«Ох, горе мое, горе, кручинное житье! – думал Антон, следуя медленным, нетвердым шагом за товарищем. – День прошел, да, видно, до нас не дошел, ишь вечеряет, а лошаденка все с рук не сошла; что станешь делать!., нет, знать, так уж господу богу угодно… погрешился я чем перед ним… охо-хо… Дома-то, дома у меня, я чай, ждут, сердешные, не дождутся; не наболит-ся у родимых сердечушко… Правда, напался человек добрый, сулил покупщика хорошего, да это когда еще, завтра!… Заночевать, вишь, пришлось в чужой стороне промеж чужих люден, денег ни полушки, а дело захожее… Ну, а как завтра да опять не выйдет на мою долю счастья, лошади опять не продашь, а только пуще бед наживешь и с тем домой вернешься… Никита просвету не даст тогда, долой с бела света сгонит, совсем беда! пропадем ни за что и я, и Варюха, да и ребятенки-то тож… охо… хо, горе мое, горе, кручинное житье!…»
День между тем зримо клонился к вечеру; солнце село; золотистые хребты туч, бледнея на дальнем горизонте, давали знать, что скоро и совсем наступят сумерки. Подошва горы, плоские песчаные берега, монастырь и отмели окутались уже тенью; одна только река, отражавшая круглые облака, обагренные последними вспышками заката, вырезывалась в тени алой сверкающей полосою. Осенний ветер повеял холодом и зашипел в колеях дороги. Время от времени он изменял свое направление, и тогда слышались с реки отрывистые крики народа, толпившегося на берегу и ожидавшего парома, который чуть видимою точкой чернелся на более и более бледневшей поверхности воды, влача за собою огненную, искристую полосу света. Шум ярмарки умолкал; толпа в городе постепенно редела; скидывались ятки, запирались лари, лавки; купцы и покупатели расходились во все стороны, и все тише да тише становилось на улицах, на площади, между рядами телег, подвод, укутанных и увязанных на ночь в рогожи. Вниз по горе тишина делалась еще заметнее; тут исчезли уже почти все признаки ярмарки; кое-где разве попадался воз непроданного сена и его хозяин, недовольное лицо которого оживлялось всякий раз, как кто-нибудь проходил мимо, или встречалась ватага подгулявших мужиков и баб, которые, обнявшись крепко-накрепко, брели, покачиваясь из стороны в сторону и горланя несвязную песню.
Антон и рыженький его товарищ достигли уже подошвы горы, когда на одном из поворотов дороги должны были остановиться по случаю стечения народа. Они подошли ближе. На самом крутом уступе лежал замертво пьяный мужик; голова его, седая как лунь, скатилась на дорогу, ноги оставались на возвышении; коротенькая шея старика налилась кровью, лицо посинело… Присутствующие, которых было очень много, не помышляли, однако ж, поднимать его; иные, проходя мимо, замечали только: «Эк его раздуло!» или: «Ишь те как нализался!» Большая часть зрителей не делали, впрочем, никаких замечаний: они глядели на него с каким-то притуплённым любопытством, почесывали затылки и качали головами, как бы в душе соболезнуя о злополучном землячке; но помощи никто решительно не подавал, никто даже не трогался с места. Антон принадлежал, должно быть, к последней категории; он постоял, покачал головою и готовился уже кликнуть своего товарища; но в эту самую минуту из толпы выскочил полный кудрявый детина в синем кафтане и с радостным восклицанием бросился обнимать его.
– Эхва!… Антон! как тебя бог милует? подобру ли, поздорову? вот не чаяли встретиться…
– Здорово, Митроха, – вымолвил Антон, ошеломленный несколько неожиданным приветствием, – как можешь?…
Они обнялись и поцеловались. Встреча эта сильно озадачила рыженького; он суетливо подошел к Антону, дернул его за полу и шепнул: «Земляк, пора до фатеры, поздно, того и гляди места не станет…»
– Шутка, дело какое! – продолжал Митроха, – почитай что целый год не видались; ну что, брат Антон, как тебя перевертывает? как поживаешь с хозяйкою и с ребятишками?…
– Ох, лучше и не спрашивай, плоше моего житья, кажись, на свете нет… мое житье самое последнее…
– Неужто все Никита проклятый досаждает?…
– Да, – отвечал печально Антон, – да; вот и теперь пришел, брат, сюда последнюю лошадь продавать, – велел!., не знаю, что и будет, совсем, знать, пришло мое разоренье…
– Ой ли? ну, брат, жаль, больно жаль мне тебя!… а я, брат, на фабрике-то пооперился маненько; живу верстах в трех отсель в миткалевой фабрике… и хозяин такой-то, право, добрый достался, не в обиде живешь. Ну, расскажи-ка, братец ты мой, как поживают Стегней с женою? он ведь свояк мне…
– А что им делается – хлебушка есть, живут ладно, по милости господней.
