ТЕСНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Облачный, багровый закат, в котором накануне село солнце, оправдал, как нельзя лучше, предсказание марьинских стариков; в ночь поднялся ветер, и к утру небо обложилось из края в край зловещими облаками, которые постепенно суживались и сгущались, приближаясь к горизонту; дальняя линия горизонта казалась берегом бушующего моря. Заря едва заметно пробивалась бледнолиловыми полосами.
Обманутый позднею темнотою утра, старый торгаш поднялся на ноги позже, чем думал. Он разбудил Тимофея, и оба, оставив в риге спавшего мальчика, направились к избе. На дворе они встретили Катерину и ее дочь, с коромыслами на плечах и вальками; подле прыгали три мальчугана с дудкою в одной руке, с коркою в другой; тут же красовался Волчок, который дружелюбно мотал своим кренделем и время от времени подхватывал на лету брошенный ему обломок хлеба..
- Ну, прощай, хозяюшка! - сказал старик, подходя ближе. - Может статься, уж не увидимся; сейчас запрягать стану. Спасибо за хлеб, за соль…
- И-и, полно, родимый, словно невесть чем угощали!. Я, чай, и лег-то голодный… одного хлебушка поел!
- Значит, слышь, пуще благодарить надо… В такой тесноте-живете, и не пожалели; уж это, значит, добрая ваша душа! - ласково возразил старик, нахлобучивая шапку, макушка которой тотчас же съехала на сторону и приняла направление совершенно противоположное тому, куда наклонилась голова, - ну и я, того… не бесстыжий какой, - подхватил он, - пришел, примерно, поел, взял шапку и прочь пошел! так не приходится… особливо вашу тесноту видючи, как вы, примерно, во всем нуждаетесь…
- Это ты о чем, родимый?
- Надо, примерно, чтоб вам сошлось что-нибудь за хлопоты; а то как же? У вас у самих ничего нет!..
- Что ты, Христос с тобою, дедушка! Нам этого, что ты говоришь, не надо… мы сами денег не давали, так, значит, и с тебя брать не станем; ты об этом не поминай…
- Знаю… что ж?.. этого не надо, - машинально проговорил Тимофей.
- Как же так, матушка?
- А так же, вестимо, как у добрых людей водится: охотой пустили тебя, да с тебя же потом деньги брать - что ты!
- Всякому свое добро дорого.
- Коли так считаться, то мы у тебя в долгу, дедушка!
- Каким манером?
- Как есть в долгу, - подтвердил Тимофей, подымая брови.
- Как же так? - спросил старик, обращаясь на этот раз к Лапше.
Но Лапша сильно, казалось, затруднился ответом; он опустил брови и вопросительно поглядел на жену.
- Один платок, что вот ей дал, стоит втрое против того, что съел ты у нас хлеба-то! - сказала Катерина, указывая на дочь, - да и других моих ребятишек обделил, всякого чем-нибудь порадовал…
- Ну, как знаешь, хозяюшка! - вымолвил старик. - А, слышь, - промолвил он после молчания, - я, слышь, с начатия-то, как вечор пришел к вам, шибко в тебе обознался, тетка… ей-богу, право!.. Теперича вижу только, какой ты есть, примерно, человек… Дай тебе господь всякого благополучия - и тебе и деткам твоим!..
- Спасибо, кормилец; пошли и тебе господь! Опять будешь в наших местах, опять заезжай: мы завсегда тебе рады… Ну, пройти, дедушка; нам пора!..
Сказав это, Катерина подняла на плечо коромысло с тряпьем, висевшим на обоих концах, дочь ее взяла вальки, и обе пошли к воротам, напутствуемые приветствиями дедушки Василья. Старик, не откладывая минуты, начал готовиться в путь. Тимофей, покашливая и покрякивая, принялся пособлять ему. Почти в то же время в задних воротах показался старший мальчик, оставленный в риге.
- А, ласковый! - воскликнул старик, между тем как Волчок, окончательно уже развернув свой крендель, производил неистовые прыжки вокруг мальчика. - Ну, ласковый, ступай и ты подсоблять!
Вызов старика, очевидно, польстил ребенку, и, обрадованный случаю показать свою силу, он так деятельно принялся за дело, что оказался даже полезнее отца.
- Ты, дедушка, лошадку-то напоил? - спросил он с озабоченным видом.
