Вокруг Москвы поля пестрели цветами. Чем же дальше от Москвы, тем цветов на полях, откосах выемок становилось меньше. Изумрудные на севере, травы здесь были серее. Елки одиноко мелькали в поросли берез. Чаще — сосновые рощи, и начались дубы. Дни жарчели. Воды везде было мало. Тело у всех ныло от грязи.
Чтобы экономить топливо, охладили один из паровозов, и он немой и холодный стал в поезде мертвым грузом. На него взбирались играть в «бригаду» ребятишки. Все рычаги, чтобы мальчишки не набедили, были наглухо перевязаны проволоками. В пыли, накопленной по уголкам площадки паровоза, обрызганной проходным дождем, взошла зеленая трава. Еще недавно белолицые северяне выделялись среди голодной толпы на железных путях революции своим опрятным черным одеянием. Теперь за несколько недель лица их не то что загорели, а исхудали и посерели, и замызганное в сухой пыли вагонов платье тоже стало серым, и уж мало чем теперь отличались мурманцы от других обитателей путей — и меньше они привлекали к себе завистливые, злобные взгляды: в их глазах тоже засветился темный тревожный огонек, а общее выражение лиц стало напряженно-озабоченным — то, что во всю жизнь не сотрется с лица тех, кто в жизни узнал, что такое голод.
И дети исхудали, и странно заметно мужали, и хоть короткий срок, будто все вытянулись вверх. Кто бы теперь из подруг узнал Аню Гай в загорелой худой девчонке с запыленными, всклоченными от пыли кудрями, в штопанном не раз грязном платье и стоптанных на босую ногу башмаках (прежние, хорошие, выменяли на хлеб и молоко, когда она еще хворала). Серого поезда с красными крестами Аня так больше и не видала. Еще сначала за Москвой можно было расспросами добиться, что какой-то похожий поезд прошел тут дней десять назад, а потом и память о нем потерялась среди военных поездов, в толчее людей, занятых одною мыслью — о хлебе.
С девчонкой в поезде все свыклись. «Банда смерти» делилась с ней хлебом, а места на нарах, пока не было хлебного груза, довольно всем. Когда мурманцев спрашивали, есть ли у них в поезде женщины, они отвечали: «как же, есть» — и указывали на Аню Гай.
Вместе с мальчишками она становилась в ряд, когда надо было на остановке «цепью» передавать из вагона на тендер дрова; это было ей вначале тяжело. Потом, когда однажды Сашка Волчок поел собранных им на откосе каких-то ягод и заболел животом, Аня Гай стала ухаживать за ним в «околодке» — так в мурманском маршруте назывался вагон для больных, в котором ехал фельдшер, стояли четыре койки и была маленькая аптека. Фельдшеру нехватало именно помощницы там, где не нужна была сила, а ловкие, гибкие пальцы. Поэтому, когда Сашка Волчок оправился, фельдшер стал приглашать Аню Гай поработать в околодок, где всегда были больные; на вопрос, есть ли в поезде женщины, теперь мурманцы отвечали: «Нет, только одна милосердная сестра».
Ряжский узел был забит поездами: и порожняком, и военными, и с продовольствием; по вокзальной площади и городу кружили безуспешно голодные толпы. В помещениях вокзала едва можно было пройти — спали вповалку, и если кто умирал от тифа, то проходило иногда несколько часов, прежде чем санитары, ступая прямо по живому, убирали мертвое тело, и освобожденное место на полу тотчас же сплывалось, словно жидкой грязью, серой, стонущей в бреду массой больных людей. На путях каждый день подбирали несколько убитых. И среди бела дня там и здесь раздавались выстрелы.