– Новую избу, говорят, поставили?
– Поставили.
– Так; ну, брат Антон, где же ты остановился здесь?
– Вот тут… близехонько, – отвечал скороговоркою рыженький, – у самого перевоза на постоялом…
– Дай ему господь бог здоровья, – продолжал Антон, указывая земляку на рыженького, – встрелся добрый человек… хочет провести на ночлег.
– Пойдем, Антон, – сказал тот, – пора, не опоздать бы нам, народу не подошло бы много с ярманки…
– Ну ладно – подхватил Митроха, – я к тебе завтра зайду на фатеру… как бог свят, зайду; ты, я чай, не больно рано пойдешь на ярманку… а мы до того времени перемолвим слово, покалякаем про своих… так-то, брат, я тебе рад, Антон, право, словно родному… инда эвдак сердце радуется, как случай приведет с земляком повидаться… Ну, прощай, брат, и мне пора ко двору, а завтра непременно зайду…
– Прощай, Митроха, заходи же, мотри…
– Ладно, ладно…
– Ну, братец, куда же нам теперь идти? – спросил Антон, когда земляк исчез за поворотом.
– Сойдем вниз, а там пойдем все по берегу, все по берегу, до самых кузниц.
– Далече?
– Эко ты наладил одно: далече да далече? видишь перевоз?
– Вижу…
– Ну, коли видишь, так ладно; тут как раз будет тебе и постоялый двор… он прямо стоит за кузнями…
Движения, походка, лицо товарища Антона мгновенно изменились: теперь все уже показывало в нем человека довольного, даже торжествующего; серенькие плутовские глазки его насмешливо суживались и поочередно стремлялись то на мужика, то на пегашку; он стал разговорчивее; но в речах его уже не было той заботливости, той вкрадчивости, с каким прежде подъезжал он к Антону. Все произошло, однако, так, как говорил рыженький: вскоре они достигли перевоза, там поднялись по скользкому грязному берегу и вышли на пустынное поле, огражденное с одной стороны рядом черных, мрачных кузниц, которые неровною линиею спускались почти к самой воде.
Миновав кузницы, рыженький молча указал Антону на высокую избу, одиноко стоявшую на дороге и окруженную длинными навесами. Тем временем, как они к ней приближались, ночь окончательно обхватила небо и окрестности. Месяц вышел из-за туч и весело проглянул на небе. Антон обернулся назад и бросил взгляд к стороне города; там все уже стихло; редко, редко долетала отдаленная песня или протяжное понуканье запоздалого мужика, торопившего лошадь. Где-то в стороне, далеко-далеко за рекою слышался стук в чугунную доску деревенского караульщика. Он увидел реку, исчезавшую после многих изгибов в темноте, крутые берега, отделявшиеся от нее белым туманом, и черные тучи, облегавшие кругом горизонт. Луна скрылась; воцарился глубокий, непроницаемый мрак; подходя к избе, Антон едва-едва различил подводы, стоявшие у ворот. Шумный говор и свет, выходивший длинною полосою из окна, давали знать, что на постоялом дворе было довольно народу.
– Ну, вот и пришли, – сказал рыженький Антону, – веди лошадь в ворота; ладно; ставь ее вот сюда, под навес, да пойдем ужинать…
– Послушай, добрый человек, – произнес Антон, оглядывая с беспокойством постоялый двор и навесы, – послушай, мотри, не было бы лиха… не обидели бы меня… не увели бы лошаденки; я слышал, народ у вас в городах на это дело добре податлив…
– Эх ты! – воскликнул тот, ударив мужика по плечу, – прямо ты, брат, деревенщина, пра, деревенщина; борода у те выросла, а ума не вынесла; ну, статочно ли дело? сам порассуди, кому тут увести? ведь здесь дворник есть, ворота на ночь запирают; здесь не деревня, как ты думаешь. Знамо дело, долго ли до греха, коли не смотреть, на то, вишь, и двор держат, а ты думаешь, для чего?…
– Оно так, – отвечал мужик, продолжая озираться на стороны, – вестимо так, а все словно думается…
– Что говорить, – начал рыжий, переменив вдруг насмешливый тон на серьезный, – кто против того? животину водить – не разиней ходить, это всякий знает…, полно, земляк, полно; а ты взаправду опасаешься, что ли?…
– Как перед богом, боюсь… добрый человек.
