Поезд, в котором ехал мистер Бантинг, остановился и неуверенно посвистел, потом опять осторожно двинулся вперед и подошел к лондонскому вокзалу.
Мистер Бантинг вышел из вагона, но платформа была не та, на какой он обычно высаживался, и, оглянувшись по сторонам, чтобы определить, где он находится, он застыл на месте, ибо представившееся ему зрелище ужаснуло его, и отвести от него глаза было невозможно. Над ним, через пробоины в крыше, сквозило небо; перед ним зал ожидания и служебные помещения была завалены обломками рухнувшей крыши; под ногами со змеиным шипом извивалась пожарная кишка. Впереди, в глубокой воронке, лежал паровоз, уткнувшись носом в землю, точно крот; видна была его исподняя сторона. Как его оттуда вытащат, мистер Бантинг не мог себе представить. С субботы знакомый вокзал изменился до неузнаваемости, обратившись в развалины, так что у мистера Бантинга при первом взгляде захватило дыхание. Вот что бывает, когда фрицы нащупают объект или попадут в него случайно. Этот хаос ужаснул мистера Бантинга, ибо он ненавидел всякое разрушение и все, что причиняло убытки, даже в домашних масштабах. А здесь немцы, видно, справляли истинно германскую оргию разрушения.
Наконец, спохватившись, что он стоит неподвижно и этим выдает свои чувства, а их он во что бы то ни стало хотел скрыть, мистер Бантинг двинулся дальше. «Миллионные убытки, — пронеслось у него в уме, — миллионные!» Он крепко поджал губы. Ни с чем несообразно было то, что на границе этого хаоса стоял контролер, следя за порядком на своем маленьком отрезке потревоженного мира.
— В старый вокзал попало, да здорово как, — сказал чей-то голос за спиной мистера Бантинга, и он ответил кратко: — Очевидно.
Он был слишком потрясен, чтобы разговаривать на эту тему. Вдруг этот человек заронит яд пессимизма в его душу, а он сам в данную минуту не был уверен, что сумеет показать должную выдержку. Движимый привычкой, он взглянул на часы. Они были на месте и шли, как всегда, не спеша и не отставая ни на минуту; лишенный всякого выражения циферблат бесстрастно взирая на мир, должно быть, совершенно так же, как и в разгаре бомбежки, когда кругом все рушилось под градом бомб. Гигантская минутная стрелка привычно дернулась, словно часы дружески подмигнули проходившему под ними мистеру Бантингу.
Выйдя на привокзальную площадь, он обрадовался, увидев, как много уцелело даже в этом уголке Лондона. Район был не весь разрушен, и дезорганизация не очень заметна, даже поблизости от вокзала многое осталось нетронутым. По улице оживленно сновали пешеходы, ходили автобусы; девушка прошла мимо него, ведя на сворке непослушного террьера; в руке у нее была свежая булка, завернутая в шелковистую бумагу. В воздухе была разлита даже какая-то радость, быть может, чувство облегчения. Повернувшись спиной к вокзалу, шоферы такси сбились в кучку у газетного киоска, должно быть, читали про войну. В них было что-то напомнившее ему Оски, какая-то невосприимчивость к ударам, неспособность понять все значение происходящего у них на глазах. Их флегма помогла мистеру Бантингу взять себя в руки, и он зашагал к магазину Брокли.
Оказалось, что в табачном киоске за углом можно было попрежнему купить унцию табака «Маяк». Продавец, занятый сортировкой запоздавших газет, не стал распространяться о том, что произошло на вокзале. Сам мистер Бантинг тоже не заговорил об этом: он из принципа никогда не говорил о последствиях бомбежек. Его вера в своих соотечественников была беспредельна, но все же он воздерживался от таких разговоров, которые могли их расстроить.
Очевидно, он приближался к другому очагу разрушения. Гостиница выставляла напоказ все свои спальни; банк, уже забитый досками, охранялся полисменом. Беспокойство мистера Бантинга усилилось, и он ускорил шаг, стараясь разглядеть издали торговый дом Брокли, и, увидав его, наконец, вздохнул с облегчением человека, который уже знает самое худшее. Витрины в его отделе вылетели на улицу. У Кордера стекла тоже были разбиты, и ветер колыхал драпировки внутри витрины. Швейцар уже подбирал осколки с деловитостью, которую мистер Бантинг про себя одобрил. — У нас в подвале есть доски, вот только кто бы помог прибить, — сказал швейцар, отрываясь от дела.
