НА СТАРШЕМ КУРСЕ
Выдающийся успех Пушкина на переходном экзамене сразу же обратил на него внимание правительственных кругов. Царизм в ту эпоху считал необходимым продолжать традицию «придворных поэтов» XVIII века, приближая ко двору известных писателей (так было с Карамзиным, Жуковским, Дмитриевым). Как только определилось бесспорное призвание Пушкина, власть начинает «усваивать себе», по выражению Жуковского, крупнейшую поэтическую силу современности. Вместе с первым успехом и зарождающейся славой для Пушкина начинается длительный процесс борьбы, вызванный попытками министерства и двора завладеть его дарованием, несмотря на внутреннее сопротивление поэта и его горячее стремление во что бы то ни стало отстоять свою творческую независимость.
Уже на лицейской скамье Пушкин вырабатывает свое основное убеждение о свободе поэтического призвания, чуждого, по его воззрениям, всякого служения заданиям царизма. Как раз к 1815 году относится одно из его первых высказываний о самобытности писателя в послании к Галичу:
Не снимет колпака Философ пред Мидасом..
Но отстаивание творческой свободы в условиях лицейского быта становилось подчас непреодолимо трудным. Правая рука Разумовского, И. И. Мартынов обратился к Пушкину с предложением написать стихи на предстоящее возвращение в Петербург Александра I Всякая возможность отказа исключалась. «Исполняю ваше повеление», писал Пушкин Мартынову 28 ноября 1815 года, посылая свое стихотворение.
Оно представляет интерес как некоторое отражение патриотических переживаний Пушкина в эпоху наполеоновских походов. Но предписанное восхваление Александра мало вяжется с явно ироническим отношением к царю вольнодумных лицеистов. Уже в конце 1814 года в «Лицейском мудреце» появилась идиллия «Арист и Глупон», иронизирующая над страстью Александра I к разъездам. К тому же времени относится известная лицейская эпиграмма, возможно принадлежащая перу Пушкина, «Двум Александрам Павловичам» («Романов и Зернов лихой, — Вы сходны меж собою — Зернов, хромаешь ты ногой, — Романов головою..»). Подлинное отношение Пушкина к Александру I вскоре сказалось со всей резкостью в эпиграммах и сатирических «святках».
В том же 1815 году поэт написал политическую сатиру в духе Ювенала — стихотворение «К Лицинию», одно из наиболее зрелых достижений лицейского периода. Основная тема вещи —
Любимец деспота сенатом слабым правит,
На Рим простер ярем, отечество бесславит
остро ставила проблему порочной власти; дальнейшее развитие темы разрешало, ее в духе резкого гражданского протеста: «Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода». Освободительная идея стихотворения была облечена в яркие пластические образы. Гражданскую патетику усиливала и мужественная энергия стиха. Ощущение римского негодующего красноречия здесь достигалось не механическим воспроизведением античного размера, а приданием александрийским стихам кованых формул классической латыни.
Необычайный рост поэта-лицеиста привлекает внимание и его литературных учителей. Происходит совершенно необычное в истории поэтических связей явление: к школьнику, в его интернат, откуда сам он не имеет права выезжать, являются крупнейшие современные писатели со словами привета и бодрости. Одним из первых навестил лицеиста Пушкина любимейший поэт его молодости — Батюшков.
Еще на младшем курсе Пушкин написал свое первое послание к Батюшкову, в котором призывал его вернуться к творчеству, оставленному ради военных походов:
Не слышен наш Парни российский!
Теперь поэт-воин, совершивший всю заграничную кампанию 1813–1814 годов, советовал Пушкину взяться за эпопею, следовать за Виргилием, обратиться к героическим темам, писать о войне. В своем втором послании к Батюшкову — «В пещерах Геликона» — Пушкин отказывается от высокого жанра, не желая расставаться с Анакреоном и Тибуллом. Он скорее готов следовать за своим учителем по путям веселой литературной сатиры, продолжать традиции «Видения на берегах Леты». В духе этой шутливой поэмы Пушкин вскоре дает свой пародийный обзор современной поэзии — «Тень Фонвизина», представляющий как бы третье послание к Батюшкову.
