Всё, что можно было узнать о происшествіи съ бѣднымъ Вертеромъ, всё это я старательно собралъ и предлагаю вамъ теперь и знаю, что вы мнѣ скажете спасибо за то. Вы не сможете отказать въ вашей любви, въ вашемъ уваженіи его сердцу, его характеру, какъ не откажете въ слезѣ его участи. Скорбящій, какъ онъ скорбѣлъ, почерпни утѣшеніе въ его страданіяхъ, въ его борьбахъ -- и пусть будетъ эта книжечка твоимъ другомъ, если по прихоти судьбы или по своей винѣ не имѣешь лучшаго.
4 мая.
Какъ я радъ, что я уѣхалъ! Скажи, мой милый, что же послѣ этого сердце человѣка? Оставить тебя, котораго такъ люблю, съ кѣмъ не разставался ещё -- и радоваться! Но мнѣ ты простишь: развѣ всѣ мои прочія связи не были враждебны мнѣ? Онѣ запутали моё сердце. Бѣдная Элеонора! А можно ли обвинять меня, виноватъ ли я, что въ ней развивалась пагубная страсть, между тѣмъ какъ игривая прелесть ея сестры доставляла мнѣ пріятное развлеченіе? И, однако, совершенно ли безукоризненъ я? не питалъ я развѣ ея ощущеній? не я ли восхищался малюткою? не я ли радовался живымъ, непритворнымъ проявленіямъ ея натуры, заставлявшимъ насъ часто смѣяться, тогда-какъ онѣ вовсе не были смѣшны? не я ли... Но что же за созданье человѣкъ, если самъ же можетъ обвинять себя во всёмъ!
Обѣщаю тебѣ, добрый другъ, исправиться. Не буду такъ часто тревожить себя укоризнами, какъ я это дѣлалъ прежде: буду пользоваться настоящимъ, а прошлое предоставлю прошедшему. Ты правъ: люди были бы менѣе несчастливы, если бъ -- и зачѣмъ они такъ созданы! -- не насиловали своихъ мрачныхъ мыслей о прошедшемъ, а лучше были бы менѣе равнодушны къ настоящему.
Будь такъ добръ, скажи матушкѣ, что дѣломъ ея займусь какъ слѣдуетъ и что скоро отдамъ въ немъ отчётъ. Я говорилъ съ тёткой и вовсе не нашолъ въ ней той злой бабы, какою она слывётъ у насъ. Она просто живая, вспыльчивая, но добрая женщина. Я объяснилъ ей сѣтованія матушки за невыдѣленную часть наслѣдства; она изложила мнѣ свои основанія, причины и условія на раздѣлъ, даже болѣе для насъ выгодный; словомъ, прошу сказать, что всё будетъ улажено. И на этомъ, дружокъ, небольшомъ дѣлѣ убѣдился я, что вся путаница на бѣломъ свѣтѣ происходитъ не столько отъ злобы и коварства, сколько отъ недоразумѣній и безпечности; первыя встрѣчаются, по-крайней-мѣрѣ, гораздо рѣже.
Вообще, мнѣ здѣсь очень хорошо. Уединеніе въ этой чудной сторонѣ -- драгоцѣнный бальзамъ для меня, и весна, въ весну жизни, согрѣваетъ всею своей полнотой моё запуганное сердце, Каждый кустъ, каждое деревцо въ цвѣту -- и тонуть бы мнѣ, какъ тонетъ майскій жукъ въ морѣ благоуханій, и питаться бы мнѣ только ими!
Самый городъ непріятенъ, но его окрестности очаровательны. Это побудило покойнаго графа М* разбить садъ на одномъ изъ холмовъ, разнообразно волнующихъ мѣстность въ виду прелестнѣйшихъ долинъ. Садикъ простъ, и при входѣ въ него чувствуешь тотчасъ, что не искусство садовника, а любящее сердце набросало его планъ. Въ полуразвалившейся бесѣдкѣ, бывшей любимымъ мѣстомъ умершаго и ставшей теперь моимъ уголкомъ, пролилъ я не одну слезу въ его память. Скоро сдѣлаюсь хозяиномъ сада. Садовникъ мнѣ преданъ -- и вотъ уже нѣсколько дней къ моимъ услугамъ. Не ошибётся и онъ во мнѣ!
10 мая.
Чудная весёлость овладѣла моимъ сердцемъ. Её могу сравнить только съ майскимъ утромъ, которымъ наслаждаюсь теперь. Я одинокъ и счастливъ моимъ одиночествомъ въ этихъ мѣстахъ, какъ будто нарочно созданныхъ для такихъ душъ, какъ моя. Я такъ счастливъ, мой другъ, такъ весь погружонъ въ чувство спокойнаго бытія, что искусство моё отъ этого страждетъ. Не могу рисовать, не могу взять карандаша въ руки, а между-тѣмъ никогда не былъ такимъ живописцемъ, какъ теперь.
Когда надъ благоуханной долиной стелется наръ, надъ непроницаемой мглой сосѣдняго лѣса горитъ солнце и только украдкой иной лучь прорывается сквозь чащу, святыню его, а я подъ голубымъ сводомъ, погружонный въ высокую траву, дышу прохладой студёнаго ручья, и вокругъ меня копошется въ разнообразіи несмѣтныхъ травъ несмѣтный рой разнообразнѣйшихъ насѣкомыхъ и мошекъ, и весь этотъ безчисленный хоръ чудныхъ явленій снуётся, тѣснится къ моему сердцу -- о, тогда невольно сознаёшь присутствіе Того, по подобію котораго мы созданы! чувствуешь дыханіе Его божественной любви! Она паритъ въ вѣчной радости, поддерживаетъ, питаетъ насъ!