Мистер Бантинг кивнул головой и пошел осматривать повреждения. На сей раз попало и Брокли; война, о которой так много говорили в этом здании, подошла к нему вплотную. Что немцы покусились на фирму Брокли, это, по мнению мистера Бантинга, переходило всякие границы; он просто не мог найти слов для такого бесчинства. Окна, выходящие во двор, тоже были разбиты, пострадал кабинет мистера Бивертона, везде в беспорядке валялись товары, поломанные и запачканные. Но закуток мистера Бантинга был совершенно в том же виде, в каком он его оставил в субботу. Ни одна книга, ни одно перышко не сброшены на пол, ни пылинки на отполированном локтями письменном столе. Прейскуранты, инвентарная книга, дневники мистера Бантинга — все было целехонько и на месте. Он вошел туда с чувством облегчения: наконец-то среди этого хаоса он отыскал уголок, где все осталось без перемен.
Мистер Бантинг надул щеки и сел. Затем, спохватившись, что он все еще в шляпе, он снял ее и положил на стол. Ему хотелось отдохнуть и забыться хоть на минуту. На столе лежала записка, последняя из множества записок миссис Масгрэйв. Как и во всех предыдущих, в ней говорилось об успехах Чарли на военном поприще. Она была убеждена, что мистер Бантинг страшно интересуется тем, как чувствует себя Чарли в армии, и в особенности опасается, как бы тот не наделал глупостей, например, не пошел бы в гранатометчики. Чарли, сообщилось в записке, теперь работает на складе под началом каптенармуса, и драться ему не придется. Опыт, приобретенный им в кладовой фирмы Брокли под присмотром мистера Бантинга, оказался ему во спасение.
— Тьфу! — воскликнул он, яростно разрывая записку на мелкие клочья. Эта чортова баба теперь будет торчать тут целыми днями, скрести, тереть, чистить, отравляя воздух запахами весенней уборки.
— Мистер Бантинг! Мистер Бантинг! — донесся до него голос Тернера, еще более пронзительный и настойчивый, чем всегда, и перед ним появился Тернер, потрясенный, но, видимо, старавшийся при мистере Бантинге держать себя в руках.
— Пойдите посмотрите, что с моим окном!
— О, чорт! — пробормотал мистер Бантинг, вставая с табурета. Он был готов к любым неприятностям, и разбитое вдребезги окно Тернера только заставило его отметить еще одну интересную особенность действия воздушной волны. Окна в задней стене вылетели внутрь здания, а не наружу, как по фасаду. Это-то и взволновало Тернера, чье рабочее место находилось между окном и полками. — Посмотрите! — произнес он, указывая на осколки стекла, вонзившиеся в деревянную переборку. Он стал за прилавок и продемонстрировал, куда попали бы осколки, если бы налет произошел в рабочие часы. Они попали бы в разные места его тела, соответственно тому, где бы он стоял, и каждое ранение могло быть смертельно. Если б он стоял вот здесь, когда разорвалась бомба, в него попало бы пять больших осколков. — Не очень-то было бы приятно, как вы думаете? — заметил Тернер. Слушая одним ухом Тернера, мистер Бантинг попытался осторожно вытащить осколок пальцами, потом пустил в ход плоскогубцы. Ему пришлось приложить много усилий, чтобы извлечь острые осколки из дерева. До сих пор он и не подозревал, какая страшная сила таится в этих взрывах, не подозревал, что человека может перерезать на-двое осколком стекла. Демонстрация на практике получилась очень внушительная.
Вопрос был вот в чем: что делать с окном Тернера? В кладовой Брокли стекла было много, фирма им торговала, и окно можно было вставить, после того как приведут в порядок витрины по фасаду. Тернер со страхом ожидал его решения. Бесполезно успокаивать его, подумал мистер Бантинг, что немцы не бросают бомбы два раза подряд в одно и то же место. Это заблуждение уже опровергнуто. Они их бросают куда попало, и это понятно, раз они ни во что особенно не целят, кроме как в «моральное состояние» нации.