– Ну, коли так, привяжи ее пока здесь к столбу, а потом приходи сюда спать; я и сам с тобою лягу… пойдем выпьем по чарке винца, смерть прозяб… а там подкинем соломы да всхрапнем… ладно, что ли?…
– Ладно, коли твоя добрая душа будет…
– Привязал?
– Привязал…
– Мотри, привязывай крепче, чтобы не отвязалась неравно да не ушла…
– Нет, не уйдет…
– Пойдем.
Изба, в которую рыженький ввел Антона, была просторна; по крайней мере так показалась она последнему при тусклом свете сального огарка, горевшего на столе в железном корявом подсвечнике; один конец перегородки, разделявшей ее па две части, упирался в исполинскую печь с уступами, стремешками и запечьями, другой служил подпорою широким полатям, с которых свешивались чьи-то длинные босые ноги и овчина. За столом, под образами, сидели четыре человека и ужинали; подле них хлопотала хозяйка, рябая, встрепанная, заспанная баба.
– Хлеб да соль, братцы, – вымолвил рыженький, запирая дверь, – здравствуй, хозяйка!
– Хлеб да соль, – проговорил в свою очередь Антон, крестясь перед образами.
– Спасибо, – отозвались сидевшие мужики.
– Вам постоять, что ли? – грубо спросила дворничиха.
– И то тебя, вишь, не обходим, вот и товарища привел… ну, а хозяин где?
– Кто там?… – послышалось сверху, и в то же время длинные ноги, висевшие с полатей, перевернулись и доказали, что принадлежащее им туловище перевалилось на спину.
– Что там развалился, черт? – закричала сиповатым голосом хозяйка, – ступай! вишь, народ подошел…
На полатях послышалась зевота.
– О-о-о! Господи, господи, о-о! – бормотал хозяин, сползая по стремешкам печи вниз. – А! – воскликнул он,
останавливаясь, – а! здорово, рыжая борода!
Рыженький подал ему из-за спины Антона выразительный знак рукою. Хозяин тотчас же замолчал; закинув обе руки за шею, он потянулся, зевнул и продолжал лениво:
– Эк вы поздно как таскаетесь, люди спать давно полеглись; ну, а мужичок с тобой пришел?
– Со мной.
– Лошадь есть?
– Есть.
– Сенца надыть, что ли? – спросил хозяин Антона, – у меня сено знатное…
– Нет, – отвечал простодушно Антон, – сена не надо, я лошадь-то продавать привел: и так простоит сердешная…
– Твоя на то воля… ужинать небось станете?
– Давай!…
– Такая-то беда у меня… малого своего отослал в Зименки… до сих пор не вернулся; сам за все и про все, – говорил хозяин, слезая наземь.
– А почем ужин? – рассеянно спросил рыженький.
– Известно, что тут толковать, лишнего не берем, что в людях, то и у нас: шесть гривен с хлебом.
– Ладно… Эй, хозяйка! собирай скорей, смерть проголодались.
– Вам чего? щей плехнуть, аль гороху вальнуть, аль лепеху с семенем? – спросила хозяйка.
– Давай что ни есть… Хозяин, а хозяин, нет ли, брат, винца?
– Как не быть… вам сколько?
– Что, Антон, голову-те повесил, вино есть, аль не слышишь? выпьем, говорю, завтра знатный будет день. Хозяин, давай штоф!…
Когда дворник вышел, рыженький повертелся еще несколько минут подле печки и шмыгнул в двери. Это было сделано так ловко, что Антон ничего не заметил; он снял с себя полушубок, повесил его на шесток, помолился богу, сел за стол и в ожидании ужина принялся рассматривать новых своих товарищей. Двое из них немного погодя встали, перекрестились и молча улеглись на нары, занимавшие целую стену избы. Антон увидел, что тут спало еще несколько человек мужиков. Из оставшихся двух за столом один особенно привлек внимание нашего мужика. Это был толстенький, кругленький человек, с черною окладистой бородкой, плоскими маслистыми волосами, падавшими длинными космами по обеим сторонам одутловатого, багрового лица, отличавшегося необыкновенным добродушием; перед ним на столе стояла огромная чашка каши, деревянный кружок с рубленой говядиной и хрящом и миска с лапшою; он уписывал все это, прикладываясь попеременно то к тому, то к другому с таким рвением, что пот катился с него крупными горошинами; слышно даже было, как у него за ушами пищало. Антон первый прервал молчание.