- Нет еще, касатик; у вас колодезь-то недалеко от дому: напою, как выеду. Что это у тебя, Тимофей, паренек-то знатный какой! - промолвил старик, добродушно посмеиваясь и поглядывая на мальчика, суетившегося подле лошади, - вишь бравый какой! нам без него что бы тут делать? как есть провозились бы до обеда… молодец! право молодец!
Мальчик тряхнул волосами и с самой озабоченной, серьезной миной побежал отворять ворота.
- Ну, а вы-то, молодцы, чего зеваете? - заговорил старик, поворачиваясь к остальным трем мальчуганам, смотревшим во все глаза на эти приготовления, - садись на воз! надо и вам подсоблять; без вас дело не сладится! Садись, говорю, садись; полно зевать! - заключил он, подсаживая кого на облучок, кого попросту сажая на кожу.
Тут между братьями началось было маленькое несогласие: каждый хотел завладеть вожжами и править лошадью; старик поспешил примирить их: плотно обмотав вожжи вокруг облучка, он отдал концы двум мальчикам, а третьему поручил кнут; все остались очень довольны.
- Дедушка, дай мне, дай я проведу! - закричал старший мальчик, видя, что старик брал лошадь под уздцы, - дай, дедушка!
- Возьми, ласковый, возьми. Смотри только, в воротах не зацепи…
- Нет, дедушка, не бойся, не зацеплю! - подхватил мальчик, отгоняя рукою
Волчка, который подпрыгивал к самому лицу его, - уж я, дедушка, знаю, проведу небось; мне не впервинку!..
Он подобрал уздечку в левую руку, принял озабоченный вид и, размахивая правою рукою, повел лошадь, преследуемый лаем Волчка и возгласами братьев, которые разразились криком и затрубили в дудки, как только воз показался на улице.
При этом Тимофей, шедший подле, торопливо принялся дергать и тыкать пальцем ребятишек.
- Полно вам… цыц! д…дряни этакие… Ну что кричите-то?.. перестань! - заговорил он, понижая голос и бросая в то же время робкие, боязливые взгляды во все стороны улицы, где только находился народ…
Но Тимофей напрасно опасался. Хотя, точно, народа на улице было довольно, но никто о нем не думал; всеобщая забота состояла в том, чтоб скорее припрячь лошадь в соху и борону и отправиться в поле. Тучи, заметно сгущавшиеся и затемнявшие небо, сырость, приносимая порывами ветра, ласточки, летавшие так низко, что задевали почти землю, - все предвещало скорый дождик. Пахота недавно началась, и каждый спешил, следовательно, кончить работу до ненастья; и без дождя поля не успели еще просохнуть; земля еще "мазалась", как говорится. Приближение дождя побуждало к деятельности почти всех без исключения; мальчишки заранее засучивали штанишки выше колен и прыгали по траве, в ожидании удовольствия прыгать в лужах; бабы раскидывали холсты, предназначавшиеся для беленья; предусмотрительные хозяйки спешили запасаться водою, которая могла замутиться после дождя; другие шли с тряпьем и коромыслами к пруду, сверкавшему вправо от деревни, между последними избами и углом старого барского сада; звонкая стукотня вальков возвещала, что бабы, в числе которых находилась Катерина и ее дочь, усердствовали, не разгибая спины.
Появление Тимофея, сопровождавшееся скрипом воза, лаем Волчка, возгласами ребятишек и пискотнею дудок, едва удостоилось нескольких взглядов. Но Тимофею довольно уже было того, что он вынужден был показаться на улице; мысль, что вчера все узнали о существовании Филиппа, что Филипп послал ему поклон, что все, имевшие причины жаловаться на брата, снова припомнили теперь нанесенное им когда-то зло и снова начнут приставать к нему и вымещать на нем свое неудовольствие, мысль эта, не покидавшая бедного Лапшу со вчерашнего вечера, приводила его в крайнее замешательство. Во все время, как старик поил у колодца лошадь, он не посмел поднять головы, не посмел кашлянуть, самые брови его оставались недвижны; как видно, он не старался даже ободрять себя. Когда старший его мальчик снова взял лошадь под уздцы и повернул на дорогу воз с ребятишками,
Тимофей поспешил стать между торгашом и возом; но сколько он ни корчился, сколько ни уничтожался, голова его все-таки приходилась выше воза и выше головы торгаша. До сих пор все шло, однакож, благополучно: никто не окликнул его; каждый, встречаясь с торгашом, который приподнимал шапку, отвечал тем же и молча принимался за работу. Тем не менее глаза Тимофея щурились и лицо его принимало расслабленное, жалкое выражение каждый раз, когда лаял Волчок, или когда который-нибудь из ребят, сидевших на возу, дул в дудку, или же когда старший сын, в припадке усердия и детской гордости, кричал уличным ребятам, чтоб они давали дорогу. Один только обычай, требующий, чтоб хозяин провожал своего гостя до околицы, или по крайней мере до средины улицы, мог вынудить Лапшу подвергнуть себя такой пытке.
