Лука, Анисимыч и Волков не пытались унять гомон ткачей, терпеливо выжидая, когда люди устанут от крика и духоты… Вскоре так и случилось. Переставали кричать свое и сердито взывали к троим стоящим на окне:
— Чего вы стоите истуканами? Васька, говори, что делать будешь.
— Кашу заварил Анисимыч — а мы расхлебывать?! Пришипился, чорт щербатый!
— Лука, как до дела дошло — схоронился и не видать!.. Охмуряют народ православный…
Анисимыч вдруг, словно вора на базаре заметил, завопил, приседая и топая по подоконнику:
— Держи! Держи его!
Всё сразу стихло. И одна из ткачих с недоумением спросила в общей тишине:
— Кого держать-то? Никто не бежит!..
— Вот умница, бабочка, — похвалил Анисимыч: — охмурялы-то только дураков подцепляют… А такую умницу, поди, не охмуришь! Братцы! Это за ворами на базаре мужики бегут, да кричат: «держи его!». А вор то же: «держи его!». За суматохой и не разберешь — кто вор и кто кого ловит. Вот и вы нас теперь честите чуть не ворами. Кабы я вор был, закричал бы — «держи его», да сам дра́ла. Ищи потом виноватых. А вон, умница, бабочка-то, что говорит: «кого держать, никто и не бежит». Верно: мы не бежим никуда от вас. И не валим со своей головы вину на чью-нибудь. Набедокурили малость — ничего, поправим. Вот что, ткачи, это мы только основу насновали — теперь будем ткать. И скажу вам еще больше: много лет ткать будем, пока хозяина спихнём. А теперь только основа на новое. Надо стан заправлять. Чтобы узор выходил, надо карты пробить — а рапорт у нас широкий — рисунок новомодный. Завтра нас губернатор спросит: по какому случаю безобразие?..
Анисимыч замолчал, ожидая ответа.
— Это не мы, а зуевские, да мальчишки…
— Ну, вот опять «держи его». А зуевского кто убил? — Губернатор так вам, пожалуй, и скажет: чего на других валите? хозяйское бей, громи, а как до вашего добрались — так колом по башке?..
— Говорили, надо мирный бунт делать…
— Вот! Мужик задним умом крепок. А нам надо вперед смотреть. Значит, крепко стоять — один за всех — и все за одного. Стекол не бить. Товар не теребить, машин не портить, — а главное, ребята: вина не пить, надо погодить. Зуевских, да мужиков теперь не будет — по всем дорогам заставы поставлены не пропускать никого — теперь уж не придется нам на других валить, да кричать «держи его». Мальчиков тоже унять надо, чтобы не шалили…
— Ну, ладно, а ты губернатору — что скажешь? Всё вычитываешь, как псаломщик — да пра! — А что делать, не говоришь. Запутлял ты нас в историю, окаянный — говорила Поштеннова Дарья.
Анисимыч ударил себя по лбу рукой и, сделав расстерянную рожу, обернулся к Волкову и спросил плаксиво, тоже женским голосом:
— Вася! А? Чего мы губернатору скажем… А-а?
Ткачи засмеялись… Ткачихи закричали изо всех углов:
— Не надо с губернатором. У него с Морозовым печки-лавочки. И губернатор и прокурон — все закуплены. Царю надо бумагу послать!..
Анисимыч опять обратился к Волкову:
— Вася? А? Царю, говорят, бумагу надо послать.
— Царю! Не надо губернатора. Царю!
— Вася! А?
Волков крикнул:
— Красавицы, погодите. Гармонии у меня нет, а то бы спел с вами песню:
Разлюбил меня милёнок —
я рыдаю, как ребёнок!
Напишу царю бумагу,
а сама в могилу лягу!
Вот вы, красавицы, — песню эту составили — так думаете, что царю до всего дело: и милёнок разлюбил, так царю бумагу писать. Царю, милые, не до вас. Вы думаете, царя-то купить нельзя? Я что вам скажу. Теперь Александр Третий. А был Александр Второй. Так вот Александр-то Второй — у него уж и сын лысым был, а самому на седьмой десяток перевалило — слышьте, бабы — приглянулась ему барышня Долгорукая…
— Коли долгая рука — ей бы присучальщицей к нам в прядильню…
— Ну, у ней рука-то долгая была на другое. Александр Второй на ней женился.
— Да ну тебя, Васька — врать.
— Истинный бог, не вру. Вот и Луку спросите. Он питерский. Верно я говорю, Лука Иваныч?
Лука молча кивнул головой.
