ДЕРЖАВИН
Весной 1814 года Кошанский выбыл из строя лицейских профессоров. Даровитый ученый принадлежал к той категории лиц, которых его современник Вяземский весьма витиевато и осторожно называл «неравнодушными ценителями благородного сока виноградных кистей». В переводе на тогдашний медицинский язык Кошанский страдал «белой горячкой».
Заболевшего лектора заменил адъюнкт-профессор педагогического института, молодой философ Александр Иванович Галич. Он происходил из духовного сословия, учился в семинарии, но от богословия довольно рано перешел к философии и стал специалистом по древней литературе и истории античной мысли. Способного студента послали за границу. Он слушал курсы в Геттингене и Гейдельберге, побывал в Лондоне и Вене. За границей он увлекся философией Шеллинга и навсегда сохранил верность его системе вместе с характерным для шеллингианца интересом к вопросам искусства (впоследствии, в 1825 году, он издал первую русскую эстетику «Опыт науки изящного») В эти годы сказались основные черты его характера — беззаботность, «искушение погулять», простосердечие и наивность в житейской практике. Ни в каких злоключениях не изменял ему его общительный, кроткий, беспечный характер с значительной долей юмора. Лицеисты сразу приметили, что их новый наставник питает мало склонности к латинскому синтаксису, и, по свидетельству биографа Галича, «постарались извлечь из него другое добро — его теплое сочувствие к юношеским светлым интересам жизни».
Добрые товарищеские отношения установились быстро и прочно. Галич не предъявлял к своим слушателям никаких требований и охотно удовлетворял все их интересы. На его уроках читались мелодрамы Коцебу или стихи самих лицеистов (в одном из классов Галича Пушкин прочитал своего «Бову»), и лишь в предвидения, контрольных посещений начальства беззаботный профессор принимался «трепать старика», то-есть переводить Корнелия Непота. Исключительная незлобивость молодого философа подкупала лицеистов «Добрый Галич» был одним из немногих педагогов, которых любил Пушкин. Отношения у них установились дружеские, хотя профессор был вдвое старше своего слушателя. Нередко в своей комнате Галич продолжал вести с учениками беседу, начатую в классе, или устраивал литературные чтения за стаканом вина и «гордым пирогом». Он сам, видимо, писал стихи, как многие тогдашние филологи, и Пушкин в своих посвящениях называет его «парнасским бродягой», своим «соседом на Пинде». В комнате Галича читались стихотворные послания, пелись куплеты, декламировались баллады и басни.
Любитель поэзии, чуткий и внимательный к подросткам, Галич, несомненно, высоко оценил развивающийся талант Пушкина. Именно он осуществил сложный план первого выступления поэта-лицеиста перед корифеями русской поэзии и науки. Пушкин, как известно, был застенчив, и сам, вероятно, никогда не решился бы читать свои стихи перед синклитом академических знаменитостей. По позднейшему свидетельству поэта, Галич «заставил» его пойти на это.
Подготовка к предстоящему экзамену спугнула «стыдливую музу» Пушкина Публичному испытанию придавалось особое значение. После трех лет существования лицей давал первый общественный отчет о своей работе. Необходимо было показать, что обещания, данные в момент его открытия, выполнены.
На испытания по словесным наукам ожидали Державина. Нетрудно было подготовить чтение его стихов, разбор его знаменитых текстов. Но не лучше ли было бы почтить престарелого поэта раскрытием перед ним нового лирического таланта, продолжающего его традиции и осуществляющего его творческие заветы? Организовать такое выступление конференция лицея поручила профессору словесности Галичу. Ему-то и пришлось убеждать Пушкина взяться за разработку чисто «державинской» темы — прославления военных подвигов русской армии на материалах современных политических событий, то-есть борьбы с Наполеоном Юному стихотворцу надлежало вскрыть при этом связь настоящего с недавним прошлым и свои впечатления от царскосельских парков, среди которых воздвигнут лицей, отлить в строфы высокой похвалы веку Екатерины, один из сподвижников которой и явится судьей его оды.
План этот мало отвечал запросам Пушкина. Торжественный жанр был чрезвычайно скомпрометирован новейшей поэтической школой и считался отжившим, старомодным, противоречащим всем художественным устремлениям молодой поэзии.
Основной тематический момент намеченного стихотворения также мало привлекал Пушкина. «Певец Фелицы» принадлежал Российской академии, шишковской партии, реакционной «Беседе». Весь он был в прошлом. Сам Державин в 1807 году заявил, что лира ему больше не под силу. Но он продолжал писать политические стихотворения, вызывавшие ироническое отношение молодого поколения. (Пушкин вскоре выразил это со всей резкостью в своей «Тени Фонвизина».) Неудивительно, что поэта-лицеиста нужно было «заставлять» написать хвалу Екатерине и ее певцу. Следуя в основном этим академическим указаниям, Пушкин борется в «Воспоминаниях в Царском Селе» и за свою независимость, вернее, за свой самостоятельный вкус, за свое понимание поэтических ценностей. Рядом с прославлением Державина здесь звучит и похвала Жуковскому, наряду с торжественным стилем старинной оды сказывается разработанная строфика новейшей поэзии, наконец, вместе с соблюдением целого ряда приемов и средств стихотворного панегирика XVIII века в ряде мест заметно господствует влияние одного из первых поэтов современного поколения — Батюшкова.