Другъ мой, въ такія минуты глаза мои смыкаются и небо съ окружающимъ его міромъ, какъ образъ той любви, отражается на глубинѣ моей души. Тогда я стремлюсь и думаю: если бъ ты мнѣ вдохнуть въ полотно, что такъ согрѣваетъ, что во всей своей полнотѣ живётъ въ тебѣ, чтобъ оно было зеркаломъ твоей души, какъ она -- зеркало безконечнаго. Въ такія минуты, другъ, я изнемогаю передъ величіемъ окружающихъ меня явленій!
12 мая.
Не знаю, теплота ли фантазіи, моей небесной спутницы, или обаяніе чарующихъ геніевъ обращаютъ пепелище моё въ какой-то рай? Этотъ сосѣдній колодезь, напримѣръ? Я прикованъ къ нему, какъ Мелузина съ сёстрами. Спускаешься съ небольшого холма и стоишь передъ сводомъ, къ сѣнямъ котораго ведутъ нѣсколько ступеней. Тутъ, изъ каменистаго утеса, бьётъ ключъ чистѣйшей воды: повыше -- невысокая стѣнка служитъ оградой; со всѣхъ сторонъ деревья, защита отъ вѣтра. Прохлада, журчанье струи -- всё это имѣетъ нѣчто заманчивое, таинственное. Нѣтъ дня, чтобъ я здѣсь часу не провёлъ.
Городскія дѣвушки приходятъ сюда съ кружками, для занятія самаго простого, самаго невиннаго и, какъ нѣкогда царскія дочери, запасаются здѣсь водой. Патріархальная жизнь олицетворяется: вотъ они, праотцы наши; они узнаютъ суженыхъ, знакомятся, сватаются -- и благодѣтельные геніи, покровители ключей и источниковъ, осѣняютъ ихъ. Кому это чуждо здѣсь, тотъ никогда въ знойный часъ, послѣ долгаго странствія, не зналъ упоеній студёнаго ручья.
13 мая.
Ты спрашиваешь, не прислать ли мои книги? Другъ, ради Бога, избавь отъ нихъ! Не нуждаюсь я больше ни въ руководствахъ, ни въ возбужденіяхъ. Развѣ это сердце не бьётъ черезъ край! Мнѣ скорѣе нужна колыбельная пѣснь, и я нахожу её цѣликомъ въ моёмъ Гомерѣ: онъ часто убаюкиваетъ бушующую кровь мою. О, какъ порывисто, какъ неровно бьётся оно, это сердце! И тебѣ ли мнѣ это говорить, любезный мой? тебѣ ли, который столько разъ бывалъ грустнымъ свидѣтелемъ моихъ порывовъ, моихъ внезапныхъ переходовъ отъ глубокой скорби къ необузданному веселью, отъ тихой меланхоліи къ пагубной страсти? За-то и обращаюсь я съ моимъ сердцемъ, какъ съ больнымъ ребёнкомъ; нѣтъ ему отказу ни въ чёмъ.
Не разсказывай объ этомъ: найдутся люди, которые насъ не поймутъ и всё перетолкуютъ по-своему.
15 мая.
Простолюдины Околодка уже знаютъ и любятъ меня, въ особенности ихъ дѣти. Когда я присосѣдился къ нимъ, началъ разспрашавать о томъ, о сёмъ, нѣкоторые приняли это за насмѣшку и мнѣ указали на дверь; я не огорчился и только твёрже созналъ, почему они со мной такъ обошлись: люди извѣстныхъ положеній обыкновенно чуждаются такъ-называемаго простонародья; а если иной франтъ или повѣса и побратается съ нимъ иногда, такъ развѣ, чтобъ только тѣмъ больше выказать своё превосходство! Знаю, что мы неровня, что мы не можемъ, если бъ и желали, быть равны; а всё же хотъ, кто для поддержанія своего достоинства щетинится передъ низшимъ, тотъ также но моему жалокъ, какъ и трусъ, бѣгущій отъ непріятеля изъ страха быть побитымъ.
Недавно встрѣтился я у колодезя съ одною изъ городскихъ служанокъ. Она только-что поставила кувшинъ съ водой на нижнюю ступень и ждала -- не подойдётъ ли подруга подсобить. Я спустился съ лѣстницы и, посмотрѣвъ ей въ глаза, спрашиваю: "не помочь ли?" Она раскраснѣлась. "О, сударь!" -- "Безъ церемоніи!" Она принаровилась, а я помогъ ей поднять сосудъ на голову. Поблагодаривъ меня, она поднялась на лѣстницу.
17 мая.
Я перезнакомился со многими; но общества ещё не нашолъ. Не понимаю, что люди находятъ во мнѣ? Многіе ищутъ моего знакомства; ихъ привязанность меня трогаетъ, и мнѣ всегда тяжело, когда вынужденъ бываю разстаться съ ними.
Если спросишь: каковы здѣсь люди? -- я отвѣчу: какъ и вездѣ! Родъ человѣческій вообще вещь довольно однообразная. Большую часть времени они употребляютъ на заработку хлѣба, а остальная небольшая доля свободы ихъ такъ пугаетъ, что они дѣлаютъ всё, чтобъ избавиться отъ неё. О, назначенье человѣка!