Серию карикатур на современных стихотворцев Пушкин завершает восхищенной зарисовкой своего любимого поэта; стихами, полными тепла и красок, он изображает, как нежится на лоне природы «певец пенатов молодой с венчанной розами главой». Этот лирический портрет выдержан в стиле самого Батюшкова. Пушкина навестил в лицее и другой корифей новейшей поэзии — Жуковский. Вызванный в 1815 году в Павловск для представления старой императрице, он посещает и Царское Село, чтобы завязать дружбу с начинающим поэтом.
Первые встречи с Жуковским произвели на Пушкина сильнейшее впечатление. «Не ты ль мне руку дал в завет любви священной?» вспоминал он через год эти минуты соединения душ и пламенных восторгов в своем послании «Благослови, поэт». В закрепление этого союза Жуковский подарил Пушкину двухтомное собрание своих стихотворений. Оно было разделено на отделы по жанрам и заключало послания к литературным друзьям, переводы из Парни, Шиллера, Гёте, Томсона, Грея; этим объясняется обращение Пушкина к Жуковскому в 1817 году:
Штабс-капитану, Гете, Грею,
Томсону, Шиллеру привет…
Перед Пушкиным еще глубже раскрывалась безнадежная отсталость лицейского преподавания. Граф Разумовский был одним из столпов «Беседы». На лицейском театре воспитанники ставили «Нового Стерна» Шаховского, то-есть пасквиль на Карамзина. Церковно-славянский язык считался основой русской поэзии и красноречия. «Если лицей должен служить приуготовлением к гражданской и воинской службе, то пусть служитель правосудия, исполнитель воли высочайшей и тристатый всадник будут известны о красотах сокровенных в недрах священного писания», говорится в отчете лицейской конференции. Даровитый классик Кошанский, уже называющий в своих курсах Жуковского, Крылова и Батюшкова, был вынужден все же подчиняться официальным указаниям и выправлять рукописи своих учеников, усиливая в них архаическую высокопарность.
Это вызывало недоверие слушателей к его вкусу даже в тех случаях, когда Кошанский не обращался к славянизмам, а высказывал дельные замечания. Когда Пушкин прочел ему свое «Послание к Галичу» («Где ты, ленивец мой?»), профессор подверг стихотворение довольно серьезной критике[15]. Он отметил недостаточную отделку языка, нежелательную «ходкость» рифм и ряд отступлений от строгой формы. Пушкин решил отразить удар и написал «Моему Аристарху».
Критика Кошанского показалась ему несправедливой. Молодой поэт отстаивает право на легкую импровизацию, призывает в свидетели беспечных «малых» поэтов старой Франции, называет себя наследником их «небрежных рифм», произносит хвалу «музе праздности счастливой» впротивовес всем дарам «поэзии трудолюбивой». Пушкин, в сущности, отстаивает права легкой поэзии на особые черты живой разговорности и намеренной небрежности, особенно в таких жанрах, как дружеское послание или шутливая поэма. И впоследствии, в полном расцвете своего дарования, Пушкин будет ценить прелесть «строф небрежных» и отстаивать значение «рифмы наглагольной». На этом он настаивает и в «Послании к Аристарху».
Спор приводит к постановке большой и сложной проблемы, как бы возвещающей одно из великих созданий зрелого Пушкина: это антитеза вдохновения и труда в искусстве, непосредственности выражения и творческого усилия, беспечности и заботы художника. «Сальеризм» осужден в 1815 году, а светлый образ поэта-безумца, «гуляки праздного» отчетливо выступает из полемических строк «Моему Аристарху». Нужно отметить, что в своей поэтической практике Пушкин не проводил этого различия и уже в молодости совмещал в себе оба творческих типа. Он и принципиально не раз высказывался за культуру труда в сложном искусстве слова.