На станции, рядом с мурманским, стоял последний эшелон чехо-словаков — им не давали паровоза, потому что в направлении на Пензу шли только поезда с солдатами и вообще военного назначения. Мурманским мальчишкам сначала очень понравился и самый поезд и чехо-словаки. Они забавно говорили по-русски, ласково принимали мальчишек, пускали их осматривать свой эшелон. На нескольких платформах их поезда стояли полевые орудия с зарядными ящиками. Из люков вагона в разные стороны торчали пулеметы. В поезде была вагон-кухня с большими котлами, где непрерывно кипело мясное варево и откуда шли вкусные запахи. Дальше — вагон-библиотека с большим столом, обставленным табуретами, где было много книг с картинками, а рядом — вагон-церковь с маленькими главками, крестами и колоколами, которые звонили под праздник ко всенощной и к обедне. Чехо-словаки были в своем поезде, как на корабле в море горя и нужды. Они тратили очень много воды — комендант станции Ряжск 1-й не раз уж ставил им это на вид, но они не унимались — не только мылись в вагоне-бане, умывались сами, мыли каждое утро полы в вагонах и головы, взаимно помогая друг другу: сначала Ян мыл голову над тазом Юзику, а потом Юзик над тем же тазом Яну; мурманских мальчишек это забавляло. Мурманцы были устыжены крепким, свежим видом чехо-словацких солдат, всегда чисто выбритых, ловко подтянутых и веселых, и постановили произвести полную уборку своего поезда, и подняли пыль столбом, выметая мусор; чехи потребовали, чтобы мурманцы прекратили уборку и сначала полили полы в вагонах и пути около поезда водою — чтобы не пылить...
За все чехи платили золотом и ни в чем не имели отказа.
«На политику» чехо-словаки шли очень охотно. Горячо уверяли мурманцев, что они «за советскую рабоче-крестьянскую власть», но не хотят мешаться в домашние русские дела. Их единственная цель — скорей добраться до Сызрани, за Волгу и по сибирскому пути через Дальний Восток — на родину, где, разумеется, как только приедут, они тотчас поднимут пролетарскую революцию. Только вот не дают им паровоза.
Всего сейчас можно на железной дороге добиться взяткой, и все-таки паровоза в хорошем состоянии нет ни одного.
Офицеры чехо-словаков при этих разговорах поглядывали завистливо на паровозы мурманского маршрута.
— Зачем вам два паровоза, — говорили они, — только лишняя обуза? Вам довольно одного красавца — ах, прямо, львы! Знаете что, продайте нам второй паровоз. Мы вам заплатим золотом.
— Все равно, вам не дадут пути. Между Моршанском и Воейковым путь в руках зеленых.
— Что же, и вы здесь будете стоять полгода? Смотрите, на ваши паровозы давно уж зарятся, — отнимут.
В самом деле, было уже несколько попыток взять у мурманцев их декапод для воинского эшелона, и если этого еще не случилось, то не потому, что мурманцы предъявляли грозные бумаги, где реввоенсоветом Северной области запрещалось касаться мурманского маршрута, а потому, что около головы мурманского маршрута, по обоим сторонам, бессменно стояли рабочие с винтовками, готовые драться на-смерть с кем угодно за свои машины.
За разговорами последовало со стороны чехо-словаков определенное предложение: продать один из паровозов, в уплату предлагалась крупная сумма золотыми. Чехо-словаки решили, изменив направление, итти на Богоявленск — Козлов — Ртищево — Пензу, чтобы миновать заблокированный зелеными бандами участок Сызрано-Вяземской дороги. Если нужно, станут пробиваться силой.
Намерение чехо-словаков заставило призадуматься мурманцев. В вагоне белпоржцев кипели горячие споры. У Граева явилась мысль: отдав на время один из паровозов чехо-словакам, двинуться прямо вслед за ними по их пути. Это было бы отчаянно, но с Тамбовской линии приходили известия пугающие, — говорили, что с Балашева на Тамбов и с Поворина на Грязи наступают донские казаки... Уже вся линия от Москвы до Ряжска была запружена остановленными поездами. Саратовские поезда не приходили уже три дня.
Мурманцам грозило не только то, что они вернутся домой без хлеба, но и без снаряженного с таким трудом поезда.