И что за простые, но добрые люди! Ничѣмъ не бываю я такъ доволенъ, какъ если мнѣ удастся повеселиться съ ними, устроить пирушку, прогулку, пляску или тому подобное. Шутки, бесѣда самая откровенная, душа на распашку: какъ эхо всё веселитъ меня! И если бъ только меня не тревожила мысль о моихъ напрасно -- ты знаешь ихъ -- пропадающихъ силахъ... Превозмогаешь себя; скрываешь свои средства; а это щемитъ сердце. И быть всё-таки непонятымъ -- наша участь!
Ахъ, зачѣмъ было мнѣ знать её, друга моей молодости! Гдѣ она? "Слѣпецъ, говорю я, ты ищешь невозможнаго на землѣ!" Однако я зналъ её, зналъ ту великую душу, въ союзѣ съ которой я былъ больше, нежели могу быть теперь, потому-что былъ всѣмъ, чѣмъ могъ только быть. Она была старше меня. Ни одна струна души не оставалась праздною, и то дивное чувство, которымъ я объемлю всю природу, было раскрыто передъ ней. Тихія движенія сердца, перлы остроумія, всё, отъ отчётливой мысли до игривой мечты -- на всёмъ была печать генія, и всё ушло на снѣдь времени! Никогда не забуду я ни ея твёрдости духа, ни ея божественной терпимости!
Нѣсколько дней тому, встрѣтилъ я молодого О*. Открытая, счастливая наружность и свѣжія знанія -- онъ только что изъ университета -- говорятъ въ его пользу. Не выдавая себя за мудреца, онъ однако не безъ претензіи, что свѣдѣніями богаче другихъ -- и частью это такъ. Замѣтивъ, что я хорошо рисую и знаю греческій языкъ (два феномена здѣсь), онъ выказалъ много литературныхъ познаній, съ Батё до Воода и съ де-Пиля до Винкельмана, при чёмъ далъ замѣтить, что знаетъ всю первую часть теоріи Зульцера и владѣетъ манускриптомъ Гейне объ изученіи антиковъ. Ладно! подумалъ я.
Да ещё познакомился я съ славнымъ, прямодушнымъ и сердечнымъ человѣкомъ, со здѣшнимъ городскимъ совѣтникомъ. У него девятеро дѣтей и, говорятъ, надо видѣть его между ними. Въ особенности превозносятъ его старшую дочь. Онъ пригласилъ меня къ себѣ -- и на-дняхъ я отправлюсь къ нему. Живётъ онъ, въ полутора часахъ отсюда, на герцогскомъ охотничьемъ дворѣ: городская ратуша, видишь ли, гдѣ умерла его жена, стала невыносима ему.
Кромѣ того, встрѣтилъ я ещё нѣсколько блѣдныхъ оригиналовъ. Скучные люди, и что въ нихъ несноснѣе всего, это ихъ увѣренія въ дружбѣ,
Будь здоровъ! Письмо будетъ по тебѣ: оно историческое.
22 мая.
Что жизнь человѣка только сомъ, это не мнѣ одному, многимъ приходило въ голову. Когда поймёшь, какъ тѣсны границы нашихъ пытливыхъ, дѣятельныхъ силъ, когда увидишь, къ чему ведутъ онѣ -- а ведутъ онѣ къ удовлетворенію потребностей, которыя въ свою очередь не имѣютъ другой цѣли, какъ продленіе жизни -- когда поймешь, наконецъ, что плоды извѣстныхъ нашихъ изслѣдованій не болѣе, какъ пёстрыя пятна на стѣнахъ нашей арестантской -- всё это, Вильгельмъ, притупляетъ языкъ. Уходишь въ себя -- и находишь цѣлый міръ; но и тотъ болѣе въ чаяніяхъ и смутныхъ желаніяхъ, нежели въ живой силѣ и ясныхъ представленіяхъ. Послѣднія смѣшиваются -- и мы, покорные слуги нашихъ грёзъ, бредёмъ и вкривь и вкось за ними.
Что дѣти не знаютъ, чего и почему хотятъ, насчетъ этого всѣ достопочтенные господа, отъ гофмейстера до школьнаго учителя, согласны; но того, что взрослые, подобно дѣтямъ, плутаются здѣсь какъ шальные, и какъ тѣ не знаютъ откуда, куда, зачѣмъ идутъ, и спѣшатъ точно также къ обманчивымъ цѣлямъ, точно также управляются пирожками, бисквитами и розгами -- этого никто не хочетъ понять, тогда-какъ для меня всё это ясно какъ день!
Наперёдъ съ тобой согласенъ, что счастливѣе всѣхъ тѣ, которые какъ дѣти со своими куклами возятся, туалетами ихъ занимаются и почтительно около комода съ конфектами похаживаютъ. Дадутъ имъ, орутъ: "ещё!" -- и довольны. Да хорошо еще тѣмъ, что своимъ грошовымъ занятіямъ, своимъ страстишкамъ громкія названія даютъ и ихъ на весь крещёный міръ важными общественными улучшеніями называютъ. Хорошо слѣпцамъ! А кто понялъ, куда въ потёмкахъ мѣтятъ эти господа, кто смирился и видитъ въ простой долѣ честнаго простолюдина больше смысла, а въ его саду, въ его огородѣ, даже въ ношѣ батрака сознаётъ вѣрнѣйшіе задатки счастья, тотъ молчитъ, уходитъ въ себя, и, зная, что каждому милъ свѣтъ дневной, счастливъ уже тѣмъ, что онъ человѣку сочувствуетъ и сознаётъ себя человѣкомъ. И какъ бы онъ ни былъ ограниченъ, онъ носитъ въ своемъ сердцѣ ничѣмъ незамѣнимый залогъ свободы, волю бѣжать, по первому желанью, изъ своей темницы.