Этого выражения не было в толковом словаре, составители которого не могли предвидеть, что оно будет в таком ходу, но мистер Бантинг отлично понял его из контекста. Немцы особенно старались поколебать дух гражданского населения, что, по мнению мистера Бантинга, указывало на их собственное уязвимое место. Если человек, скажем, тот же Тернер, думает только о том, как отразится война на нем самом, то дело можно считать проигранным. Однако, осматривая разбитое окно, он думал не о Тернере, а о лондонцах, которые каждую ночь должны терпеть такой ужас. Сам он по вечерам после работы уезжал из Лондона, а им приходилось ночевать в убежищах и щелях или всем скопом укрываться в метро. Как часто он думал о них, лежа в постели, и почти стыдился того, что он здесь находится в безопасности, словно дезертировал с передовой линии и оставил женщин, детей и стариков защищать ее. Мысль о них, загнанных в подвалы и убежища, угнетала его; он представлял себе, как они жмутся там, зная, что даже в убежищах нет полной безопасности, — ее нет нигде.
Даже в кафе Мак-Эндрью не обошлось без трагедии. Девушки, которую они с Кордером считали своей присяжной официанткой и звали «домовитой Филлидой» (почему, собственно, мистер Бантинг так и не мог понять), уже не было там. Ее отрыли из-под развалин дома, в котором она жила. Мистер Бантинг помнил ее бледное лицо, мышиного цвета волосы, тихий голос и приятную улыбку. Он часто думал, что хорошо бы ей пожить хоть месяц за городом. А теперь она умерла, убитая блицкригом, и еще одним человеком в Лондоне стало меньше. Узнав об этой смерти, мистер Бантинг горько пожалел, что он уже старик и не может отомстить за нее.
— Они налетают больше по ночам, — сказал он Тернеру, подводя итог этим размышлениям и стараясь быть с ним помягче. — Если хотите, я велю забить окна досками. Будете работать при лампочке.
Торопясь уйти от неумеренных изъявлений благодарности Тернера, он случайно заметил какую-то груду, плохо прикрытую брезентом. Что-то похожее на трубы, довольно больших размеров, знакомая серая эмаль. Мысль, что это могут быть печные трубы, мелькнула у него в уме, но была отвергнута, как ни с чем несообразная. Однако он нагнулся и потянул к себе брезент. Клеймо «Уоткинс» бросилось ему в глаза. Еще не веря себе, но с возрастающим беспокойством, он пересчитал их.
Восемь! Восемь труб! Это, должно быть, от печей, отправленных в Элджин. Сердце у него упало. Чья-то роковая ошибка свела на-нет все его усилия срочно выполнить заказ. Какой был толк отправлять печи без труб? Мистеру Бантингу мигом вспомнился Мак-Колл из Элджина, далеко не ангел терпения, если судить по письмам, и даже не слишком вежливый человек, но в эту минуту сочувствие мистера Бантинга было целиком на его стороне. Он представлял себе: Мак-Колл распаковывает долгожданные печи и в бешенстве подскакивает на месте, — рыжий, неистово бранящийся шотландец, имеющий полное право негодовать.
Он укоризненно заметил: — Неужели вы отослали печи и позабыли про трубы?
Тернер судорожно глотнул вместо ответа. Под взглядом мистера Бантинга он весь съежился, стараясь стать незаметным, как фокстеррьер в ожидании хлыста. Мистер Бантинг до того растерялся, что даже не чувствовал гнева. Отослать печи без труб было уже большой глупостью, но не сказать об этом ни слова, разыграть такую комедию — заложить трубы мешками, скрывая свою ошибку, было уже чистейшим идиотством. Это поставило его в тупик. Ему пришло в голову, не выжил ли Тернер из ума. Тернер положительно был безнадежен; мистер Бантинг просто не знал, что с ним делать. Если бы разнос мог принести пользу, он разнес бы Тернера, но Тернера не стоило даже бранить. Если человеку столько лет, сколько кажется на вид, так Тернеру не меньше восьмидесяти. — ни жизни, ни энергии, а дома больная жена; и сын утонул в Северном море.
Оставался только один выход, — единственный практический и деловой выход.
— Отправьте их. Запакуйте и отправьте.
— Хорошо, мистер Бантинг.
