У МЕНШИКОВОЙ БАШНИ
В начале 1801 года Сергей Львович возвращается в Москву и селится «на Чистом пруде» — между воротами Покровскими и Мясницкими, где Меншикова башня.
В «вербную пятницу», 15 марта, в яркий, солнечный день ранней весны семья узнает о новой смене царствования. Весть о смерти Павла I была встречена ликованием всей Москвы, и официальный траур принял характер народного празднества.
Через несколько дней, 26 марта 1801 года, у Пушкиных родился третий ребенок — Николай.
В ближайшие годы семья часто меняет квартиры Пушкины живут в домах князя Юсупова, графа Санти, но остаются в том же участке старой Москвы. С этими кварталами связано раннее детство Пушкина. Он играл ребенком у Чистых прудов, любовался стрижеными кущами юсуповской «Версали», наблюдал уличные сцены у Покровских и Мясницких ворот. Здесь разыгрывались подчас любопытные эпизоды народной жизни, привлекавшие внимание приезжих иностранцев. Многих путешественников поражал и трогал ежегодный весенний праздник освобождения птиц. Француз Арман Домерг, посетивший Россию в начале XIX века, описывает, как в этот день московский «серенький люд» — дворовые, крепостные, слуги, крестьяне — толпами устремляется на площади, где каждый покупает клетку с птичкой, чтобы дать пернатой узнице свободу при радостных возгласах окружающей толпы. Есть в этом обычае, замечает иностранец, нечто трогательное и одновременно грустное. Это символическое празднество кажется почти оскорблением, нанесенным этим несчастным людям, пребывающим в состоянии рабства. Пушкин с детства полюбил этот «святой обычай старины».
Вокруг расстилалась Москва — «большое село с барскими усадьбами», пестрый, разбросанный, людный город, с бревенчатыми и вовсе немощеными мостовыми, с питейными домами, харчевнями и «хлебными избами», нюренбергскими лавками и голландскими магазинами, с колымажными дворами, монастырями, «воксалами» и дворцами, — «ленивый, изнеженный, великолепный азиатский город», по отзывам иностранцев. Писатель, впоследствии восхищавший Пушкина, Анри Бейль-Стендаль, был очарован в 1812 году московскими дворцами, «каких не знает Париж», картинами, статуями, диванами и оттоманками этого «прекраснейшего храма наслаждений». Пушкин, как «родовой москвич» (так звал его впоследствии Вяземский), навсегда запомнил колоритный быт старой Москвы с ее знатными чудаками и богатыми проказниками, окруженными толпами дворовых, арапов, егерей и скороходов, сопровождавших торжественные выезды своих бар в каретах из кованого серебра.
Такие впечатления молчаливо и сосредоточенно вбирал в себя мальчик Александр, смущавший подчас свою мать некоторой неповоротливостью и задумчивостью. Так складывались скрытые внутренние процессы раннего поэтического мышления. «Страсть к поэзии появилась в нем с первыми понятьями», свидетельствовал брат Пушкина, Сам поэт не раз отмечал такое раннее пробуждение своего творчества; таковы его стихи о музе: «В младенчестве моем она меня любила…», «И меж пелен оставила свирель…»
На слабом утре дней златых «…Некоторый царь задумал жениться. Но не нашел по своему нраву никого; подслушал он однажды разговор трех сестер. Старшая хвалилась, что государство одним зерном накормит, вторая, что одним куском сукна оденет, третья, что с первого года родит тридцать три сына. Царь женился на меньшой…»
Так рассказывает Арина Родионовна.
Она неистощима в своих песнях, побасенках и сказаниях. В молодости крепостная самого арапа, теперь вольноотпущенная, она не пожелала воспользоваться вольной и осталась в семье няньчить маленьких Пушкиных. В родном селе Кобрино, в имениях Ганнибалов она наслушалась сказок о Султане Султановиче, о Марье-царевне, о работнике Балде, перехитрившем бесенка. Ее память подлинной сказительницы удержала во всех живописных подробностях песни, пословицы, присказки, поговорки. С глубокой музыкальностью, столь органически свойственной русскому народу, она протяжно поет щемящие и чарующие песни:
За морем синичка не пышно жила—
Заунывные напевы сменяются неожиданной веселой плясовой мелодией. В ней слышится неистребимая внутренняя сила многострадального крестьянства, которое пронесло сквозь невиданный гнет векового закрепощения свою неугасимую одаренность, ясность мысли, яркость слова, живость образа, чистоту ритма.
И в детской Пушкиных звенит и разливается веселый и задорный мотив о том, как по широкой столбовой дороге «шла девица за водой, за водою ключевой…»[4].
В доме есть еще одна рассказчица — бабушка Ганнибал. В 1801 году она вслед за дочерью переезжает в Москву, снимает помещение по соседству с Пушкиными, но вскоре селится с ними в одной квартире и берет на себя заботы по дому в качестве единственной опытной хозяйки во всей семье.