26 мая.
Гуляешь, бродишь -- и натыкаешься наконецъ на уголокъ, который тебя привязываетъ и становится цѣлью твоихъ прогулокъ. Такъ моя давнишняя, тебѣ извѣстная привычка пріютиться гдѣ-нибудь, нашла себѣ пищу и здѣсь: это Вальгеймъ, мѣстечко въ часовомъ разстояніи отъ города. Оно расположено на холмѣ и сообщается съ деревней тропинкой, вьющейся по пригоркамъ, съ которыхъ виды на окрестность очаровательны. Хозяйка маленькой гостинницы, женщина привѣтливая и для своихъ лѣтъ ещё бойкая, разливаетъ вино, пиво, кофе, но что всего привлекательнѣе здѣсь, это двѣ старыя липы, раскинувшія свою тѣнь изъ-за ограды на площадку, передъ папертью деревенской церкви. Крестьянскіе дома, сараи, кладовыя окружаютъ и совершенно, такъ-сказать, замыкаютъ этотъ прелестный дворикъ; сюда-то выносятъ мнѣ изъ гостинницы стулъ со столомъ; тутъ пью мой кофе и читаю моего Гомера.
Когда я въ первый разъ пришолъ сюда -- это было вчера послѣ полудня -- здѣсь не было почти никого: всѣ были въ полѣ; только мальчикъ лѣтъ четырёхъ сидѣлъ на травѣ, обнявъ обѣими ручёнками другого, лѣтъ полутора, усаженнаго къ нему спиной; такимъ-образомъ, онъ служилъ ему какъ бы кресломъ; меньшой бойко посматривалъ во всѣ стороны, но также сидѣлъ спокойно. Мнѣ понравились эта группа, и я расположился поотдаль на сохѣ, чтобы срисовать малютокъ. Сосѣдніе заборы, сараи и нѣсколько поломанныхъ колёсъ не были забыты -- и черезъ часъ, не прибавивъ ничего отъ себя къ рисунку, я былъ доволенъ имъ. Это укрѣпило меня въ мысли -- держаться вперёдъ одной натуры: она одна образуетъ великаго художника.
Въ пользу усилій и правилъ искусства можно сказать столько же, сколько и въ пользу приличій общежитія. Художникъ, руководимый правилами, не дастъ ничего слишкомъ грубаго, отвратительнаго, какъ изъ человѣка, воспитаннаго въ духѣ законовъ и общественныхъ требованій, не выйдетъ никогда несносный сосѣдъ или злодѣй на славу; но за-то, что бы ни говорили, всякое правило притупляетъ чувство естественное и стѣсняетъ живыя проявленія природы.
Говори, что приговоръ мой слишкомъ рѣзокъ, что она сама стѣсняетъ насъ, обрѣзывая грозды жизни -- остаюсь при своёмъ; съ нею, какъ съ нашею любовью. Юноша, напримѣръ, жертвуетъ всѣмъ своимъ временемъ, состояніемъ, силами, чтобы по десяти разъ на день доказать своей возлюбленной, что онъ всецѣло отдаётся ей и что чувство самопожертвованія ему выше всего. Приходитъ господинъ, занимающій въ государственной службѣ важное мѣсто и говоритъ: "Молодой человѣкъ, любить можно, но надо любить по-человѣчески; распредѣлите ваши дни; утро посвящайте труду, остальные часы отдавайте вашей любезной; составьте смѣту вашему состоянію, вашимъ расходамъ и изъ остатковъ дѣлайте ей подарки въ ея имянины и по большимъ праздникамъ. Вотъ какъ надо любить!" Послушается онъ -- имъ него выйдетъ цѣльный молодой человѣкъ, дѣльный чиновникъ, и я первый готовъ буду рекомендовать его; но о его любви уже не спрашивайте, а если онъ художникъ, не ждите отъ него образца!
И вы удивляетесь, друзья мои, почему мысль генія, молнія ваша, такъ рѣдко озаряетъ васъ, почему потоки такъ рѣдко выступаютъ изъ береговъ, чтобъ освѣжать вашу душу? Вонъ два друга, два пріятеля расположилась на-право и на-лѣво, вдоль рѣки; ихъ огороды, садики, цвѣтнички такъ разрослись -- и вы хотите, чтобъ два счастливца не обезпечили себя громоотводами и плотинами? Да полноте, любезные друзья!
27 мая.
Я, кажется, пришолъ въ восторгъ, зналъ въ метафоры и сравненія, а между-тѣмъ забылъ разсказать тебѣ, что было дальше съ дѣтьми.