Вот почему критику Кошанского нельзя считать предвзятой и необоснованной. Его указания на ценность рифмы редкой и трудной, на чистоту и экономию средств в построении стиха, на устранение лишних строк и на строгость поэтической формы были полезными советами опытного словесника начинающему поэту. В сущности, этому же учил его и столь ценимый им старик Буало, провозгласивший для поэтов великий закон труда и указавший им верный путь к совершенству: «Написав четыре слова, я три зачеркиваю». Пушкин вскоре в полной мере ощутил уважение к поэтическому труду и проявил всесторонне понимание его сложных законов[16]. «Небрежность» в определенных жанрах получила для него значение не какой-либо легкой доступности средств, а своеобразного стилевого свойства, осуществление которого связано с целым рядом трудностей, ничуть не меньших, чем классическая законченность отделки.
«Послание к Аристарху» не определяет отношения Пушкина к Кошанскому на всем протяжении лицейского шестилетия. Эта полемическая вспышка не характерна для общего интереса молодого поэта к лекциям лицейского эллиниста. Следует отметить, что Пушкин не называл своего критика презренной кличкой Зоила и что имя знаменитого комментатора гомеровских поэм Аристарха сохраняло в традициях филологической науки авторитет искусного и добросовестного ценителя поэзии. С наибольшим успехом Пушкин занимался в «литературных» классах, то-есть у Кошанского и Будри, у которых только и получал высшие баллы; впоследствии он с большим уважением к своему словеснику отметил, что Дельвиг «Горация изучил в классе под руководством профессора Кошанского».
Одно из лучших стихотворений раннего Пушкина (написанное в 1817 году, сейчас же по выходе из лицея) — «Торжество Вакха» — разрабатывало с поразительными художественными деталями эту тему вазовой живописи, саркофагов и античной поэзии. Оно питалось лекциями Кошанского и восходило к «Руководству по классическим древностям» Эшенбурга, с которым он знакомил своих слушателей. В этом стихотворении описано триумфальное возвращение Вакха из похода в Индию:
Вот он, вот Вакх! О час отрадный!
Державный тирс в его руках;
Венец желтеет виноградный
В чернокудрявых волосах…
Течет. Его младые тигры
С покорной яростью влекут;
Кругом летят эроты, игры,
И гимны в честь ему поют.
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
…………………………………….
В. Ф. Малиновский (1765–1814), первый директор лицея.
Портрет маслом неизвестного художника.
К 1821 году относится фрагмент Пушкина «Земля и море», представляющий собой переложение идиллии античного поэта Мосха, переведенной Кошанским в его «Цветах греческой поэзии». На уроках Кошанского Пушкин впервые услышал о древних «метрах», которыми впоследствии пользовался в своем творчестве. Здесь были четко поставлены вопросы поэтики, к которым он неоднократно впоследствии возвращался. Если в садах лицея молодой поэт «Цицерона не читал», он все же воспринял в классах профессора Кошанского начала античной культуры, питавшие его раннее творчество.
Пушкин охотно перечитывал французских классиков на уроках Будри. Этот маленький плотный старичок, еще носивший по традиции XVIII века пудреный парик, своим убогим костюмом напоминал скорее якобинца. Такая несогласованность наружного вида отчасти соответствовала и внутреннему его облику. Будри, по словам Пушкина, был ловким придворным, что не мешало ему высказывать на уроках «демократические мысли». Сын итальянца и швейцарки, он с детства жил и учился в Женеве, где поселился его отец, доктор медицины и философии Жан Марат. Культурные традиции фамилии сказались на деятельности старшего сына, знаменитого Жана-Поля Марата, одного из виднейших деятелей революционной Франции, известного также своими научными работами по медицине, физике, уголовному и государственному праву Не отличаясь дарованиями брата, Давид Марат, ставший в екатерининской России Давыдом Ивановичем де-Будри, проявил себя замечательным педагогом. Лицеист первого курса Модест Корф, давший ироническую оценку всем своим профессорам, отзывается о Будри с высокой похвалой, как о единственном лицейском наставнике, способствовавшем общему развитию слушателей.
В основу усвоения иностранного языка он полагал живой разговор, а в преподавании ставил себе задачей вскрыть перед слушателями «композицию речи», «изобразительное действие слова». Следует думать, что Будри значительно углубил познания, полученные Пушкиным от Монфора и Руссло, и, может быть, первый вызвал в нем интерес к вопросам построения французской классической прозы, заметно отразившейся на позднейших прозаических опытах поэта.