Мария Алексеевна происходила по матери из старинного рода Ржевских и, по свидетельству ее внучки, «дорожила этим родством и часто любила вспоминать былые времена». От нее маленький Пушкин услышал первые исторические анекдоты о XVIII веке, которые впоследствии так любил записывать. Она рассказывала детям о своем дедушке — любимце Петра I Юрии Алексеевиче Ржевском (имя его действительно упоминается среди деятелей эпохи). Немало старинных эпизодов и бытовых курьезов мог сообщить Марии Алексеевне ее отец — Алексей Федорович Пушкин, который состоял пажем при дворе царевны Прасковьи Ивановны, был кадетом Сухопутного шляхетного корпуса, служил в драгунах, брал Очаков, участвовал во всех турецких кампаниях. Она была близка и к обоим историческим Ганнибалам, пыталась даже смягчить суровый нрав Абрама Петровича и навсегда сохранила благодарную память о его старшем сыне — наваринском победителе, взявшем ее под свою защиту.
Русская история целого столетия, военные события, интимный быт царей, Петр и императрицы, искатели и сподвижники — все проходило в ее рассказах сквозь события семейной хроники и биографии ближайших родственников.
Наряду с русским прошлым беседы семьи оживлялись и жизнью современного Запада. Как это не раз бывало в роду Пушкиных, брак Василия Львовича оказался несчастливым. Красавица Капитолина Михайловна обвинила мужа в неверности и грозила ему бракоразводным процессом. Чтобы избежать докучного судопроизводства, Василий Львович решил исполнить давнишнюю свою мечту — повидать чужие края. Его путешествие в Германию, Францию и Англию в 1803 году оказалось некоторым событием в литературной жизни Москвы (достаточно известна шутливая поэма на эту тему И. И. Дмитриева).
Хотя приятели Василия Львовича много трунили над его путешествием, необходимо признать, что он осматривал европейские страны, как просвещенный турист, стремящийся изучить памятники прошлого и приобщиться к новейшим достижениям западной современности. В Германии он любуется оригиналами Ван-Эйка, посещает театры, увлекается знаменитым актером Иффландом, осматривает арсенал, фарфоровую фабрику, королевскую библиотеку. В Лондоне занимается английским языком и переводит Томсона. В Париже он знакомится с Бернарденом де-Сен-Пьером, госпожой Рекамье, «славной актрисой Дюшенуа», знаменитым трагиком Тальма, у которого берет уроки декламации; в музеях восхищается группой Лаокоона и «прелестной Венерой Медицис». Ему удается попасть на прием к Первому консулу и испытать «величайшую любезность» Жозефины. Он переводит для «Французского Меркурия» несколько русских народных песен, которые и печатаются в журнале с лестным редакционным сообщением о переводчике — «выдающемся русском литераторе».
Вернувшись в Москву, путешественник живо рассказывал о своих заморских встречах и декламировал Шекспира по новейшим принципам самого Тальма. У Харитония в Огородниках неожиданно возникал в разговорах и стихах неведомый чудесный город: там кофейни шумят веселым говором нарядной толпы, на эстрадах парков оркестры играют «Марсельезу», веселые песенки звучат под каштанами бульваров, скромные академики в черных одеяниях всходят на кафедру сообщать о величайших открытиях человеческой мысли, и актеры публичных сцен учат пластическому жесту первых государственных деятелей.
Саше Пушкину шел шестой год. Многое из этих рассказов уже было ему понятно, привлекало внимание, будило мысль. Василий Львович показывал издания классиков, купленные у Дидота, толковал привезенные эстампы, рассказывал о кабинете редкостей, опере, Пале-Рояле.
Вечером Сергей Львович принимает своего литературного друга — Карамзина. Юноша, вернувшийся в 1790 году из чужих краев преисполненным восхищения перед образами Фиеско и Вильгельма Телля, успел преобразиться в писателя-консерватора. Карамзину под сорок, лицо его, обрамленное темными бакенбардами, стало суше и строже, жест сдержаннее и увереннее. Пронзительные, умные глаза по-прежнему вспыхивают в момент воодушевленного рассказа, но уже нередко отсвечивают иронией.
Вольнолюбивость его ранних увлечений (он решался в последние годы Екатерины высказывать сочувствие Робеспьеру) сменилась преданностью всем освященным авторитетам. Недавно в своем «Вестнике Европы» он приветствовал Бонапарта за то, что тот «умертвил чудовище революции». С тех пор Первый консул успел стать французским императором и угрожал всем европейским монархиям.