Погруженный въ художественное созерцаніе, о которомъ дастъ тебѣ понятіе вчерашній рисунокъ, я просидѣлъ на моей сохѣ часа съ два. Вечерѣло, а дѣти всё ещё сидѣли неподвижно. Вотъ, слышу, молодая женщина издали говорить: "спасибо тебѣ, Филипсъ, ты молодецъ!" Она подошла ближе и поклонилась мнѣ. Я всталъ, подошолъ къ ней и спросилъ: не мать ли она дѣтямъ? "Да", отвѣчаетъ она; даётъ старшему половину булки, подымаетъ младшаго и нѣсколько разъ горячо цалуетъ его. "Да, я поручила Филипсу подержать малютку, а сама со старшимъ пошла въ городъ, купить имъ крупы и сахару, да вотъ эту глиняную посудину." Всё это было у ней въ корзиночкѣ, которая была безъ крышки. "Вечеромъ будетъ супъ Гансу (такъ называла она младшаго); мой пострѣлъ, старшій, разбилъ такую же посудину вчера, когда съ братомъ изъ-за кашицы заспорилъ."Я спросилъ ее о старшемъ сынѣ, и не успѣла она сказать, что онъ въ полѣ гоняетъ гусей, какъ онъ подскочилъ и подарилъ брата вѣткой орѣшника. Я разговорился съ этой женщиной и узналъ, что она дочь деревенскаго учителя, что мужъ ея уѣхалъ въ Швейцарію за маленькимъ наслѣдствомъ, которымъ родственники хотѣли его обойти, не отвѣчая даже на письма. "Не имѣю извѣстій отъ него. Если бъ только съ нимъ несчастья не случилось на дорогѣ!" прибавила она. Я подарилъ дѣтямъ по крейцеру и ей одинъ на кашицу малюткѣ -- и мы разошлись.
Другъ, когда мнѣ тяжело на душѣ, подобныя сцены убаюкиваютъ меня и мнѣ становится легче при взглядѣ на созданье, покорное тѣсному кружку своего бытія. Живётъ оно изо дня въ день, видитъ, какъ осенью листья падаютъ, и при этомъ думаетъ только, что вотъ-молъ скоро выпадетъ и снѣгъ.
Съ-той-поры я часто тамъ; дѣти привыкли ко мнѣ; я кормлю ихъ булками и сахаромъ, когда кофе пью, а по вечерамъ дѣлюся съ ними простоквашей. Въ воскресные дни они получаютъ отъ меня по крейцеру и въ моё отсутствіе хозяйка знаетъ что ей дѣлать. За это они платятъ мнѣ откровенностью и, когда соберётся много дѣтей, ихъ маленькія страсти, вспышки, ссоры -- какъ это всё занимаетъ меня! Мнѣ стоило труда увѣрить мать, что дѣти вовсе меня не безпокоятъ.
30 мая.
Что я намедни сказалъ о живописи, то можно сказать и о поэзіи: всё дѣло въ умѣньи схватить прекрасное и въ отвагѣ его передать. Конечно, это не бездѣлица.У меня была сцена сегодня, которая, если бъ списать её, составила бы прекрасную идиллію. Но къ чему поэмы и идилліи? неужели нельзя безъ нихъ? Живое участіе въ живыхъ явленіяхъ природы, развѣ оно должно быть всегда взнуздано?
Если послѣ такого предисловія ждешь чего-нибудь особеннаго, необыкновеннаго -- ошибешься. Я просто заинтересованъ простымъ крестьянскимъ парнемъ. Мой разсказъ будетъ, какъ я всегда, нѣсколько жиденекъ и ты, по обыкновенію, скажешь, что я преувеличиваю; а что наводитъ меня на такіе курьозы, это всё тотъ же, всё тотъ же Вальгеймъ!
Общество, которое было какъ-то не по мнѣ, собралось вчера подъ тѣнь моихъ липокъ пить кофе; я нашолъ предлогъ уклониться.
Подъ вечеръ приходитъ изъ сосѣдняго дома красивый парень и начинаетъ возиться съ сохой, извѣстной тебѣ но моему рисунку. Наружность его мнѣ понравилась. Я разговорился съ нимъ и, какъ это часто со иной бываетъ, мы сошлись, пустились въ откровенности. Сначала онъ мнѣ сказалъ, что служитъ у вдовы, обращеніемъ которой весьма доволенъ; потомъ началъ говорить о ней въ выраженіяхъ, изъ которыхъ нельзя было не замѣтить, что онъ ей преданъ всей душой.
"Она уже немолода", сказалъ онъ: "она была несчастлива съ мужемъ и не хочетъ снова выходить замужъ."
Изъ его словъ и движеній было видно, какъ прекрасна, какъ привлекательна она въ его глазахъ; какъ бы желалъ онъ, чтобъ она взыскала его и тѣмъ подала ему поводъ изгладить тяжолое впечатлѣніе, оставленное въ ней первымъ мужемъ. Пришлось бы повторить всё, слово за слово, чтобы дать вѣрное понятіе о привязанности, о любви этого человѣка; но только талантъ великаго мастера изобразитъ огонь его движеній, гармонію его рѣчи, чудный отблескъ его глазъ. Никакое слово не выразитъ нѣжности, проявлявшейся въ его манерахъ, въ звукахъ его голоса, въ его цѣломъ, и всё, что я тутъ нагородилъ тебѣ -- всё это такъ безцвѣтно и вяло и не дастъ никакого понятія о томъ, что ещё такъ живо передо мной. Въ особенности тронули меня его опасенія, чтобъ я не подумалъ дурно объ его отношеніяхъ къ ней, объ ея поведеніи.