Будри, видимо сразу высоко оценил Пушкина. Уже в первый лицейский год, когда большинство преподавателей отмечает в Пушкине «слабое прилежание», строгий Будри уверенно сообщает: «Считается между первыми во французском классе; весьма прилежен; одарен понятливостью и проницанием».
В лицейской среде этот профессор представлял единственную реальную связь с революционной Францией. Он не избегал разговоров с учениками о своем знаменитом брате, называл Робеспьера и другие имена той эпохи
«Он очень уважал память своего брата», записал впоследствии Пушкин. Характерно, что смерть Марата упоминается не раз в стихотворениях Пушкина (в «Кинжале», «Андре Шенье»), Во всяком случае, личная связь старого педагога с одной из героических фигур 1793 года, при общем демократическом уклоне его мышления, сближала его слушателей с духом великой эпохи и по-интимному знакомила с ее выдающимися деятелями.
Любовь к свободе и традиции «века Просвещения» внушал лицеистам и профессор Куницын. В своих курсах он последовательно проводил учение Руссо о естественном праве, противопоставляя его реакционным государственным теориям. Куницын решительно опровергал мистическую теорию права с ее обращением к «воле божеской». В основу своего учения он полагал «всеобщий закон свободы», а выражением его считал человеческий разум. Из этого следовал вывод, направленный против самых основ крепостнического государства: «Никто не может приобресть права собственности на другого человека».
Такие истины звучали великими парадоксами в империи Александра I. Многие воспринимали их с живым волнением и стремились впоследствии служить им. Этим объясняется и знаменитая хвалебная строфа Пушкина, посвященная впоследствии Куницыну, «воспитавшему пламень» лучших из лицеистов первого выпуска.
Курсы Куницына широко освещали многие вопросы, занимавшие его слушателей. Он провозглашал «право свободно объяснять свои мысли другим». В учении о власти Куницын определял строгие границы «законности»: «Властитель подлежит законам, им издаваемым». Это положение стало руководящим для Пушкина в дальнейшем развитии его политических воззрений.
Но если можно считать несомненным широкое и благотворное воздействие Куницына на образование политических воззрений Пушкина, не следует усматривать в юном поэте склонностей к юриспруденции и государствоведению. Картина раннего развития Пушкина дорога нам в своей подлинности, ибо ею определяется и рост его поэтического дарования. Следует поэтому установить наряду с безусловным интересом лицеиста Пушкина к словесности, истории, поэтике, искусствам такое же безразличие его к правоведению и финансам, а вместе с ними и к школьной логике. Сам Пушкин открыто заявлял о своей антипатии к «силлогизмам», «правам и налогам», получал самые низкие баллы по энциклопедии, политической экономии, статистике, считался по классу Куницына «крайне не прилежным». Это подтверждает и свидетельство Комовского, что Пушкин «не любил наук политических».
Следует признать, что отчасти виновна в этом сама система преподавания. Неразработанность в то время учебных программ приводила к тому, что один Куницын представлял целый юридический факультет, даже с некоторой примесью философского. В обязанность «профессора нравственных наук» входило чтение логики, психологии, этики, права естественного, народного, гражданского, публичного, уголовного, римского, политической экономии и финансов. Неудивительно, что под грузом столь многочисленных дисциплин Куницын очень скоро охладел к своей работе и от широкого воспитания мысли своих слушателей понемногу перешел к простому требованию заучивать наизусть его записки: «При ответах на его вопросы не позволялось изменять ни единой буквы; от этого в тех именно предметах, где наиболее должны были изощряться разумение и способность свободно изъясняться, мы обращались в совершенные машины…»
Рядом с образами наставников и товарищей в лицейской биографии Пушкина мелькают подчас и девичьи облики. Пушкин не был грубо чувственен, как нередко писали о нем современники. При несомненной страстности его порывистой творческой натуры, он связывал обычно свои романы с живыми эстетическими впечатлениями. Наталья Кочубей и Бакунина, изящная и культурная молодая француженка Мария Смит, жена историографа Екатерина Андреевна Карамзина, красавица-актриса крепостной труппы — вот объекты его юношеской влюбленности, вполне достойные вдохновлять его раннюю любовную лирику.