В своем «стихотворении на заданную тему» Пушкин исходит из непосредственного наблюдения над действительностью, идет характерным для него путем изображения конкретных явлений внешнего мира по личным впечатлениям. Будущий мастер-реалист уже сказывается в самой методике поэтической работы. Первые семь строф «Воспоминаний в Царском Селе» посвящены описанию парка, дворца и памятников екатерининской резиденции. На фоне «оссиановского» пейзажа выступают «огромные чертоги», сооруженные Растрелли, и памятники русских побед, воздвигнутые по проектам Ринальди.
Можно представить себе, как Пушкин, готовясь к своему первому выступлению, бродил по осеннему парку, наново вбирая в себя впечатления от архитектуры садов, зданий и монументов. В этой творческой прогулке особой внимание привлекает памятник в честь побед на полуострове Морейском — ростральная колонна из синего с белыми прожилками мрамора над самым прудом. Надпись на цоколе в сжатом и торжественном стиле военной реляции возвещала, что «крепость Наваринская сдалась бригадиру Ганнибалу. Войск Российских было числом шестьсот человек, кои не спрашивали, многочислен ли неприятель, но где он; в плен турков взято шесть тысяч».
Этот героический, «спартанский» стиль описания военных подвигов, расцвеченный географическими терминами Эллады, словно требует стихотворного размера и как бы диктует строфу. Начинают слагаться стихи о чесменском памятнике:
Он видит: окружен волнами,
Над твердой мшистою скалой
Вознесся памятник…
Так же величественен в своей простоте синий мраморный обелиск против окон большого дворца в память Катульской победы Румянцева, обратившего в бегство турецкого визиря Калиль бея:
В тени густой угрюмых сосен
Воздвигся памятник простой.
О, сколь он для тебя, Кагульский брег, поносен…
Всюду символы побед, атрибуты войны, будящие и волнующие слова, выгравированные на медных досках: из округлого мрамора выступают корабельные носы, над точеными капителями реют орлиные крылья, из массивных пьедесталов выступают тонкие барельефные изображения Хиосской морской битвы, сожжения турецкого флота при Чесме, взятия острова Митилены — великие события отечественной истории, переплетенные с преданиями семейной хроники Пушкиных и Ганнибалов.
Военное прошлое сменяется животрепещущей темой «Двенадцатого года»; здесь и образ Наполеона, и московский пожар, и взятие Парижа. Заключительным аккордом композиции является обращение к Жуковскому, восхваление его «арфы золотой», «стройного гласа» и «трепетных струн». Патриотическая ода завершается гимном поэту.
Экзамен по словесным наукам состоялся 8 января 1815 года, в присутствии видных вельмож и ученых. Места почетных гостей заняли обер-прокурор святейшего синода и президент «библейского общества» А. Н. Голицын (на извращенные пороки которого Пушкин через несколько лет напишет известную эпиграмму), профессор церковной истории Иннокентий Смирнов, ректор духовной академии и доктор богословия В. М. Дроздов, в пострижении Филарет, Явились государственные сановники: военный деятель павловского царствования Н. А. Саблуков, насаждавший в русских войсках прусскую систему субординации; попечитель Казанского округа М. А. Салтыков, известный красавец и последний фаворит Екатерины (на его дочери женится в 1825 г. Дельвиг); министр народного просвещения Разумовский; зять его — молодой попечитель Петербургского учебного округа С. С. Уваров (впоследствии непримиримый враг Пушкина); дряхлеющий Державин и «Российский Ювенал» — поэт-сатирик Горчаков; наконец, ученые — доктор изящных искусств, прав и теологии П. Д. Лодий, читавший философию в Петербургском университете; В. Г. Кукольник, преподававший римское и гражданское право великим князьям; адъюнкт-профессор политической экономии в педагогическом институте М. Г. Плисов. Среди публики — Сергей Львович и другие родственники учащихся.
Почетным гостем считался знаменитый Державин, хотя он уже давно удалился от государственных дел. Ему шел семьдесят третий год; он болел и ждал смерти. Для торжественного обучая он нашел нужным облечься в мундир, но подагрические ноги его были обуты в домашние бархатные сапоги. Пушкин запомнил его мутные глаза и старческие обвислые губы.
Г. Р. Державин (1743–1816).
С портрета маслом В. Л. Боровиковского.
…В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек незнаемое мной.