Съ какимъ жаромъ, съ какимъ чувствомъ говорилъ онъ объ ея наружности, объ ея особѣ -- говорилъ о томъ, какъ неодолимо онъ привязанъ къ ней и что эта привязанность не есть увлеченье ея прелестями, потому-что для нихъ уже отцвѣла она. Въ жизни моей не встрѣчалъ я желаній, вожделѣній въ такой откровенной, первобытной чистотѣ. Да, въ такой чистотѣ, повторяю, онѣ не являлись, не снились мнѣ никогда -- и вѣрь, если скажу, что при одномъ воспоминаніи той наивности въ его лицѣ, той трогательной правды въ его голосѣ, вся грудь моя горитъ, что образъ этого идеала вѣрности, нѣжности даже преслѣдуетъ меня, и что самъ я, какъ бы застигнутый тѣмъ огнёмъ, томлюся имъ и алчу его.
Найду случай увидѣть её, или лучше, если подумаю, уклонюсь отъ этого; пусть вижу её глазами ея обожателя: мнѣ можетъ она показаться иною, и зачѣмъ же испорчу тогда то прекрасное впечатлѣніе?
16 іюня.
Почему не пишу?-- самъ изъ учоныхъ, а спрашиваешь? Тебѣ бы догадаться, что мнѣ хорошо, что -- коротко и ясно -- я познакомился... я... я не знаю.
Разсказать тебѣ но порядку, какъ я встрѣтился, какъ я познакомися съ прелестнѣйнимъ изъ созданій, будетъ не легко. Я доволенъ, я счастливъ -- и стало-быть плохой исторіографъ.
Ангелъ! Фи! -- такъ называетъ каждый свою. Что она за совершенство, почему она совершенна -- этого не умѣю объяснить: довольно, если скажу, что она овладѣла всѣми силами моей души.
Столько простоты, при такой разумности! столько доброты при такой твердости! Живость, дѣятельность и, при этомъ, спокойствіе прекрасной души!
Не вѣрь, не вѣрь этой болтовнѣ, этимъ пустымъ отвлеченностямъ! Во всёмъ этомъ нѣтъ ни одной вѣрной черты. Въ другой разъ -- нѣтъ, не въ другой, а теперь же, сейчасъ. Не разскажу теперь -- не разскажу никогда, потому-что -- пожалуста, между нами -- съ той минуты, какъ началъ писать, я нѣсколько разъ бросалъ перо, готовъ былъ сѣдлать лошадь и ѣхать къ ней. Видишь ли, я ещё утромъ давалъ себѣ зарокъ не выѣзжать со двора, а вотъ то и дѣло подхожу къ окну -- взглянуть, какъ высоко солнце.
Нѣтъ, я не могъ побѣдить себя: я долженъ былъ уѣхать къ ней! Вотъ я снова здѣсь. Съѣмъ чего-нибудь и напишу тебѣ. Покуда скажу тебѣ только: видѣть, видѣть надо её, старшую между восьмерыми братьями-сёстрами!
Однако, если буду такъ продолжать, ты подъ конецъ узнаешь столько же, сколько и сначала. Слушай же: я съумѣю принудить себя!
Я уже писалъ тебѣ, какъ познакомился я съ совѣтникомъ С* и какъ обѣщалъ его навѣстить въ его затворничествѣ или, вѣрнѣе, въ его маленькомъ королевствѣ. Потомъ я забылъ объ этомъ и быть-можетъ никогда бы не попалъ къ нему, если бъ не случай.
Наша молодёжь, и я въ томъ числѣ, затѣяли сельскій балъ. Я предложилъ одной изъ здѣшнихъ дѣвицъ -- хорошенькой, но незначительной -- быть ея кавалеромъ. По условію, я долженъ былъ взять экипажъ и съ нею и ея тёткой заѣхать но дорогѣ за Шарлоттою О*. Такъ это и было.
"Вы увидите прекрасную особу", сказала моя молодая спутница, когда мы проѣхали лѣсные порубки и направились къ охотничьему дому. "Берегитесь", прибавила тётка: "не влюбитесь!" А если бъ и такъ? "Она уже почти помолвлена", отвѣчала старуха: "за отличнаго человѣка. Теперь онъ въ отъѣздѣ для приведенія дѣла въ порядокъ по смерти отца." Я принялъ это извѣстіе довольно равнодушно.
Солнце не скрылось ещё за вершинами горъ, когда мы подъѣхали къ воротамъ. Между-тѣмъ воздухъ сталъ удушливъ и мои собесѣдницы начали не безъ основанія опасаться грозы, которая обозначилась на горизонтѣ маленькими бѣловатосѣрыми тучками. Я старался разсѣять ихъ опасенія, хотя и мнѣ сдавалось, что прогулка наша не обойдётся даромъ.
Я вышелъ изъ кареты. Въ воротахъ показалась горничная съ просьбой къ дамамъ -- обождать минутку: "мамзель Лоттхенъ выйдутъ сейчасъ!" Я прошолъ черезъ дворъ въ красиво-выстроенный домикъ -- и когда взошолъ на лѣстницу и растворилъ двери, меня встрѣтила миловиднѣйшая сцена изо всѣхъ, когда-либо иною видѣнныхъ: въ передней залѣ толпилось шестеро дѣтей, отъ одиннадцати до двухъ лѣтъ, вокругъ взрослой дѣвушки средняго роста. прекрасной наружноcти. На ней было бѣлое платье съ свѣтло-пунцовыми бантами на рукавахъ и на груди; она держала въ рукахъ ситный хлѣбъ, рѣзала его ломтями и надѣляла ими дѣтей, смотря по ихъ возрасту. Она это дѣлала съ такимъ привѣтливымъ радушіемъ, дѣти такъ непринуждённо говорили по очерёди своё "благодарствуй", что я какъ-будто еще вижу ихъ протянутыя къ ней ручёнки, вижу, какъ одни тихо и спокойно, другіе бойко и въ одинъ прыжокъ, смотря по характеру, отходили въ сторону или выбѣгали на дворъ взглянуть на карету, которая должна была увезти ихъ Лотту. "Прошу извинить меня", сказала она: "что затруднила васъ и заставила дамъ ждать. Съ одѣваньемъ и кое-какими распоряженіями я опоздала накормить дѣтей ужиномъ: а они такъ привыкли, чтобъ это дѣлала я, что не возьмутъ хлѣба ни отъ кого другого."