Согласно лицейским преданиям, «первой любовью» Пушкина была дочь видного государственного деятеля александровского времени — Наталья Викторовна Кочубей; в набросках автобиографических записок Пушкина знакомство с ней отнесено к 1812–1813 годам. Об этой девушке можно отчасти судить по позднейшей характеристике, данной ей Пушкиным:
Беспечной прелестью мила…
Их встречи происходили у синего мраморного обелиска в честь побед Румянцева — у того кагульского памятника, который Пушкин неоднократно описывал в стихах и прозе. Возможно, что раннее лицейское стихотворение «Измены» посвящено Наташе Кочубей.
Осенью 1815 года на лицейских балах появилась сестра одного из воспитанников, Екатерина Павловна Бакунина. «Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи», вспоминал впоследствии Комовский. Сохранившиеся позднейшие портреты Бакуниной передают тонкость черт и задумчивость взгляда, пленившие Пушкина и его товарищей. Но поклонение не выходило из плана поэтических мечтаний — Бакунина состояла фрейлиной при дворе и была значительно старше своих лицейских рыцарей.
Увлечение это вызвало к жизни замечательные лирические произведения Пушкина — целый цикл его любовных стихотворений, в которых глубокий тон неизведанного чувства выражался и в новой для него поэтической форме — элегии. Примечательно, что в дневнике Пушкина 1815 года восхищение Бакуниной переплетается с элегическими стихами Жуковского, тщательно выписанными юным влюбленным в качестве эпиграфа к собственным признаниям:
«Он пел любовь, но был печален глас.
Увы! он знал любви одну лишь муку!
Жуковский.
Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной».
Но несравненно более украсили «милую Бакунину» первые элегии Пушкина. До 1816 года элегический жанр отсутствует в его тетрадях, хотя интерес к нему, видимо, имелся в среде лицейских поэтов. В старшем поколении он был представлен у Карамзина, Нелединского Мелецкого, Капниста, позднее у Мерзлякова, Батюшкова и Жуковского. Любимые поэты Франции могли непосредственно возбудить интерес Пушкина к этому жанру. Элегию во французскую поэзию вводит Клеман Маро; она встречается у Лафонтена и Вольтера. Но один из сильнейших элегиков Франции XVIII века был Эварист Парни, над различными текстами которого — то меланхолическими, то страстными — усиленно работал Пушкин-лицеист, стремясь передать их в переводах и подражаниях. В своей книге «Эротические стихи» Парни, переживший несчастное увлечение, с замечательной искренностью и глубиной изобразил надежды, страсть и отчаяние влюбленного. На эти мотивы написаны и пушкинские элегии, иногда непосредственно посвященные Бакуниной, иногда же отдаленно навеянные ее образом («Медлительно влекутся дни мои» или знаменитое по своей напевности «Слыхали ль вы за рощей глас ночной», столько раз переложенное на музыку русскими композиторами).
Некоторые юношеские элегии Пушкина задумчивы и печальны, но многие из них принадлежат к типу просветленных признаний. Ему, несомненно, было хорошо известно классическое определение жанра в «Поэтическом искусстве» Буало: «Элегия изображает радость и грусть влюбленных». Из этой формулы исходил и адъюнкт по кафедре Кошанского П. Е. Георгиевский, отметивший в своем курсе два свойства элегии: печаль и радость, при общих чертах «мягкости и нежности», свойственных канцоне. Таков у Пушкина радостный гимн любви «К живописцу», таковы «Осеннее утро», полное ожиданий весны; «Месяц», проникнутый воспоминаниями о наслаждении; «Я думал, что любовь угасла навсегда», охваченное мечтой о сладостной свободе; таков и ряд других «жалоб», проникнутых надеждой и счастьем влюбленности. Элегия Пушкина, получившая впоследствии (в Болдине и Петербурге) такие «пронзительно унылые» ноты, в беспечные лицейские годы еще часто звучит молодой любовной песней под открытым небом царскосельского парка, —
Когда в тени густых аллей
Я слушал клики лебедей,
На воды светлые взирая…