— Да. Женился, старый кобель. А у него уж внуки. И начала им эта Долгорукая вертеть, как хотела. Тут война. Ну, помните, как Грегер и компания солдат одевали: сапоги без подметок, шинель — раз надел — по швам! сколько из-за плохой одежи на Балканах в снегах, мятелях и буранах народу нашего погибло — вам известно. Мало вы, красавицы, горьких слез по мужьям, да женихам пролили. У кого из вас, мамаши, по сынам глаза не выплаканы? Ну, хотели этого «Грегер и компанию» под суд отдать. А он смеется и говорит: не то, что меня под суд, да повесить, а еще мне следует за то, что я солдатиков обувал, да одевал; десять миллионов с казны мне не додано. И что бы вы, красавицы, думали: пошел Грегер к долгой-то руке и говорит — десять процентов тебе выплачу с куша, если поможешь. Она говорит: ладно — деньги вперед. Грегер видит — рука долгая: положил миллион. Приехал к Долгорукой царь. Она его спрашивает: «Верно ли, милый, что ты Грегера хочешь под суд отдать?» — «Верно». «За что?» — «За то, что он моих солдат без сапог оставил, картонные подметки делал». — «Ну, милый мой, дорогой, сахарный, хороший — это неверно: Грегер добрый человек; он не станет нехорошо делать; всё это враги врут»; — уж вы, красавицы, знаете, чего тут она ему наговорила. Приехал от нее царь во дворец, указ, чтобы Грегера под суд, — порвал и новый написал: «Выдать Грегеру десять миллионов рублей за то, что он нашу армию в столь прекрасные сапоги обул».
Волков смолк.
— Выдали? — спросил после долгой тишины кто-то из ткачей.
— А как же: раз именной указ…
— Ну, и дела!
— А вы «напишу царю бумагу».
— Кому ж теперь жаловаться?..
— По-моему, — сказал густым басом бородатый прядильщик Сусалов, — написать надо письмо датскому королю.
— Чего это?
— А так. Датский король нашему царю тестем приходится. Так, може, наш его из уважения послушает…
Ткачи все засмеялись… Однако, все же послышались рассудительные голоса:
— Бумагу кому ни то надо написать. Бумага не поможет, — пускай знают, как мы живем.
— Как скажешь, Лука? — обратился Анисимич к Абрашенкову.
Все смотрели на Луку, в его спокойное светлое лицо. Он заговорил тихо и медленно, как будто погружался в дремоту от смертельной устали, — и когда он заговорил, все притаили дух, чтобы не проронить слова.
— Товарищи! — сказал Лука, — ни на кого не надейтесь — только на себя. Вы не стадо — мы не пастухи. Нас могут взять от вас. Учитесь управляться сами. Держитесь крепко и дружно — тогда вы добьетесь лучшей участи. Разбирайте: где враги, где свои. Нас разводят в стороны, чтобы легче управиться: одних спаивают, доводят до последнего; других притягивают к себе, ублажая заработком, делают из них господ над нами, рабами; мы стоим посредине — нас много, мы большая часть рабочего народа; где наши враги? Враги ли нам наши братья, доведенные до отчаяния нищетой? Нет. Мы им поможем выбраться из горя и нищеты. Враги ли нам те, кого удаляют от нас, выделяя на лучшую долю? Нет. Мы устроим для всех жизнь лучшую и поднимем всех. У нас один враг — хозяин. Только не думайте, что враг наш Тимофей Саввич Морозов. Вы его еще боитесь; до нынешнего дня считали колдуном, что он всё может. Завтра вы перестанете его бояться и, пожалуй, вздумаете его извести. Знайте, что хозяин ваш не этот старик. Ваш хозяин называется «Саввы Морозова Сын и Компания». Мой хозяин Смирнов. У тех Викула Морозов. Много их. Но он один — капитал. Савва Морозов накоплял капитал. «Саввы Морозова сын» сам себя называет ваш хозяин, он лишь затем живет, чтобы передать всё дело компании — где нет никакого лица. Хозяин без лица. И власть без лица. Они хотят так от нас укрыться не сами; они хотят укрыть свои богатства. Чем они владеют? Они владеют не палатами — не будем бить у них окна. Они владеют не вещичками — не будем их грабить. Они владеют и распоряжаются нашим трудом. А фабрика — да, они владеют и фабрикой. Фабрика построена тоже рабочими руками. Мы ушли с фабрики, она стоит мертвая. Найдет других? Надо нам соединиться так, чтобы хозяин не мог найти других, чтобы все рабочие стояли за нас, как мы стоим за рабочее дело. Тогда станет ясно, что хозяева дела мы — рабочие. И мы можем устроить труд свой и жизнь, как хотим. Поэтому завтра скажем смело губернатору и хозяину — чего мы хотим, на каких условиях будем работать.
— Кто скажет-то? Ты что ли? — со злобной насмешкой послышалось из заднего угла комнаты.
Лука улыбнулся, но не успел раскрыть рта, как за него ответил Волков:
— Я скажу. Пропади, моя головушка!