РЕБЯТИШКИ
Спустя некоторое время на дворе заскрипел воз и послышался голос старика.
Когда немного погодя Тимофей и жена его явились на двор, лошадка дяди Василья была уже выпряжена, а сам он суетливо развязывал кожу, прикрывавшую товары; он не переставал болтать с Машей, которая стояла подле. Солнце уже село, но над самым двором висело круглое румяное облако, которое делало предметы яснее и давало всему двору больше света, чем в иной полдень. С первых же слов старика Катерина и ее муж узнали, что он непременно настаивал на том, чтоб девушка взяла от него платочек на память.
- Что ты, батюшка, что ты! господь с тобою! - торопливо сказала мать, - она к этому непривычна, не надоть нам ничего… мы не из того тебя пустили.
- Нет, уж ты, матушка, не замай, брось, оставь ты это дело… уж это моя, примерно, забота… Как же, слышь, - подхватил он, принимая шутливо-озабоченный тон, - слышь, девки поют на улице, играют, потешаются… ну, знамо, и ей хочется - человек молодой! все любезнее будет, как новенький-то платочек повяжет… Ну, вот тебе, красавица, не побрезгай, возьми, - заключил старик, тряхнув пестрым бумажным платком и подавая его девушке, которая не трогалась с места.
- Мне… не надо, - проговорила она нерешительно, взглядывая на мать.
- Бери, бери; что уж тут! Бери, коли дают, - сказал старик, добродушно посмеиваясь.
- Ну, что ж! возьми, когда так… когда по душе дает, - сказала мать, обращаясь к дочери, которая взяла, наконец, платок, причем щеки ее вспыхнули, а лицо изобразило такую радость, как будто это был первый подарок со дня ее рождения.
- Ну, спасибо тебе, касатик, - подхватила мать, стараясь сохранить какое-то внутреннее достоинство, - нам хоша чужого и не надобно, а коли охота твоя такая, по душе дал, нам обижать тебя не приходится; спасибо, кормилец!
Тимофей умильно поглядывал на присутствующих и моргал глазами.
- Как уж и благодарить нам тебя! Не заслужили мы этого, касатик… Платок-то ведь, может, рубля два стоит! - промолвил он, наконец, голосом, словно не ему дали, а он вынужден был дать подарок.
- Есть о чем разговаривать! И весь-то всего гривенник стоит! - перебил старик. - Ты как из Оки-то меня тащил, не на гривенник мне добра сохранил. Вот случай привел хошь дочку твою потешить. Ну, что ж ты стоишь, красавица? Ступай, покажься на улице-то… вишь песни как знатно играют - и ты поди! - промолвил он, обращаясь к Маше.
- Что ж? сходи, поди, - сказала мать.
Маша как будто не решалась, совестилась, наконец вошла в избу; минуту спустя она явилась на дворе, повязанная новым платочком, и быстро юркнула в ворота.
- Много у вас детей-то? - спросил старик, провожая ее глазами.
- В чем другом, батюшка, в этом, кажись, нет недостатка: семья большая, - возразила Катерина, и первый раз на губах ее появилась улыбка.
- О-ох! - тоскливо простонал Тимофей.
- Ну, что охаешь-то? ох да ох! - смеясь, сказал старик, делавшийся веселее по мере того, как ознакамливался с хозяевами. - О чем? что детей-то много? Это значит благословение божие.
- Шестеро человек! - произнес Тимофей с таким сокрушенным видом, как будто сам произвел их всех на свет и вторично предстояло ему родить их.
- Ты бы вот, Тимофей, на жену-то поглядел лучше… вишь: разве она ими скучает? а чай, больше твоего об них сердце-то болит; право, так! - добавил старик, указывая на Катерину, которая в это время высоко подымала обеими руками младенца и заставляла его смеяться.
Дядя Василий хотел было что-то еще сказать, но прерван был звонким лаем, раздавшимся у самых ног его. Обернувшись назад, он увидел маленькую, шершавую, черную собачонку с стоячими ушами, вострой мордочкой, украшенной двумя желтыми крапинами над глазами и коротенькими кривыми передними ногами, расположенными как у танцмейстера; лай ее звенел, как тоненький колокольчик; шерсть на спине стояла торчмя, а хвост закручивался, вероятно от злобы, таким тугим кренделем, что, казалось, не было силы, которая могла бы его выпрямить. Застигнув врасплох чужого человека на своем дворе, она, без сомнения, вцепилась бы в икру его, если б вслед за ее появлением в воротах не раздались четыре тоненькие голоска, которые разом закричали: "Волчок! Волчок!"
Волчок тотчас же задвигал своим кренделем и полетел навстречу четырем мальчуганам, входившим во двор. Трое из них были еще очень малы - лет пяти, шести и семи; ручонками, вынутыми из рукавов, болтали они за пазухой, которая до того была набита всякой всячиной, что животы их казались втрое толще обыкновенного; одежда их, ноги с засученными выше колен штанишками и самые лица до того были выпачканы свежею грязью, что мать раскрыла только глаза и отступила. Четвертый мальчик был лет девяти, с продолговатым оживленным лицом и черными умными глазами - вылитый портрет матери; но энергические, несколько резкие черты Катерины, перейдя к сыну, как бы смягчились и во многом напоминали отца. Одежда его, состоявшая из рубашонки и штанишек, также засученных выше колен, была, однакож, чище и показывала в нем бережливость и даже внимание к самому себе; но пазуха была так же туго набита, как и у братьев.