Хотя поведение чехо-словаков сомнительно и с ними надо быть на-чеку, все же ничего не оставалось, как итти с ними на соглашение. В ряжском узле — полная неразбериха, и ожидали, что вся власть будет передана командующему фронтом. Мурманцы предложили чехо-словакам такие условия: мурманцы уступают второй свой паровоз, который приведут в порядок сами. На перегонах между Ряжском и Тамбовом мурманский маршрут будет итти тотчас вслед за чехо-словаками по одной путевке. В Тамбове еще, наверное, чехо-словаки достанут паровоз, — мурманский декапод вернется их хозяевам. За эту услугу мурманцы потребовали от чехо-словаков не золота, а два пулемета с подходящим количеством снаряженных патронов...
Чехо-словаки долго торговались, — сначала они ни за что не хотели давать мурманцам оружия, потом согласились и заявили, что поставят на паровоз свою бригаду и охрану. Мурманцы отказали наотрез: «Бригада и охрана наши. Для связи можете поставить одного офицера, не больше».
Переговоры прервались к вечеру того дня, когда было получено сообщение, что в Кремлеве (в направлении от Ряжска на Тулу) появились какие-то разъезды и взорвали водокачку. Пути Ряжского узла в этот вечер гудели от тревожного говора народа — надвигалась и настигала и здесь война и тех, кто, быть может, несколько лет только и делал, что хитрил, чтобы избежать ее...
Ночью в комитет мурманского маршрута принесли согласие командира чехо-словацкого эшелона на условия мурманцев и сообщили, что медлить нельзя: Ряжск окружен, но Козлов — еще в руках рязано-уральцев.
Стараясь не шуметь и не привлекать внимания, мурманцы и чехо-словаки стали готовиться к отходу. На мурманский декапод, уступленный чехо-словакам, начальником охраны был назначен Граев, а с ним на паровоз выпросился и Марк. Бригада пришлась Андреева, того машиниста, что на пути к Москве учил Марка править паровозом.
Граев настоял, чтобы пулеметы, вымененные у чехо-словаков, поставили к нему на паровоз. Граев сам тщательно осмотрел, исправно ли оружие, заправил пулеметы лентами и нашел места, где уставить на паровозе пулеметы так, чтобы можно было вести и продольный, а если нужно, и поперечный обстрел из них. Чехо-словацкий офицер, назначенный на паровоз для связи, был молчалив, ни во что не вмешивался и спокойно курил, сидя в тендере на железном ящике с инструментами.
За время долгой стоянки в узле чехо-словаки хорошо его изучили. Перед рассветом их патрули заняли все стрелочные и сигнальные посты, ведущие к Богоявленску. Мурманские декаподы сделали нужные маневры, убрав в тупики стоявшие на ходу составы; декапод впрягся в чехо-словацкий эшелон; следом за ним, соблюдая разрыв, вышел на сплетение путей ряжского узла мурманский маршрут...
На ближайших к Ряжску постах приходилось спорить с железнодорожниками; угрожая оружием, их принуждали открывать сдвоенному поезду путь. Когда же вышли на магистраль, станции или сразу давали путь или молчали, это означало, что станция или разгромлена или оставлена в страхе перед наступающим врагом. Магистрали были свободны — весь подвижной состав сгруживался в узлах. На восходе солнца миновали, перейдя на левый путь, Богоявленск и неслись, уже не спрашивая пути, к Козлову, с риском налетать на встречный поезд, но выбора не было. Машинист Андреев, бывший когда-то в командировке на дороге, объяснил, что если итти по правому пути, то не пробиться через Козловский узел, а может быть даже Козлов занят казаками. Тогда с левого пути будет легче пройти узел, минуя Козлов I-й. Чехословацкий офицер, выслушав Андреева, согласился с его планом. Перед Козловом оба декапода подняли оглушительный рев. Граев для острастки построчил немного (кстати и попробовать надо было) из пулеметов, и перед угрозой этих двух непонятных поездов, которые вопреки правилам катились по левому пути, покорно складывали крылья семафоры, поворачивались круглым бельмом глаз и провожали, недоуменно смотря вслед, стрелочные фонари.