– Вы отколе? – спросил он.
Мужик встряхнул головою, устремил на него оловянные глаза и, проглотив кашу, мешавшую ему закрыть рот, отвечал:
– Сдалече: ростовские.
– Господские?
– Барские…
– Большая вотчина?
– Большая…
Тут хозяйка поставила перед ним чашку тертого гороху; мужичок принялся за него с тем же ничем несокрушимым аппетитом и уже ничего не отвечал на вопросы Антона. Скоро вернулся рыженький с штофом вина, сел подле товарища, и оба принялись ужинать. Немного погодя явился и сам хозяин.
– А ты ехать собрался, что ли? – спросил он у мужичка, сидевшего рядом с ярославцем.
– Да, мне пора, – отвечал тот, подтягивая кушак, – до свету надо быть дома.
Антон мгновенно поднял голову, поглядел на него, вздохнул и перестал есть. Хозяин снял с полки счеты и подошел к отъезжавшему вместе с хозяйкой.
– Щи хлябал?
– Хлябал.
– Кашу ел?
– Ел.
– Масло лил?
– Лил.
– Сорок копеек, – произнес отрывисто хозяин, щелкнув костями.
Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись на все четыре стороны, вышел из избы. В то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с лавки, снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и улегся; почти в ту же минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла на печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.
– Хозяин! – начал первый, прислушавшись прежде к шуму телеги отъехавшего мужика, – подсядь-ка, брат, к нам, не спесивься; вот у меня товарищ-ат что-то больно приуныл, есть не ест и пить не пьет; что ты станешь с ним делать…
– Ой ли? – произнес хозяин, подходя к столу, – ну, давай… как бишь звать-то тебя?… Пантелеем, что ли?
– Антоном…
– Давай, брат Антон, я выпью… да ты-то что? э! полно, чего кобенишься, пра, выпей, вино у меня знатное, хошь пригубь…
Антон выпил.
– Не то, братцы, на разуме у меня; так разве, со стужи, – произнес он, крякнув и обтирая бороду.
– Пей, не робей, – вскрикнул рыженький, перемигиваясь с хозяином… – Ну-кась, брат, со стужи-то еще стаканчик…
– Спасибо… много доволен…
– Э! что за спасибо! пей, сколько душа примет… знамо, первая чарка колом, вторая соколом, а третью и сам позовешь; пей; душа меру, брат, знает… а там и спать пойдем…
– Под навес? – спросил Антон, глаза которого начинали уже разгораться.
– Вестимо, что под навес… вот добрый хозяин и соломки даст… да пей же, брат, пей без опаски… хлеб ешь?
– Ем.
– Ну, а разве вино не тот же хлеб! маненько только пожиже будет… валяй! Ну, экой, право, приквельной какой, долго думать, тому же быть…
– Для ча не выпить, когда добрый человек подносит, – подхватил хозяин. – От эвтого, брат Антон, зла не будет… пей за столом, говорят добрые люди, да не пей, мотри, только за углом…
Антон выпил еще стакан.
– Братцы! – произнес он вяло и принимаясь тереть лицо, лоб и щеки, с которых катился крупными каплями пот. – Братцы, пра, пора… вот те Христос… домой пора бы. Варвара-то… э! Варвара… братцы…
– Погоди… поспеешь еще… – отвечал рыженький, наливая еще стакан, – вот выпей наперед, выпей, слышь, последний выпей., на стужу идешь…
– Пейте скорее, ребята, и мне пора спать… чай, полночь давно на дворе… – вымолвил хозяин, зевая и потягиваясь.
Антон осушил стакан бычком и почти в ту же минуту, повалился, как сноп, на лавку.
– Спит? – спросил поспешно хозяин у рыженького, который уже нагнулся к Антону и слушал.
– Хоть кол на голове теши, не услышит! – отвечал тот, выпрямляясь и махнув рукою.
Оба засмеялись. Рыженький подошел к столу, выпил оставшуюся в штофе водку, взял шапку и стал поочередно оглядывать спавших на нарах; убедившись хорошенько, что все спали, он задул свечу и вышел из избы вместе с хозяином…