Увидя незнакомого человека, первые три мальчика остановились сначала как вкопанные, потом бочком стали подбираться к матери и вдруг разом обхватили ее юбку; старший между тем поглядывая на старика и желая, вероятно, показать себя перед ним, топал ногою и посвистывал с самым серьезным видом, призывая Волчка, который снова заливался на гостя. Пронзительный лай Волчка мгновенно превратился в ворчливое визжание, потом Волчок подбежал к мальчику, прыгнул ему на грудь передними ногами и, развернув свой крендель, принялся мотать им во все стороны самым дружелюбным образом.
- Поди ж ты - а! вишь как его слушает! Сейчас отошла; а поди злющая какая!
- вымолвил, посмеиваясь, старик.
- Нельзя же, - возразила повеселевшая мать, - она знает своего хозяина…
Щенком взял; ноне зимою замерзлого, почитай, в дом принес, под плетнем где-то нашел… Уж такая-то о нем забота: хлебца дашь, и тот пополам делит; ну, она и слушает.
- Это значит свово благодетеля почитает, добро его помнит… Эки вы, право, ласковые, добродушные какие! собак, и тех жалеете…
- Ах, отцы вы мои! да где ж это вы были-то? - заговорила вдруг Катерина, оглядывая парнишек, жавшихся у ее юбки, - смотри, как выпачкались!.. чумазые какие! Где вы были-то? Не отмоешь никак… так, смотри, теперь и останетесь.
- Ничего не сделаешь! - проговорил Тимофей голосом, как будто в самом деле нечего уже было делать, и дети его весь век останутся облепленными грязью с головы до ног.
- Где ж вы были-то? в лесу, чай?
- В лесу были, да очень добре вязко, не обсохло, - сказал старший мальчик, щелкая пальцами над головою Волчка.
- Отцы вы мои! глянь-кась, чего только не нанесли! - подхватила мать, отрывая поочередно от юбки то одного, то другого и начиная вытряхивать пазухи, из которых посыпались наземь камешки, трава, мох, прошлогодние жолуди и кусочки цветной глины, которую в изобилии находят в ручьях окрестных мест.
По окончании этой операции мальчуганы, дико смотревшие на гостя, снова припали головами к подолу матери.
- Эки молодцы какие! - смеясь, воскликнул старик, - право, молодцы! вот хошь бы этот пузан какой! - добавил он шутливо, тыкая пальцем в живот одного из них.
Но ребенок затрясся всем телом, открыл рот, закричал благим матом и затопал ногами.
- Полно, Костюшка! чего запужался, глупый? не бойся…
- Постой, постой! у меня вот тут есть штука такая… сейчас обзнакомимся, - вымолвил старик, направляясь к возу. - Костюшка, глядь-кась, что у меня? ась? - заключил он, подавая глиняный свисток, устроенный в виде какой-то фантастической утки.
Заслышав голос старика, обращенный уже к нему собственно, Костюшка еще глубже нырнул головою в юбку и не прежде, как когда раздались восклицания его братьев, решился выглянуть одним глазком из своей засады.
- Ну, уж нечего, видно, делать, надо и других потешить, чтоб завидки не брали, - промолвил дядя Василий, снова направляясь к возу, между тем как
Костюшка пялил глаза свои навыкат, рассматривая дудку, а мать рассыпалась в благодарностях.
Получив каждый по дудке, мальчуганы один за другим выпустили из рук подол матери, сбились в кучку, с минуту заглядывали друг другу в руки, потом приставили дудки ко рту и вдруг наполнили двор неистово дикими трелями, так что две курицы, совсем уже было заснувшие под навесом, стремительно ринулись наземь и, растопырив крылья, забегали как угорелые по всем углам.
- Ну, а ты, глазун, что на меня смотришь? - подхватил дядя Василий, потряхивая головою перед старшим мальчиком, ласкавшим Волчка, который присмирел, хотя все еще взвизгивал, когда старик подходил к детям, - вот тебе; глазун, на, возьми, - добавил торгаш, подавая ему маленький писаный образок, - ты постарше тех, тебе и вещь такая соответственная, - возьми.
Подарок привел мальчика в больший еще восторг, чем подарки, данные братьям; он бросился показывать его матери. Она, повидимому, совсем уже примирилась с гостем; известие, привезенное стариком и так сильно встревожившее ее и мужа ее, было ею, повидимому, забыто. Тимофей кланялся, двигал бровями, кашлял и моргал глазами.
- Эки чудные! за что благодарите… рази я даром?.. вот вы меня за это покормите ужином…
- Душою рады, родной, не взыщи только… у нас ведь хлеб один.
Тимофей с видом бессилия замотал головою.
- А то чего ж еще? Вот! я не привередлив; быть бы только сыту… А эти молодцы забыли, никак, об ужине-то с своими дудками? - добавил старик, указывая на мальчуганов, прыгавших и наполнявших двор визжаньем.
Слово "ужин" напоминало им, однакож, голод, который привел их домой, и они приступили к матери. Катерина пошла в избу и минуту спустя вынесла несколько кусков хлеба, словно отломанных от разных хлебов и собранных в разное время.
Получив по куску, ребятенки бросились к воротам, то кусая хлеб, то дуя в свои дудки.
- А ты что ж, Петя? и ты бы пошел к ним, батюшка! - сказала мать старшему, все еще не отрывавшему глаз от образочка.
- Нет, не хочется, - сказал мальчик, - я в избу пойду…
- Ну, подь, родной, подь, с нами поужинаешь, - сказала мать и, выждав минуту, когда муж и гость вошли в сени, погладила мальчика по головке и оглянула его с выраженьем особенного какого-то самодовольства и нежности.