой и так держал его, «вежливо» выжидал, пока Гаранин отвечает целовальнику:
— Какая там пробежка! У нас на фабрике такие дела творятся… Бунт сегодня будет. Ткачи, как звери. Всё разнесут. А у нас в харчевой одних продуктов тысяч на тридцать. В рабочей лавке паевой — не менее того… Под конторой суровья — в кусках неубранного — тысяч на триста… И никакой охраны. Пробовал директор подговорить татар ткачей бить. На Благовещенье идут татары против наших на реке: стеной!
— Довольно знаю. Сам любитель был от младости кулачного бою.
— Вот. Не пошли татары. Беда, что будет. Всё разнесут!
— Начался уж бунт-то? — спросил Ваня-Оборваня.
— Как на работу вставать — уговорено…
— Должно, уж начался. По трубе, видать: шуруют в паровой.
«Коты» прислушались к разговору и один по одному стали покидать питейный дом.