Дядя Василий между тем рассеянно глазел направо и налево, похваливал строение, лошадей, встречавшихся по дороге, и не переставал подымать тяжеловесную свою шапку.
- Тимофей! а Тимофей! глянь-кась, брат, - сказал он, толкая локтем соседа,
- посмотри, кто это?.. не управитель ли ваш едет? - присовокупил он, кивая головою на всадника в дубленом полушубке, который неожиданно повернул из-за угла крайней избы и показался у околицы.
Тимофей бросил робкий взгляд в ту сторону и тотчас же опустил голову.
- Нет, - сказал он, двигая бровями и пожимая губами при каждом слове, - это из дворовых… вечор в город посылали… на почту: стало, оттедова…
Всадник припустил рысью и проехал мимо; но почти в ту же минуту подле старика и Лапши послышался стук копыт, и в ушах того и другого прозвучал знакомый голос:
- Здорово, дядя!.. Лапша, куда ты?.. ай гостя провожать вышел?.. А я… я в поле… Надыть попахаться до дождичка…
То был рябой мужичок, отличавшийся накануне беспокойным любопытством и суетою; он сидел верхом на лошади и так немилосердно болтал босыми ногами, что каждый раз, как пятка его прикасалась к ребрам клячи, слышался глухой звук, и кляча! фыркала и вздергивала голову; позади, дребезжа, подпрыгивая! и подымая клуб пыли, тащилась соха, обращенная сошником кверху.
Старик поздоровался.
- Слышь, эй. Лапша! а ведь Филипп-то жив! - воскликнул неожиданно рябой мужичок.
Тимофей страшно замигал глазами и покосился на стороны, желая узнать, не было ли кого-нибудь поблизости, кто бы мог слышать неуместное восклицание; но он успокоился, увидев, что они приближались уже к околице.
- То-то, я чай, подивился ты, как узнал о нем! - начал снова рябой мужик, - мы все думали, его давно уж и в живых нету… один ведь только Пантелей кузнец… Эй, дядя! дядя! - подхватил он вдруг, принимаясь неистово болтать ногами и махать руками, - эй, пррр… мотри, за околицу зацепишь… Эй, Петрушка, держи левей… ворочай налево лошадь-то… дергай ее левей… так!
Он осадил назад и дал им проехать околицу, после чего выровнялся с возом, который остановился.
- Ты, дядя, куда?
- В Чернево; сказывали, есть такая деревня от вас недалеко.
- Тебе, стало, надо прямо ехать в гору. Там перекресток, часовню увидишь… ступай все прямо, а там забирай все влево… а мне сюда! - довершил он, кивая головою направо, - прощай, дядя!
- Прощай, брат! - сказал старик, провожая глазами рябого мужика, который пустил рысью, расставив ноги, как птичьи крылья. - Ну, брат Тимофей, пора и нам проститься! - заключил дядя Василий, обратившись к Лапше, стоявшему с опущенною головою и руками.
- Прости, касатик, - вымолвил Тимофей со вздохом.
- Ты, я вижу, все об том же… о чем вечор сокрушался, об этом и нонче! - сказал старик, - полно, брат, нехорошо! Ну, право же, не годится так-то… плюнь-ка ты, право, на пустые ихние словеса… этим нечего обижаться, а особливо, коли вины твоей нет никакой. Главная причина, себя призирать надо да трудиться, вот что! А там бог милостив! Обтерпись, говорю… право, обтерпись!
- Нет, уж силушки моей нетути, дядя. Терпели, терпели и конца этому не видим, - возразил Тимофей, уныло поглядывая на деревню.
- Ему говори, а он все свое! - произнес старик с заметным нетерпением. -
Эх, Тимофей, Тимофей! не видал, значит, ты настоящего-то горя. В такой ли тяготе люди живут, да ведь терпят же! Значит, баловство одно, право так. По душе говорю; потому вижу, какой ты есь человек примерно, добрый и все такое… Ты бы хошь на жену на свою поглядел:, что ты, что она - все единственно, горе-то у вас одно, а все держится бодрее тебя, ей-богу, бодрее, а еще баба! Человеку дана, примерно, сила такая - да; надо собою владать, а не то чтобы так, от всякой безделицы опускаться…
Ну, что хорошего?.. По душе говорю, потому как я, примерно, человек старый, преклонный, видал много на веку. Так не след; право, не годится!.. Ну, прощай, брат; авось господь приведет, свидимся, поправишься ты во всех делах своих… а мне пора…
Слезай, ребятишки! Надыть до дождя поспеть в Чернево… вишь как заволокло!