Уходя, мистер Бантинг вздохнул, вздохнул от всего сердца. Так напутать — ведь это могло бросить тень на весь отдел, а, главное, на заведующего! Он сам еще не знал, что лучше — написать Мак-Коллу или дать телеграмму. Свалить все на блицкриг и тем избавиться от его гнева. Да ведь это, в конце концов, и правда. В известном смысле всему виной блицкриг.
— Нет! — пробормотал он и, сам не зная почему, шепнул: — Фирма Брокли. — Из всех фирм кому, как не ей, быть выше блицкрига. Ну, и заварится же каша, когда дело дойдет до мистера Бивертона!
Он поднялся наверх и нерешительно постоял в коридоре, приглаживая единственную прядь волос и без всякой надобности пересчитывая пуговицы на жилете.
В полуоткрытую дверь кабинета виден был мистер Бикертон, стряхивающий кирпичную пыль с бумаг; он перебирался в другое помещение и давал распоряжения на этот счет. Его очень раздражала пыль, он то и дело доставал шелковый платок и смахивал ее с безукоризненно опрятного черного пиджака.
Мистер Бикертон не мог работать, если все вокруг не было чисто и опрятно, как в клинике. Сейчас он не мог найти самых нужных бумаг — провалились, точно сквозь землю. Завидев мистера Бантинга, он жестом пригласил его войти, заметив, в совершенно неожиданном припадке откровенности, что если он сам за всем не присмотрит, то этот проклятый рассыльный все пропажи будет сваливать на блицкриг.
— Очень трудно работать. Не припомните ли вы, какие расцепки мы давали Уордлзу на эти самые отрезки труб?
На свет явилась растрепанная записная книжка мистера Бантинга, и из нее, словно конфетти, дождем полетели вырезки. — На патрубки, — сказал он, поправляя номенклатуру своего шефа. — У меня где-то записано.
Мистер Бикертон заглянул ему через плечо, пораженный не столько записной книжкой, сколько той уверенностью, с какой мистер Бантинг рылся в ней.
— Вы все сюда записываете?
— Почти. У меня много таких книжек накопилось.
Среди массы подробностей, записанных единственно из любви к записям, палец мистера Бантинга показал нужные цифры.
— Ага! — с облегчением произнес мистер Бикертон. Он замолчал, недовольным взглядом обводя окружающее. — Пойдемте лучше вниз.
Закуток мистер Бикертон оглядел одобрительно. Он вошел в него, как входят в дом во время грозы, и сел за стол мистера Бантинга, как усаживаются у камина. Теперь-то и рассказать ему о промахе Тернера. Мак-Колл напишет, конечно, язвительное письмо, а нет ничего лучше, как заблаговременно предупредить человека, чтобы он перекипел мало-помалу, а не взорвался мгновенно. Но Мак-Колл может послать не письмо, а телеграмму. Приходя в ярость, он всегда слал телеграммы, и его послания были бессвязны и полны восклицаний. Если придет такая телеграмма, да еще в день катастрофы, Тернеру несдобровать.
Такие мысли пробегали в голове мистера Бантинга, когда он смотрел на мистера Бикертона, писавшего за его столом; тот, повидимому, настолько углубился в дела, что совсем забыл, где находится. Достав из кармана пачку писем, он стал быстро делать пометки и что-то высчитывать, не обращая никакого внимания на мистера Бантинга; только один раз он поднял глаза и спросил: — Да, Бантинг? Вам что-нибудь нужно? — На что мистер Бантинг ответил: — Нет, ничего, сэр, — и поспешно удалился, чувствуя, что шеф недоумевает про себя, какого чорта понадобилось Бантингу в его кабинете.
За завтраком он молчал и раздумывал, оправдывать ли ему Тернера заранее или подождать известий из Элджина. Кордер принял его задумчивость за уныние.
— Будет тебе, Джордж! Лондон опять воскреснет. Как феникс из пепла. Еще лучше прежнего — тот Лондон, о котором мечтал Рен.
— Может быть, — ответил мистер Бантинг, который и раньше слыхал про Рена, а про феникса никогда.
— Я думаю, человечество сейчас на повороте: на пороге великого движения вперед. Правда, я и в ту войну верил, что будет перемена, но сейчас чувствуется больше уверенности, это носится в воздухе. Новый мировой порядок. Да, трезвый ум Народа — как это? — всегда обуздывал раздоры и вражду. Но, конечно, теперь никто не читает Теннисона.