Прогремели виадуки, проплыл мимо Козлов с церквами, садами, кирпичными корпусами мастерских и закопченными воротами депо — впереди меж двух стен леса снова раскрылась даль саратовской двухколейной магистрали.
До Тамбова перешли на правый путь. На станциях встречали сдвоенный поезд недоумением и радостью: Ряжск давно не отвечает, Козлов молчит, — везде провода режут зеленые банды или казаки. Запросили Тамбов по телефону, и оттуда ответили, что мурманский маршрут примут, а чехо-словакам не давать пути; подкрепить это запрещение было нечем и оба поезда снялись с места «без жезла», поменявшись очередями — впереди мурманский маршрут, а за ним чехо-словацкий эшелон, — начальник станции только развел руками, со злобой швырнул вынутый было из аппарата жезл[74] и сказал Тамбову, что оба поезда один вслед другому вышли без жезла...
К Тамбову подходили с тревогой и к удивленью своему увидели, что пути тамбовского узла почти свободны... Оба поезда станция приняла на главный путь. На станции была та же, что и везде, серая толпа мешочников, но не видно было воинских поездов; казалось, что Тамбов оставлен...
В депо было три исправных паровоза. Мурманцы хотели отцепить от чехо-словацкого эшелона свой декапод и распроститься с ним. Командир эшелона резко заявил, что он этого не позволит сделать и потребовал, чтобы бригада и охрана мурманцев покинула паровоз. Мурманцы ощетинились ружьями, поняв, что чехо-словаки открывают из-под маски лицо врагов.
Мурманский маршрут получил путь, а споры около декапода, впряженного в чехо-словацкий эшелон, продолжались: видно было, что чехо-словаки готовы к открытой схватке...
Граев, подумав, послал сказать своим, чтобы уходили на Иноковку. Когда мурманский маршрут ушел, Граев с паровоза увидал, что чехи с винтовками выскакивают из вагонов и, равняясь, бегут к паровозу.
Граев закричал их офицеру:
— Эх! А мы поверили вашему слову...
Офицер ответил, пожимая плечами:
— Я не бегу. Я верен своему слову.
Граев велел кочегару снять с крюка первого вагона упряжной крюк паровоза и услыхал выстрел; на крыше первого вагона сидел чешский солдат и, грозя револьвером, что-то кричал вниз кочегару, который развинчивал сцепку, не обращая внимания на угрозу.
Граев схватил винтовку, приложился — выстрел, и чех свалился с крыши. Со стороны чехов и с крыш эшелона затарахтели выстрелы. Андреев дал передний ход — и декапод снялся с места. Чех-офицер, бывший на паровозе, встал на площадке у пролета, бросил окурок, вынул револьвер из кобуры и выстрелил себе в голову; тело его свалилось на путь. Кочегар карабкался сзади на буфер, тендер и дрова. Чехи открыли по паровозу стрельбу пачками. Граев взобрался на тендер, где из дров было сложено гнездо для пулемета, и открыл огонь по эшелону.
Пули щелкали в паровозной будке, разбивая стекла. Пока на прямой было безопасно, дальше до перелеска была кривая и обстрел паровоза начался сбоку. С чешской стороны тоже заговорил пулемет. В оконце пулеметного щита Граев видел, что чехо-словаки разбегаются четами[75] по путям, — очевидно, они еще ранее решили занять станцию. Граев крикнул Андрееву, чтобы он «гнал во всю». Паровоз вырвался со станции на кривую, и Граев, чертя по эшелону чехов пулеметом, видел, что падают люди, а в классном вагоне посыпались стекла. Зато и дробный стук пуль по паровозу — градом. И сразу смолкло, когда паровоз юркнул на выемку в лесу. Граев перестал стрелять. Еще пули противника срезали ветки в вышине и потом громко пели рикошетом, но опасность миновала.
— Граев, бандита твоего задело, — крикнул товарищу Андреев.
Граев кинулся с тендера в паровозную будку: на приполке под передним стеклом у реверса лежал, поникнув, Марк — бледный, с закрытыми глазами, рубашка смочена кровью.