(1817)
Бывший вельможа доживал свой век в некоторой опале, отставленный от всех должностей. В 1807 году его псалом «Сетование» вызвал выговор Александра I: «Россия не бедствует». Царь перестал раскланиваться с престарелым поэтом. Секретарь Екатерины, первый министр юстиции в России, доживал свой век вольным сочинителем. Но в глазах лицейского начальства он еще сохранял свой авторитет как первый придворный поэт XVIII века, как автор оды «Бог» и один из столпов «Беседы».
Перед таким собранием виднейших ученых, администраторов и писателей Пушкину предстояло прочесть на-память свое большое стихотворение, по размерам почти поэму. В согласии с темой, необходимо было на всем протяжении чтения сохранять высокое напряжение голоса, повышенное воодушевление, местами даже подлинную патетичность.
Это труднейшее задание было блестяще выполнено Пушкиным именно потому, что искусство чтения было усвоено им по целому ряду выдающихся выступлений на московской домашней сцене Декламационная манера Тальма, которую дядя поэта привез из Парижа в Москву, давала верные указания для вдохновенной и естественной речи. Отличный чтец Кошанский учил лицеистов, что повышение и понижение голоса должны регулироваться «живым чувством». Пушкин с его повышенной восприимчивостью к поэтическому слову, несомненно, рано усвоил передовые и зрелые принципы классической декламационной теории, для которой напевность чтения и выделение ритма при произнесении стиха были совершенно обязательны. Но способность передавать голосом музыкальность мерной речи нисколько не снижала его живой и естественной выразительности. «Читал Пушкин с необыкновенным оживлением», отметил его друг Пущин. Очарование чтения усиливалось сдержанным волнением, с каким молодой автор приветствовал великого певца XVIII века «Когда я дошел до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом…»
Такая манера чтения была близка вкусам Державина, писателя той поры, когда французская школа рецитации была общепризнанной. Ода маленького лицеиста должна была пленить его и своими образами и общим построением. Поэтика минувшего столетия здесь тонко сочеталась с хвалебным стилем новейшей лирики. Тема воспоминаний была близка старому одописцу, его собственное имя не просто было названо с шаблонными похвалами, как в ответах других лицеистов, но было включено в звенящую и выпуклую строфу, где оно раздавалось трубным звуком среди торжественных метафор Мастер звукописи, автор знаменитого «Соловья во сне», Державин должен был оценить замечательные приемы звукового изображения в новой оде с ее искусным повтором характерных согласных
В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут,
И брызжет кровь на щит
В сравнении с державинской одой «Воспоминания» Пушкина представляют более стройную композицию — это не единый сплошной поток четырехстопного ямба, а ряд точных строф с усложненным размером. Строфическое построение военного стихотворения было характерным для новейших поэтов, которым следовал в своем опыте Пушкин.
Но над всеми образцами, правилами, заимствованиями и традиционными образами господствовал уже поражающий энергией своих ритмов и прелестью звучания неповторимый пушкинский стих То элегически задумчивый, то победно гремящий, он словно давал себе полную волю в этой условной хвале, развертывая с молодым увлечением свою поразительную гибкость и мощь[13].
Не приходится сомневаться в искреннем восхищении Державина. Сквозь его старость и упадок к нему неслись новые голоса жизни, воспевавшие его молодость и силу. И забытая радость творческого волнения живым голосом запела в утомленном старческом сердце в ответ на звенящий голос отрока, неожиданно облачившего его обветшалое имя торжественной ямбической хвалой.
«Восхищенный Державин встал с своих кресел, наклонил сребристую главу пред юным стихотворцем, хотел обнять его — но Пушкин скрылся».
В тот же день министр Разумовский угощал знатных гостей парадным обедом. Сергей Львович, как отец столь отличившегося ученика, был в числе приглашенных. Здесь произошла его беседа с Державиным. Около двадцати лет прошло с первых их встреч в Петербурге, когда еще жили Богданович и Костров, а Василий Львович дебютировал в «Санктпетербургском Меркурии». Кажется вчера, и вот промелькнула жизнь, и миру является новый поэт, мальчик Александр Пушкин. И за министерской трапезой высокие гости расхваливают необыкновенный талант и предсказывают ему грядущую славу.
Но в официальном мире поэзия считалась младшей отраслью словесности, государству нужна была проза — важнейшая и полезнейшая ее ветвь. Эту мысль решил высказать министр народного просвещения. «Я бы желал однако же образовать сына вашего к прозе»[14] наставительно заметил Разумовский.
Сергей Львович навсегда запомнил порывистую реплику, прозвучавшую на это чиновничье замечание.
«Оставьте его поэтом!» отвечал ему Державин с жаром, вдохновенный духом пророчества.
Таким возгласом завершается литературная биография автора «Водопада», одновременно открывая новый творческий путь. Поистине, великолепен этот гнев умирающего Державина при мысли, что в Пушкине хотят угасить поэта.