Мистер Бантинг позволил себе глубоко вздохнуть, что указывало на его долготерпение. — Не заводи ты опять про этот новый порядок, Джо. Это вот у Гитлера новый порядок да у моего Эрнеста. И старый порядок был неплох, пока мы не позволили немцам опять заварить кашу. Обыкновенному человеку ничего этого не надо, а нужен ему приличный заработок да приличный дом да немножко досуга, чтобы заниматься тем, что нравится. И чтобы всякие хорошие вещи были подешевле! Теперь наш брат англичанин даже виски почти никогда не видит, а скоро и курить ему будет нечего. За дом приходится вносить платежи лет двадцать. Твой новый порядок ничего про это не говорит. А ведь как раз это и помогает жить обыкновенному человеку, это, так сказать, сахар в чашке чая. Этим мы живем, это — наша радость.
— Чистый материализм! — воскликнул Кордер. — Вода с ягодами, — лакомство Калибана!
Он наклонился вперед, тыча в воздух папиросой.
— Неужели ты думаешь, что Англия останется все той же? Мы все сражаемся бок-о-бок. От короля до разносчика, мы все попали в переделку. И каждый верит каждому, что тот выстоит. Неужели ты думаешь, что все это кончится ничем?
Не часто приходилось мистеру Бантингу слышать, чтобы Кордер говорил так серьезно. Обычно он как будто ничего не принимал всерьез. За последнее время лицо его осунулось, движения стали порывистей. Его дом в Парли разнесло вдребезги бомбой вместе с драгоценной библиотекой классиков в дешевых изданиях. Бомба выгнала его из временной квартиры в Кройдоне, ему пришлось пережить много такого, о чем он никогда не рассказывал. Он побледнел и словно истаял, но дух его стал еще неукротимей и пламенней, в нем чувствовалось напряжение, как в туго закрученной пружине.
Сейчас он наклонился вперед и заговорил, как человек, который видит суть вещей, а не только то, что делается на поверхности жизни, и умеет находить слова и тон, покоряющие слушателя. — Кто ныне вместе со мной кровь свою прольет, тот станет моим братом, — сказал он с непривычным жаром. — Вот что я думаю, когда хожу по лондонским улицам.
Мистер Бантинг помешал кофе в стакане и выпил. От такой глубины чувства, вложенного в застольную беседу, ему стало даже неловко. Он понимал такие чувства, но никогда об этом не говорил, не мог даже слушать, не придав своему лицу такого выражения, как во время проповеди или на молитве. И потому, выдержав приличную паузу, он посмотрел на часы и сказал: — Пора итти, Джо.
Они шли к магазину Брокли, а сирена предостерегающе выла, заглушая шум уличного движения. Два-три пешехода остановились, глядя на небо, но большинство невозмутимо шло своей дорогой. При звуке сирены теперь никто не бежал прятаться; это и официально не поощрялось, и было дано разъяснение, — это еще не бомбежка, а всего-навсего «тревога». Но Кордер проклинал ее, пользуясь высокопарными эпитетами, заимствованными, как полагал мистер Бантинг, все у того же Шекспира, пригодного на все случаи жизни.
Магазин напомнил ему о личных его затруднениях. Перед завтраком он условился с рассыльным, чтобы тот перехватил телеграмму из Элджина, и вот вам — на столе лежал желтый конверт — следствие этих переговоров и доказательство того, что на рассыльного можно было положиться во всяком незаконном деле. Хотя в этом не было ничего неожиданного, пульс мистера Бантинга зачастил так, как ни от одной телеграммы за последние несколько месяцев. Он не был уверен, захочет ли Кордер спустится с отвлеченных высот на землю и дать ему совет насчет такого прозаического дела, как оплошность Тернера с трубами. Правда, еще неизвестно, будет ли совет Кордера практически выполним и даже, будет ли он достаточно вразумителен. Ну, да ведь просить совета — это одно, а последовать ему — совсем другое.
— Джо! — негромко позвал он и, прикрыв за ним дверь закутка, показал ему телеграмму. — У меня тут вышло маленькое недоразумение с одним заказчиком из Элджина. А все Тернер. Как бы ты думал, что он выкинул на этот раз?