Это закрепило новое направление карамзинской мысли и обратило ее к отечественным преданиям. Вчерашний культурный космополит, чтивший высшее общечеловеческое начало, занят теперь проблемой воинствующего патриотизма, выраженного в новой формуле «народной гордости». Безбрежным далям мировой поэзии, с ее соблазнами и бурями, он предпочитает четко отмежеванную национальными границами почву родного прошлого; от исторической беллетристики он переходит к осуществлению огромного замысла истории государства Российского. Он уже не поэт, не редактор, не новеллист — для друзей он «постригся в историки», для света носит старинный титул Расина и Буало — торжественное звание историографа.
Карамзин всегда любил оживленные литературные беседы, а с таким мастером разговора, каким по праву считался Сергей Львович, он мог просиживать целые вечера, с обычным для себя жаром и строгостью обсуждая текущие литературные явления. В то время только начинала по-настоящему разгораться борьба с противниками карамзинской реформы. Только в 1803 году вышло столь нашумевшее сочинение адмирала А. С. Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге», в котором европейской литературной ориентации, якобы исходящей из симпатий к французской революции, противопоставлялась традиция церковно-славянского языка, выражающего идеи православной церкви и самодержавной власти, филологическая проблема принимала острый политический характер, а возникающая литературная борьба первых славянофилов и западников получала чрезвычайное напряжение. К последней группе безоговорочно примкнули Пушкины.
Таким образом, тем для беседы Карамзина с Сергеем Львовичем было не мало. Но о чем бы ни говорили собеседники, они долго и весьма оживленно обменивались мнениями. Легкий диалог уступал временами место обстоятельному рассказу. Поднимаясь с кресел, выпрямляясь во весь свой крупный рост, Карамзин ораторствовал.
С подъятыми перстами,
Со пламенем в очах,
Под серым уберроком
И в пыльных сапогах,
Казался он пророком… —
так описывал его Жуковский.
Это было необыкновенное зрелище, особенно для пятилетнего мальчика, безмолвно притаившегося в углу дивана, впившегося глазами в «живого писателя» и жадно вбиравшего в себя непонятные и чудесные речи. Быть может, взрослые уже успели шепнуть ему, что этот высокий человек с гулким голосом сложил певучую сказку об Илье Муромце, так затейливо развернувшую «чарования красных вымыслов»…
Мальчик слушал. Лился поток слов, раздавались странные чужеземные фамилии, звучали стихи. Раскрывался особый мир — уже не сказочных образов, не отроков с серебряными ножками и царевен со звездой во лбу, а замечательных живых людей, слагающих стихи и пишущих книги. Откуда-то возникало тревожное и смутное желание стать со временем таким же слагателем «красных вымыслов» и водителем поющих строк.
Об этом сообщил нам в драгоценной по своей точности записи Сергей Львович Пушкин: «В самом младенчестве он показал большое уважение к писателям. Не имея шести лет, он уже понимал, что Николай Михайлович Карамзин — не то, что другие. Одним вечером Н. М. был у меня, сидел долго; во все время Александр, сидя против него, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз. Ему был шестой год».
В конце 1804 года Мария Алексеевна Ганнибал приобрела под Москвой, в Звенигородском округе, сельцо Захарово. Оно находилось всего в двух верстах от большого поместья Вязёмы, богатого историческими воспоминаниями и культурными реликвиями. Это была вотчина Бориса Годунова, затем загородный дворец Лжедимитрия, где останавливалась Марина Мнишек. Здесь задерживались послы и путешественники-иностранцы, следовавшие большой дорогой из Смоленска в Москву, сюда приезжал к своему воспитателю Борису Голицыну Петр I. Это оставило свой след в местных преданиях и народных песнях. В последний раз Пушкин жил здесь, когда уже писал поэмы и проявлял творческий интерес к прошлому. Многое могло здесь привлечь его внимание и надолго запомниться.
Захарово расположено живописно. Березовая роща, пруд, еловый лес, речка Захаровка и прибрежные холмы, старинный господский дом с флигелями — все это создавало в летние месяцы прекрасную обстановку. Пушкин-ребенок полюбил клены, тополя, водную гладь и тенистую рощу Захарова. Впоследствии оно выступало перед ним, как некий приют сельского уединения в минуты поэтического влечения к природе, к мудрой идиллической жизни вдали от городского шума.
Но не все дышало идиллией в сельце Захарове. Здесь Пушкин впервые увидел крепостное крестьянство, которое навсегда осталось предметом его пристального наблюдения и творческого изображения.
Летом 1807 года в Захарове умер младший брат — пятилетний Николай. Это осталось в памяти, как печальное событие детских лет (в краткий конспект своей автобиографии Пушкин внес: «Смерть Николая»). Мальчик был похоронен в Вязёмах, у стен старинной церкви, выстроенной Борисом Годуновым. До сих пор сохранилась на Голицынском погосте небольшая колонка с полустертой надписью: «Под камнем… Николай Серг… Пушкин, родился 1801 г. марта 26, скончался 1807 г. июля 30 дня».