И точно, небо час от часу все сильнее нахмуривалось; утро давно уже началось, но окрестность и самая деревня окутывались каким-то полусумрачным, синеватым светом, напоминавшим осенние сумерки. Не будь ветра, который разгонял облака, дождь, вероятно, давно бы полил ливмя.
- Ну, прощай, ласковый! - сказал старик, обращаясь к старшему мальчику, который особенно полюбился ему. Он обращался к нему с тою ласкою и приветливостью, с какими обращался к его матери, особенно после того, как с нею ознакомился. - Прощай, паренек! Опять приеду, опять привезу гостинец… Ну, и
Костюшке привезу… и всем! - заключил старик, вторично наклоняясь к старшему, чтобы погладить его по голове, и давая этим движением шапке своей случай съехать на самый затылок.
Распрощавшись вторично с Тимофеем, старик взмостился на облучок, тронул вожжами и начал подниматься в гору. Время от времени он оборачивался к околице, и всякий раз движение это сопровождалось возгласами мальчиков, которые следили за ним глазами. Что ж касается до Лапши, он сохранял то же самое положение, с каким выслушивал наставление старика; свесив руки, опустив голову, он не трогался с места и смотрел на землю с выражением человека, которого ни за что ни про что обидели.
И в самом деле, не грех ли было дяде Василью намекать ему о труде, о необходимости подкреплять себя духом? Не грешно ли было советовать взяться за дело и пренебречь пустыми толками, тогда как Лапша ждал только заступничества и оправдания в настоящем своем положении?.. Но, с другой стороны, как мог знать дядя
Василий, что лучшими радостями Лапши было то, когда о нем громко жалели или начинали с ним заодно вздыхать и охать?.. Оправдать расстройство его беспутным поведением брата, мирскими гонениями, людскою злобой и несправедливостью - значило наверное осчастливить Лапшу на несколько дней; он ходил тогда с высоко приподнятыми бровями, выказывал даже меньше покорности и снисхождения в обращении с женою и всех винил и бранил, выставляя собственную правоту свою, очевидно, обманулся в старике. Мысли его устремлялись также к предстоящему возвращению на улицу. С некоторых пор щурившиеся глаза его чаще обращались к деревне и переходили от одной группы мужиков к другой; изба Тимофея приходилась почти посредине правой стороны улицы; не было никакой возможности обогнуть задами; вправо от околицы шли огороды, примыкавшие к оврагу; слева шла полевая дорога, куда выходили гумна крайних к околице изб; за ними тянулся скотный двор, службы, а потом сад, непосредственно примыкавший к пруду.
- Батя, пойдем! дедушка уехал; вон уж и не видать совсем, - сказал Петя, когда, наконец, макушка шапки на голове дяди Василья болтнулась еще раз над горизонтом и скрылась.
Тимофей повернулся к деревне и, боязливо посматривая вперед, направился к околице, куда успели уже вбежать ребятишки. Отец крикнул было, чтоб они шли за ним, но, как нарочно, в эту самую минуту пучеглазый Костюшка приставил дудку к губам; братья мгновенно последовали его примеру, и все трое огласили улицу звонкою трелью. Вторичное появление Лапши совершилось, таким образом, еще торжественнее, чем в первый раз. Он начал браниться и звать ребят, но сделал еще хуже: услышав его голос, ребятишки побежали к нему навстречу и задудили еще звонче.
- Прочь пошли, окаянные! - крикнул он, отгоняя их, кроме Петруши, впрочем, который смирно шел подле. - Прочь пошли!.. Вот я вас! Домой, пострелы!
- заключил он, бросая вокруг себя растерянные взгляды.
На этот раз было, точно, чего опасаться: пронзительные звуки дудок заставили приподнять голову плешивого старика, изъеденного оспой и покрытого веснушками; до того времени, он смиренно стоял спиною к улице и чинил борону. Пробираясь к избе, Лапша издали еще с особенною неловкостью косил на него глазами.
- Лапша, подь-ка, брат, сюда! - прохрипел старик, прикладывая ладонь ко лбу.