Он начал рассказывать все по порядку, начав с получения заказа в июле месяце; он излагал все обстоятельно и не спеша, и с неизбежными отступлениями и повторениями, попутно нагромождая все новые подробности и похлопывая ладонью по желтому конверту; он не сводил глаз со своего друга и взглядом призывал его не терять терпения — сейчас он дойдет до самой сути.
— Так вскрой и посмотри, в чем дело! К чему все эти предисловия?
— Я только хотел объяснить тебе, — ответил мистер Бантинг, обиженный тем, что событие такой важности показалось Кордеру неинтересным. — Если он отказывается принять печи, Тернер вылетит как дважды два. Одна доставка нам обошлась в пять фунтов, — и со вздохом он вскрыл телеграмму и прочел ее:
— «С прискорбием извещаем Вас, что сержант пилот К.Р. Бантинг...»
Одну секунду мистер Бантинг, окаменев, смотрел на эти строки, потом письменный стол и стена шатнулись навстречу ему, потолок и часы где-то вдали закружились, словно в тумане, и все скрыла надвинувшаяся тьма.
Потом ему чудились голоса и лица вокруг, лица близко, голоса далеко, и где-то совсем рядом — ножки стола и запах пыли, бьющий в нос.
Он шевельнулся, обвел взглядом лица, и ему стало совестно. — Я ничего, — сказал он, пытаясь подняться. — Я сейчас.
— Не волнуйся, Джордж. Сейчас тебе принесут чаю.
— Я ничего, — произнес мистер Бантинг, приподнимаясь и переходя в сидячее положение. Почувствовав что-то соленое на верхней губе, он провел по ней пальцем и понял, что это кровь идет носом. Он постарался припомнить, что же произошло, собраться с мыслями. Но не смог, только закружилась голова, и он, обессилев, опять опустился на спину.
И тогда, без всяких усилий, правда сама вошла в его душу. Крис. Он вспомнил: Крис умер.
Это встало перед ним во весь рост, он словно перечитывал одно и то же несколько раз подряд, не вполне улавливая смысл. Его удивляло, что он не чувствует сильного волнения, а только словно оглушен. И вдруг он вспомнил про жену, всхлипнув, втянул в себя воздух и отвернулся от склонившихся к нему лиц.
Кордер взял чайник и вытолкал всех за дверь.
— Дай я помогу тебе, Джордж. — С трудом Кордер усадил его на табурет и прислонил к перегородке.
— Ничего, ничего, я сейчас, — повторял мистер Бантинг. Он силился вспомнить, что же произошло с Крисом, что именно стояло в телеграмме. Он поискал ее глазами, беспомощно пошарил в карманах и оставил это. Вся его сила, словно ушла куда-то. От горячего чая поднимался пар, и ему захотелось пить; он медленно выпил чашку, потом налил другую, расплескав немного.
— Надо сказать жене, Джо, — прошептал он и, уже не скрываясь, заплакал. — Прямо не знаю, как быть.
— Отдохни немного, потом поезжай домой. Самое лучшее.
— Пришло оцинкованное железо. Мистер Бикертон сказал...
— Ты не думай об этом. Не волнуйся. Мы все так сочувствуем тебе, Джордж.
— Да, — коротко ответил мистер Бантинг. Дом казался ему так далеко, в конце тягостного и сложного пути. Он допил чай, думая о трудностях пути как об испытании, через которое рано или поздно придется пройти.
— Я позвоню Эрнесту, чтобы он встретил тебя на станции и сказал матери.
Мистер Бантинг закусил дрожащую губу. — Проклятый Гитлер! — с горечью вырвалось у него, и Кордер услышал, что он гневно и невнятно бормочет что-то в скомканный платок.
На некоторое время мистер Бантинг опять затих; Кордер в тревоге следил за ним, но молчал. Он ничем не мог помочь другу, разве только своим присутствием. Вскоре мистер Бантинг встал, лицо его казалось очень бледным по контрасту с рыжеватыми усами.
Он понял, что может сейчас уйти из магазина: мистер Бикертон даже настаивал на этом. Такое внимание как будто немного утешило мистера Бантинга; он никогда не просил никаких поблажек у фирмы, и уйти со службы в три часа было для него нарушением уклада всей жизни.