Я отвѣчалъ обыкновеннымъ привѣтствіемъ. Ея станъ, ея тонъ, ея манеры поглотили всё моё вниманіе, и я успѣлъ опомниться только тогда, какъ она порхнула въ сосѣднюю комнату, чтобъ захватить перчатки и вѣеръ.
Между-тѣмъ малютки посматривали на меня въ нѣкоторомъ отдаленіи, и не успѣлъ я подойти къ самому младенцу -- миловидный малютка попятился -- какъ Шарлотта вошла и сказала: "Люи, дай же дядюшкѣ ручку!" Ребёнокъ тотчасъ послушался, и я, не смотря на его сонливый носикъ, поднялъ и поцаловалъ его.
"Дядюшка?" сказалъ я, предлагая ей руку: "вы полагаете, что я заслуживаю счастья быть съ вами въ родствѣ?" -- "О", отвѣчала она съ лёгкой улыбкой: "наше общее родство такъ многочисленно, что, право, было бы жаль, если бъ вы были послѣдній изъ множества."
Проходя дворомъ, она поручила Софьѣ, старшой послѣ нея дѣвочкѣ лѣтъ одиннадцати, смотрѣть за дѣтьми и поклониться отцу, когда онъ вернётся съ прогулки. Обратясь къ малюткамъ, она сказала, чтобъ они были послушны Софьѣ, какъ бы ей самой. Дѣти почти въ одинъ голосъ отвѣчали: "будемъ!" и только одна бѣлобрысенькая вострушка, лѣтъ шести, проворчала сквозь слёзы: "да всё же, Лотточка, это будешь не ты: сама знаешь!"
Двое старшихъ братьевъ вскарабкались на козлы, и Шарлотта позволила имъ, по моей просьбѣ, доѣхать до порубковъ, но съ тѣмъ, чтобы другъ друга не дразнить и держаться крѣпче.
Едва успѣли дамы поздороваться и помѣняться замѣчаніями насчётъ своихъ туалетовъ, въ особенности шляпокъ, да пустить въ ожидавшее насъ общество нѣсколько шпилекъ, какъ Шарлотта приказала кучеру остановиться и выпустить братьевъ. Оба подбѣжали къ ней поцаловать ея руку: старшій, лѣтъ пятнадцати, сдѣлалъ это почтительно, даже съ нѣжностью; младшій, какъ и слѣдовало ожидать -- кое-какъ. Она ещё разъ поручила имъ поклониться дѣтямъ -- и мы отправились.
Тётка спросила Шарлотту: прочла ли она посланную ей книгу? "Нѣтъ", отвѣчала она: "эта книга мнѣ не нравится; можете её обратно получить; да и прежнія были не лучше." Я удивился, когда она сдѣлала нѣсколько замѣчаній и когда я узналъ, какія это книги. Сколько характера было во всёмъ, что говорила она! Каждое слово имѣло свою прелесть! То были перлы одушевленія, ума, отражавшагося въ чертахъ ея лица, по мѣрѣ того, какъ она сознавала, что я понимаю ее.
"Когда я была помоложе, я очень любила романы, и Богъ вѣсть какъ я была счастлива, когда по воскресеньямъ, бывало, усядусь въ уголокъ и начну дѣлиться участью съ какой-нибудь миссъ Дженни. Не скрою, что и теперь такія книги имѣютъ нѣкоторую прелесть для меня. Но время мнѣ дорого, а потому надо, чтобы книга была мнѣ совершенно по вкусу -- и авторъ, въ которомъ нахожу свой міръ, который мыслитъ по сердцу мнѣ, въ книгѣ котораго читаю какъ въ собственной жизни -- тотъ авторъ мнѣ дороже другихъ, потому-что хотя жизнь моя и не рай, а все же она для меня источникъ радостей невыразимыхъ."
Не безъ труда скрылъ я чувство, вызванное во мнѣ послѣдними словами; но это продолжалось не долго. Когда она, мимоходомъ, сдѣлала нѣсколько мѣткихъ замѣчаній на "Вексфильдскаго священника", на *** и на другія книги, я заговорилъ съ жаромъ и увлёкся до-того, что совершенно забылъ о нашихъ спутницахъ. Къ сожалѣнію, тутъ только я замѣтилъ, что онѣ остались непричёмъ, какъ бы ихъ вовсе не было; тётка даже нѣсколько разъ иронически улыбнулась; но особеннаго вниманія я на это не обратилъ.
Рѣчь зашла о развлеченіяхъ, о танцахъ. "Если танцы грѣхъ", сказала Лотта: "я должна буду сознаться, что очень грѣшна. Если я не въ духѣ, мнѣ стоитъ только сѣсть за фортепіано, да пробренчать какой-нибудь контрдансъ -- и всё пройдётъ!"