Смущение Тимофея сменилось истинным страхом, когда, подняв глаза, увидел он кузнеца Пантелея, который приближался в их сторону. В минуты, подобные той, какую испытывал Лапша, когда нет уж возможности пуститься в бегство, люди, смотря по характеру своему, поступают обыкновенно следующим образом: они или стряхивают с себя робость и идут смело, напролом, или принимают вид крайней озабоченности, или же, наконец, стараются придать своей физиономии по возможности жалкий вид, с целью возбудить сострадание противника и смягчить его сердце. Тимофей прибегнул к последнему способу, и вероятно, самому неудачному: рябое лицо плешивого старика хотя и не было злобно, но изобразило скорее досаду, чем умиление.
- Тимофей, что ж ты? Ведь уж святая прошла: долго ли нам ждать-то, а? - сказал он, пристально устремляя зрачки на Лапшу, который топтался, как гусь, и робко поглядывал то на собеседника, то на приближавшегося к нему кузнеца. - Да ты полно, брат, кашлять-то; только заминаешь… Говори, когда деньги отдашь?
- Не справились… обожди, Карп Иваныч, - проговорил Тимофей, раскисляясь.
- Как же не справились? Ведь ты клялся, божился, говорил, на святой отдашь…
- Не справились, Карп Иваныч! - мог только произнести Лапша.
- Так что ж это ты, бесстыжая твоя голова, долго ль станешь так-то водить? - промолвил старик. - Так разве делают, а?.. Была надобность - пришел, говорил, через неделю отдам, а теперь каждый раз только и слышишь: не справился!.. Вот, братец ты мой, Пантелей, вот суди ты: люди-то какие! - подхватил он, обращаясь к подошедшему кузнецу, - два года назад денег забрал, а теперь отнекивается…
- Я рази отнекиваюсь? - сказал Тимофей, забывший, повидимому, совершенно о своем мальчике, который внимательно между тем прислушивался к каждому слову и переносил любопытные, живые глаза от Карпа к отцу, от отца к кузнецу.
- Все одно, не отдашь, на то же выходит!
- Они и все так-то! - перебил кузнец, сурово нахмуривая брови. - Как брат его мошенничал, так и этот, все единственно… такой уж род ихний! К тому же, видно, и щенка своего приучает…
- Ан нет, не щенок! - возразил мальчик, наклоняя набок голову.
Лапша хотел что-то сказать, но Пантелей не дал ему произнести слова:
- Что с ним разговаривать, дядя Карп! - сказал он, презрительно кивая головою. - Вот теперича я с барского двора; сказывали, господа едут; обожди, пока приедут, сходи-ка, пожалуйста… один конец, а то что с ним разговаривать…
Весть о приезде господ несколько отвлекла старика от Тимофея, и он спросил:
- Верно ли едут?
- Точно; сейчас Алексей с почты вернулся: письмо, сказывают, прислали… А то разговаривать еще стал! - подхватил кузнец, взглядывая с ненавистливым презрением на Лапшу. - Стоит ли он, чтоб с ним еще разговаривать? Расскажи обо всем господам: они сократят их. Да у него, Карп Иваныч, ты не верь ему, у него и деньги есть! - продолжал Пантелей, - он нищенкой только прикидывается, глаза отводит… Они заодно ведь с братом воровали… и теперь промеж себя знаются…
- Пантелей! Богу ты отвечать станешь! - воскликнул Лапша. - Али я тебе какое зло сделал? али супротивное слово сказал? Брат лошадей увел у тебя - точно, опять я этому не причинен…
- Толкуй, рассказывай сивой кобыле, она разве поверит? - с грубым смехом возразил кузнец. - Вишь каким смирнячком прикидывается - поди ты!.. Знамо, вы заодно с братом действуете, - злобно подхватил он.- Вечор еще поклон послал - так как же, коли не заодно?.. Постойте, дайте приехать господам: обо всем им скажут, обо всех делах ваших; все на виду окажется, вас разберут тогда, кто к чему принадлежит. Може статься, и того еще потащут, кто поклон-то возил; далеко не уедет… из вашей же, может, шайки, такой же мошенник этот старик-от!..
- Ан нет, не мошенник! не мошенник! - подхватил мальчик, выставляя вперед кудрявую свою голову.
- Ты что, щенок?
- Ан нет, не щенок! Сами ребята твои щенки… а дядя Василий не мошенник!
- сказал мальчик.
- Молчи! пришибу!