Кордер протянул ему шляпу и пальто, чемоданчик, зонт и вытер нос, запачканный кровью. Мистер Бантинг переносил все эти ухаживания послушно, как, ребенок.
Стук захлопнувшейся за ним двери, казалось, отметил конец чего-то; чего именно, он не знал, но в этом стуке было какое-то значение. Ему казалось теперь, что стол и табурет принадлежат кому-то другому, его прежнему «я», человеку, до сих пор не знавшему горя.
Он прошел через другие отделы, стараясь ни с кем не встретиться взглядом. Швейцар распахнул перед ним дверь, он вышел на улицу и, свернув за угол, увидел Тернера с только что купленным «Стандартом» в руках.
Глаза Тернера блестели, походка была легкая. Его робкий дух теперь нисколько не страшился нарушения дисциплины. Увидев мистера Бантинга, он замахал ему рукой и подошел к нему.
— Он спасся! Жив и здоров! Смотрите — написано в газетах.
Сердце мистера Бантинга усиленно забилось при таком невероятном известии. Тернер задыхался от волнения, его худые руки, судорожно вцепившиеся в отвороты пальто мистера Бантинга, заметно дрожали.
— Спасся! Славу богу! — задыхаясь, повторял Тернер. — Это напечатано в последних известиях.
Мистер Бантинг заглянул в газету, но не мог ничего, прочитать. Новость доходила до него отрывками, в задыхающейся передаче Тернера.
— Они все высадились в каком-то норвежском порту. Их подобрал крейсер. Весь экипаж «Бэджера».
— Очень рад! — хрипло ответил мистер Бантинг, чувствуя, как что-то в нем умирает медленной смертью. Он силился что-то еще прибавить, но Тернера уже не было: он радостно побежал дальше, к магазину Брокли. Спохватившись, что смотрит без всякой цели на поток уличного движения, мистер Бантинг возобновил прерванный путь к вокзалу.
На перроне в Килворте от группы встречающих отделилась одна фигура, и Эрнест, бледный и расстроенный, подошел к нему. Мистер Бантинг чувствовал на себе его пристальный взгляд. Отойдя на несколько шагов, он прежде всего задал тревоживший его вопрос:
— Ты сказал матери?
Эрнест кивнул. Минутное чувство облегчения сменилось в душе мистера Бантинга новой тревогой.
— Что она? Как она это приняла?
Эрнест ответил не сразу, он отвернулся и посмотрел в сторону. Некоторое врем они шли молча, и душа мистера Бантинга наполнялась зловещими предчувствиями; наконец, не выдержав, он резко дернул Эрнеста за рукав и заставил его остановиться и взглянуть ему в лицо.
— Я не знаю, как она это приняла. Она просто стояла и смотрела, вот... — Голос его прервался, и лицо исказилось.
— Спокойнее, Эрнест, спокойнее. Не надо этому поддаваться. Мы должны думать о твоей матери.
— Да, — просто сказал Эрнест и прибавил: — Там Эви.
— А! — и мистер Бантинг впервые за эти несколько часов вздохнул с облегчением. Они пошли дальше. — О твоей матери, вот о ком мы должны думать, — сказал он, — словно повторяя лозунг, и взглянул искоса на сына, который шел рядом, понурив голову; воротник его макинтоша смялся, и выражение лица было непередаваемо горестное. Мистер Бантинг подавил вздох. Казалось, дороге не будет конца, они шли, словно во сне, по какому-то призрачному миру. Вдруг совсем неожиданно он очутился перед зеленой с белым калиткой, и минута испытания грозно надвинулась на него. Чуть помедлив, он толкнул калитку и первый прошел вперед.
Эви встретила его на пороге. Ее взгляд, как и взгляд Эрнеста, остановился на нем, исследуя каждую черту.
— Она молодцом. Очень хорошо держится.
Он кивнул ей и остановился в дверях, глядя, как она идет по дорожке навстречу Эрнесту, потом вошел в прихожую и стащил с себя пальто. В открытую дверь ему виден был стол, накрытый к чаю. Белела, как снег, скатерть, поблескивали чашки, ярко пылал огонь. Все было как всегда, когда он возвращался домой. Но Мэри нигде не было видно.
— Мэри! — позвал он, потом погромче: — Мэри!
