На другое утро Михайло Васильевич тотчас после завтрака уехал в Адмиралтейство. А Мише Елизавета Андреевна строго приказала никуда не отлучаться. Придёт портной снимать с него мерку для новой, городской одежды.
То и дело звенел колокольчик у крыльца, служанка хлопала входной дверью, и Миша бежал посмотреть, не пришёл ли портной. Но нет, сперва пришёл посыльный из типографии, потом писарь из академической канцелярии — принёс бумаги на подпись. Оба остались ждать в прихожей. Несколько раз прибегал лаборант из флигеля, где была лаборатория, и спрашивал, скоро ли Михайло Васильевич будет домой. Потом подъехала карета. На её окне поднялась кожаная штора, выглянул важный господин. Кучер слез с козел, дёрнул звонок, сказал служанке, что академик Мюллер спрашивает, дома ли господин Ломоносов, и что он привёз ему письмо и посылку с образцами руд, полученными с Урала. Служанка ответила, что дома нет, скоро будет, не пожалует ли господин академик в дом. Но Мюллер ждать не пожелал, в дом зайти не захотел, письмо с посылкой оставил, а сам уехал.
Потом пришёл скромный молодой человек, и Миша уже решил, что это портной, потому что у него был узелок подмышкой. Но молодой человек, смущаясь, пробормотал, что зайдёт позже, что у него к Михайлу Васильевичу просьба.
Подъехали простые крестьянские сани. С них соскочил пожилой человек в потёртом тулупе, стал бережно вынимать закутанные в солому маленькие ящички и таскать их в сени. Миша было подумал, что служанка погонит и его, но она вместо того поклонилась и сказала:
— Давненько не бывали, Иван Андреевич!
А человек ответил:
— Очень.
Сани ещё не успели отъехать, как возвратился Михайло Васильевич. Увидев человека в тулупе, он закричал:
— Иван Андреевич, вот порадовал!
— Это я рад, я обрадован видеть, что вы есть здоровы, — ответил Иван Андреевич.
Они похлопали друг друга по плечу. Тут в дверях показалась Елизавета Андреевна, равнодушным голосом сказала: «Братец?!» — и ушла. А служанка тем временем объяснила Мише, что это Иван Андреевич Цильх, Елизавете Андреевне родной брат. Приехал он с фабрики из Усть-Рудицы, где постоянно живёт и работает стекловаром.
— Иди в комнаты, Иван Андреевич, я сейчас приду, — сказал Михайло Васильевич, взял принесённые из типографии листы и велел прийти за ними завтра, а писаря увёл в кабинет и задержался там, пока Елизавета Андреевна не крикнула в дверь:
— Мы все ждём! Обед простынет.
За столом Михайло Васильевич посадил Цильха рядом с собой, и у них тотчас пошёл разговор о делах. Цильх рассказал о новой толчее, которую он поставил на фабрике, и тут же начал её чертить вилкой по тарелке, так что соус пролился на скатерть. Михайло Васильевич набросил на пятно свою салфетку и сказал, что такая толчея нехороша — будет толочь крупно, а можно сделать лучше, и тоже начал чертить вилкой на своей тарелке.
— А образцы привёз? — спросил, он.
— Привёз, — ответил Иван Андреевич. — Я велел снести их в мастерскую. А один вот. — Он вытащил из кармана маленькое полушарие из розового стекла.
— Да-а! — сказал Михайло Васильевич, повертев стекло в руках. — Это не то!
— Очень не то! — огорчённо подтвердил Иван Андреевич. — Делали по рецептуре, а почему-то не то.
— Сейчас узнаем почему, — сказал Михайло Васильевич.
Отодвинув кресло, он вышел из-за стола, Цильх — за ним, а Миша, минутку поколебавшись, — за Цильхом. Так они дошли до флигеля, где была лаборатория.
Лаборант только что собрался пообедать щами, которые он разогрел в горшочке на краю плавильной печи. Увидев Михаила Васильевича, он вскочил, но тот крикнул:
— Сиди ешь! Без тебя справимся. Ты зачем ко мне приходил?
— Пробу сплава показать.
— Удачно? — спросил Михайло Васильевич, нагибаясь к печи и подкидывая в неё дрова. — Потом покажешь. Ешь, ешь!
Лаборант снова принялся за свой обед, а Михайло Васильевич, опустив стеклянное полушарие в тигелёк, стал смотреть, как оно плавится.
— Ртуть клали? — спросил он Цильха.
— Клали.
— Мало! — И Михайло Васильевич, порывшись на полке, снял с неё стеклянную банку, капнул каплю в чашечку весов и уже с чашечки осторожно слил в тигель.
Он и Цильх нагнулись над тиглем, а Миша, которому тоже очень хотелось посмотреть, видел только во многих местах прожжённые полы Цильхова кафтана и расшитые золотом фалды кафтана, в котором Михайло Васильевич ездил в Адмиралтейство.
Огорчённый, Миша повернулся и, заложив руки за спину, стал разглядывать диковинную посуду на полках, белую и зелёную: шары с высоким горлышком или изогнутым хвостиком; стаканы, прямые и расширяющиеся кверху; трубы, завивающиеся, словно змеи; тигли красной, жёлтой и чёрной глины. Ещё тут был большой медный сосуд с медной же крышкой и торчавшей из неё медной трубкой. По всему сосуду был выбит узор — в два ряда вились крупные листья и стебли, а в середине виден был круг с надписью в две строки: «М. В. Ломоносов», и дальше — две строки нерусскими буквами.