- Не смеешь! - сказал мальчик с таким смелым видом, какого отец во всю жизнь не посмел выказать.
Пантелей сделал шаг вперед; мальчик прижался плечом к отцу, но принял оборонительную позу; личико его разгорелось, брови выгнулись, глаза сверкнули; в эту минуту мягкие черты лица его, делавшие его несколько похожим на Тимофея, как бы исчезли и сменились одушевленными, энергическими чертами матери. Пантелея, конечно, не остановили бы ни смелость мальчика, ни робкое заступничество Лапши, если б не удержал его заблаговременно Карп Иваныч. Во все время предыдущего разговора Карп гладил свою лысину и о чем-то раздумывал.
- Полно, Пантелей, не замай! - сказал он, приближаясь к Лапше, - так как же, Тимофей? а? надо решить чем-нибудь… Есть деньги - отдай лучше до греха; право, отдай. Нет - я господам стану жаловаться. Коли до завтра не принесешь шесть с гривной - сколько взял, ей-богу, не сойти с этого места, к господам пойду. Это последнее мое слово; стало, и делу всему конец! - заключил Карп, поворачиваясь к
Пантелею, глядевшему торжествующими глазами на сокрушенного Лапшу.
Тимофей, которого давно уже тащил мальчик, медленно повернулся к ним спиною и, тяжко покашливая, поплелся к избе своей. Но едва сделал он несколько шагов, как снова услышал свое имя:
- Лапша!
Голос выходил на этот раз из-под ворот, расположенных на одной линии с воротами Тимофея.
- Лапша! - повторил голос, и вслед за тем из-под ворот выставилась долговязая фигура желтоватого Морея, принимавшего вчера участие в беседе с торгашом.
- Что ж, ты мне крупу-то когда отдашь? - начал Морей довольно снисходительно, и вдруг, совершенно нежданно, как будто с этою мыслью о крупе ему попали в грудь раскаленные уголья, он замахал длинными руками, затопал ногами и разразился крупной бранью.
Тимофей стоял понуря голову и слушал; жалкое, болезненное лицо его сохраняло выражение, как будто к нему в ухо нечаянно залетел комар и он внимательно прислушивался к его жужжанью.
- Да, взял, так отдавай! А то что ж хорошего: взял - не отдаешь! Ничего хорошего нет. Мы сами крупой-то скучаем, самим надобно, - подхватил Морей, переходя так же неожиданно на снисходительный тон.
- Пойдем, батя, пойдем! - сказал мальчик, цепляясь за рукав отца и притягивая его к дому.
- Пойдем? Нет, стой, погоди! скажи прежде, когда крупу отдашь? Стой! когда крупу? - воскликнул Морей и снова, как помешанный, замахал кулаками, затопал ногами и так сильно затряс головой, что желтые его волосы совершенно закрыли ему лицо.
Этим бы, без сомнения, не кончилось объяснение, если б Морей не был вдруг развлечен суматохою, поднявшеюся на противоположном конце улицы. Причиной суматохи был, казалось, староста, который говорил о чем-то с одушевлением. Гнев
Морея как рукой сняло; он выпрямился, откинул волосы, устремил глаза в ту сторону, где был староста, и забыл, повидимому, о должнике. Тимофей воспользовался случаем и торопливо заковылял к дому. Почти против ворот своих он встретился со старостой.
- Ступай, шевелись, метлу бери - на барский двор… баб гони со скребками… ребят посылай… дорожки в саду прочищать… двор мести! - произнес староста, спешно бросая слова направо и налево, - гони, посылай скорей… Господа послезавтра едут. Скорей все на красный двор - живо! пошевеливайся!
Но скорость и быстрота движений не даны были, как уже известно, в удел
Лапше. Пока доплелся он до ворот, староста успел уже достигнуть конца деревни, бросая попрежнему направо и налево:
- Метлу бери… гони ребят… баб высылай… скреби… на красный двор… господа едут…
Спустя, однакож, минут десять на улице снова показался Тимофей, и появление его совершилось чуть ли еще не торжественнее, чем в первые два раза; впереди скакал пучеглазый Костюшка с дудкою в зубах; за ним бежали два маленькие брата; за ними бодро выступали Катерина, ее дочь и Петя со скребками на плечах. Позади всех, припадая с ноги на ногу и покашливая, тащился Лапша, влача за собою тоненькую, жиденькую метлу, на которой, казалось, меньше еще было прутьев, чем волос на плешивой голове Карпа Ивановича.