Руководимый чутьем, он направился в кухню и там увидел жену, она стояла возле раковины в переднике и домашнем платье. В ее позе было что-то покорное, что-то слабое и беззащитное и в то же время сильное своей стойкостью — это он почувствовал в краткий миг просветления. Кротко стоя вот так, посреди всей этой будничной обстановки, бледная, стареющая, с огрубевшими от работы руками, она воплощала собой самую трагическую и извечную жертву войны — мать павшего в бою. Это могла быть чья угодно мать, в какой угодно воюющей стране.
Их глаза встретились, и долго сдерживаемое горе прорвалось. Она беспомощно протянула к нему руки и в следующее мгновение уже рыдала, уткнувшись лицом в его пиджак. Он усадил ее на старенький кухонный стул, и несколько минут она плакала неудержимо, а он, наклонившись над ней, бормотал и не договаривал какие-то слова и фразы. Скоро она затихла, и, подняв голову, посмотрела ему в глаза.
— Надо жить и дальше, милая, — сказал он. — Надо перенести это. Как сумеем.
Она так пристально вглядывалась в его лицо, что, казалось, не слышала его слов, и, приподняв уголок передника, она осторожно стерла пятнышко крови с его верхней губы.
— Ты здоров, Джордж?
— Я? Да я ничего. А что?
Она с сомнением посмотрела на него: казалось, слезы опять вот-вот хлынут из ее глаз. Потом она сказала: — Ты, должно быть, хочешь чаю, — встала и, как всегда, заботливо заварила чай и принесла тарелки.
С тревогой он следил за тем, как она машинально выполняла свои обязанности хозяйки, с видимым усилием заставляя себя думать о том, что делает. Когда она уходила на кухню, он поворачивал голову и прислушивался. Но удобное кресло и тепло очага вызвали в нем непреодолимую усталость. Он наклонился вперед, подперев подбородок руками, смотрел в огонь и думал.
Она дотронулась до его плеча.
— Я ничего не хочу, — сказал он, повернув к ней усталое, лицо.
— Надо же чем-нибудь поддержать силы, дорогой мой.
— Ну, тогда чашку чая.
Она помедлила немного, потом принесла чашку и дала ему в руки, принесла тарелку и подождала, пока он не начнет есть и пить. Это словно сняло с ее души какое-то тяжелое бремя, и она неожиданно улыбнулась с глубокой нежностью.
— Тебе, должно быть, ужасно тяжело, Джордж.
— Не во мне дело, — прошептал он. — В тебе.
Она тихо покачала головой. Она знала, что как, жена и мать утешать должна именно она. — Нам вместе придется переживать эти тяжелые дни. Все-таки легче, когда у тебя кто-нибудь есть.
Вечером он сидел один у камина. Жена, и дочь легли спать.
Удар обрушился, и в этом смысле самое худшее было уже позади. Теперь мало-помалу должно было наступить выздоровление, и время должно было залечить рану и утишить боль. — Авессалом! — шептал он. Всегда Авессалом, лучший из сыновей, любимое дитя. Он любил Криса. А знал ли об этом Крис? Он вспомнил последний вечер, проведенный с сыном, разговор в спальне. Крис, конечно, уважал отца. Но он был легкомыслен, мальчик еще, ему только, что исполнилось двадцать лет.
Говорят, молодость — золотое время жизни, но вот сейчас, когда мистер Бантинг вспоминал собственную жизнь, все лучшее, как ему казалось, было уже после двадцати лет. О прежнем своем «я» он думал, как о совсем другом человеке, настолько отличавшемся от того пожилого, трезвого мужчины, каким он был теперь, что он почти с любовью вспоминал о живом, полном надежд мальчике, каким он был когда-то. Но все лучшее в его жизни лежало по эту сторону. Хлеб, который он ел с радостью, вино, которое он пил с легким сердцем, дни, прожитые в согласии с любимой женой, — все это было, уже после двадцати лет. А Крису пришлось отдать все это. Не за какой-то «новый миропорядок», — Крис так же мало думал об этом, как и его отец. Он погиб, защищая свой дом и семью и те несколько миль английской земли вокруг Килворта, которые он научился любить еще с детства.
А теперь он умер. Все мысли кончались на этом, растворялись в этом одном слове. Никогда уже они не услышат, как он идет, насвистывая, по дорожке.