— Это что? — спросил Миша.
— Перегонный куб, — ответил лаборант.
Затем Миша осмотрел весы, тоже украшенные узором, поглядел на горн с мехами для сильного дутья, а когда снова вернулся к кирпичной плавильной печи с решёткой, на которую ставили тигли, то Михайло Васильевич воскликнул:
— Готово!
— Совсем другое дело, очень другое, — сказал Цильх и снял тигелёк с огня.
— Пусть остынет, — сказал Михайло Васильевич. — Образцы в мастерской? Пошли туда! А может, ты ещё есть хочешь? Мы, помнится, обед не доели.
— Я в пище очень умеренный, — сказал Цильх. — Я сыт. Пошли.
Михайло Васильевич, Цильх и Миша перебежали по снегу через двор, через сад, во второй двор, в мастерскую.
Здесь было жарко натоплено и очень светло от морозного солнца за окнами. За столами прилежно работали мастера. Миша сунулся было посмотреть, что они делают, но Цильх уже начал вскрывать свои ящики и доставать из них маленькие полушария из стекла различных цветов.
На каждый образец он дул, дышал, протирал полой кафтана и передавал Михайлу Васильевичу. А Михайло Васильевич, тоже дохнув, протирал кружевной манжетой и внимательно разглядывал на свет.
— Эти цвета дала медь, — объяснял Цильх. — Превосходное зелёное стекло, травяного цвета, весьма похожее на настоящий изумруд. Вот это очень похоже на бирюзу, это — полупрозрачное, как лист крапивы. А в этом ящике — стёкла жёлтых цветов, которые дало железо.
— А как на излом? — спросил Михайло Васильевич и осторожно ударил по образцу молотком.
По столу рассыпались крупные куски, сверкающие, как драгоценные камни.
— Михайло Васильевич, вас спрашивают, — сказала, просунув голову в дверь, служанка. — Из географического департамента.
— Сейчас приду, попроси обождать!
— Михайло Васильевич, подождите уходить, — поспешно попросил Матвей Васильев. — Я у вас хотел спросить...
Все подошли к его столу, и тут Миша увидел, что делают мастера.
Над каждым столом был подвешен рисунок, ярко раскрашенный и разграфлённый на квадраты. А мастера на железных противнях выкладывали этот рисунок разноцветными стёклышками, которые они брали из небольших коробок.
— Вот, Михайло Васильевич, нос получается коряво, будто в щербинах от оспы, — сказал, вздохнув, Матвей.
— Не так набираешь, — ответил Михайло Васильевич. — Тебя ли учить? Смотри. — Он ловко вынул несколько стекляшек, минуту подумал и вставил на их место другие. — Ты пятнышками выкладывал, и они выделялись на светлой мастике тёмной, неровной линией. А лучше будет выложить ленточкой. Видишь, получается ровней. А здесь, вдоль края щеки, — мелкими квадратами.
В дверях показалась служанка:
— Михайло Васильевич, вас спрашивают! Давешний человек с просьбой пришел.
— Иду! — ответил Михайло Васильевич. — Ты понял, Матвей?
— Спасибо, Михайло Васильевич!
Но тот уже не слышал, а, окликнув Цильха, вместе с ним вышел из мастерской. Миша остался, потому что ему хотелось посмотреть на работу Матвея.
— А что это дальше будет? — спросил он.
— Ты видел «Полтавский бой»? — ответил Матвей. — А теперь мы делаем «Взятие Азова». Каждый из нас набирает стёклышками часть картины: я — главное лицо, Ефим Мельников — другие лица, кто лошадиные головы, кто одежду, руки и ноги. А вот он, — Матвей указал на здорового парня с глуповатым лицом, — он набирает воздух и дым. И хоть он дворянин, а я матросский сын, а Михайло Васильевич положил мне жалованья много больше и назначил главным мастером.
— Как это — воздух и дым? — спросил Миша и засмеялся.
— Ну как же! Воздух ведь есть на картине, небо, а дым — от выстрелов. Это легче всего набирать, потому что большими кусками и почти что одного цвета. А у нас с Ефимом работа самая мелкая. А когда будут готовы все эти отдельные куски, их соединят вместе, на большом, тяжёлом медном листе, и картина будет готова.
— Какие стёклышки красивые! — вдруг сказал Миша.
— Тебе нравятся? — спросил Матвей. — Хочешь, возьми.
Миша выбрал два стёклышка, зелёное и жёлтое, и зажал их в кулак. Матвей снова нагнулся над своей работой, тихонько напевая:
Да, гусли поневоле
Любовь мне петь велят...
— Михайло Евсеевич! — крикнула вошедшая служанка. — Вас тётушка требует в дом. Портной пришёл мерку снимать.
Миша сперва не понял, кто это Михайло Евсеевич, но Матвей сказал:
— Иди, это тебя зовут.
И Миша, удивляясь странному, городскому обращению, пошёл за служанкой.