Какъ упивался я во время разговора выраженіемъ ея чорныхъ глазъ! какъ любовался я свѣжими щёчками, оживлённымъ алымъ ротикомъ! Весь погружонный въ смыслъ ея рѣчи, я не слушалъ даже словъ, которыми выражалась она. Ты это поймёшь, потому-что знаешь меня. Словомъ, когда мы остановились у подъѣзда, я вышелъ изъ кареты какъ шальной; не замѣчая, что дѣлается вокругъ меня, я не обратилъ бы даже вниманія на музыку, гремѣвшую изъ оконъ освѣщённой залы -- не сдѣлай этого другіе.
Два Одрана и нѣкто N. N.-- кто запомнитъ эти имена? -- кавалеры Лотты и тётки моей дамы, встрѣтили насъ у самой кареты. Они взяли подъ руку своихъ дамъ; я повёлъ свою.
Мы начали, какъ водится, съ менуэтовъ. Я переходилъ отъ одной дамы къ другой, и отъ самыхъ невзрачныхъ, отъ нихъ-то именно и нельзя было добиться руки, чтобы положить конецъ скучному танцу. Лотта и ея кавалеръ рѣшились первые начать англезъ -- и какъ я обрадовался, когда очередь дошла до меня, можешь себѣ представить!
Надо видѣть её въ танцахъ: она тутъ вся, и душой и тѣломъ! Такъ свободна, безпечна, гармонична, какъ-будто она ни о чёмъ больше не думаетъ, ничего больше не вѣдаетъ, и я увѣренъ, что въ это время передъ ней изчезаетъ всё.
Я просилъ её на второй контрдансъ; она могла согласиться только на третій, и при этомъ простодушно призналась мнѣ, что въ танцахъ цѣнитъ вальсъ выше всего. "Здѣсь такой обычай", сказала она: "что въ котильонѣ каждый кавалеръ танцуетъ съ той дамой, съ которой пріѣхалъ; мой chapeau вальсируетъ плохо и будетъ очень радъ, если я избавлю его отъ труда; ваша дама ему подъ пару, да и не любитъ вальса, а вы, какъ я замѣтила въ англезѣ, вальсируете хорошо. И такъ, если желаете, чтобъ я была ваша въ котильонѣ, переговорите съ моимъ кавалеромъ. а я къ вашей дамѣ пойду." Я, разумѣется, согласился; дѣло уладилось, и кавалеру Лотты оставалось только съумѣть занять мою спутницу.
Мы пустились. Какъ граціозно, какъ легко танцуетъ она! Когда дѣло дошло до вальса, и пары словно сферы закружились, вамъ на первыхъ порахъ было неловко: вѣдь мастерство большей части танцующихъ проявляется тутъ не проворствомъ, а толчками. Мы были себѣ-на-умѣ, обождали нѣсколько, и когда наименѣе уклюжія пары очистили сцену, мы снова пустились, и съ другой парой -- то былъ Одранъ съ *** -- дѣло своё смастерили отлично; я былъ въ ударѣ и, казалось, сталъ инымъ существомъ. Обнимать прелестнѣйшее созданье и кружиться съ нимъ какъ вихрь, когда всё вихремъ и кругомъ идётъ -- знаешь, что я тебѣ скажу?-- въ это время я далъ себѣ клятву, что той дѣвушкѣ, которую буду любить, къ которой буду имѣть какія-нибудь притязанія, той дѣвушкѣ -- и умри я на мѣстѣ! -- не позволю вальсировать ни съ кѣмъ. Ты понимаешь меня?
Надо было прохладиться. Мы прошлись нѣсколько разъ въ смежной залѣ. Лотта присѣла и отложенные въ сторону апельсины пришлись теперь кстати; жаль только, что ея нескромная сосѣдка воспользовалась тѣмъ, что изъ рукъ Лотты было бы по сердцу и мнѣ.
Въ третьемъ экоссезѣ составляли мы вторую пару. И вотъ, въ то время мы какъ переплетаемся въ ряду танцующихъ, въ то время, какъ я Богъ вѣсть съ какимъ восторгомъ упиваюсь глазами Лотты, полными самаго чистаго, самаго невиннаго удовольствія, одна не молодая уже, но пріятной наружности дама бросается мнѣ въ глаза. При встрѣчѣ съ Лоттой, она два раза улыбнулась, два раза подымаетъ указательный палецъ, грозитъ и произноситъ имя: Альбертъ!
"Кто это, если смѣю спросить, кто это Альбертъ?" Лотта уже готова была отвѣтить, какъ мы должны были разстаться, чтобы составить большую фигуру, и всякій разъ, какъ мы тутъ сходились, я замѣчалъ на ея лицѣ раздумье, котораго не была передъ тѣмъ и слѣда.
"Что скрывать?" сказала она, подавая мнѣ руку на полонезъ: "Альбертъ прекрасный человѣкъ, съ которымъ я почти что обручена." Это не было новостью для меня; спутницы говорили уже объ этомъ дорогой и, не смотря на то, извѣстіе показалось мнѣ совершенно новымъ, потому-что относилось къ особѣ, которая между-тѣмъ стала мнѣ дорога. Словомъ, я задумался, зналъ въ разсѣянность и очутился не въ своей парѣ; это спутало другихъ и произвело такой безпорядокъ, что нужно было всё досужество, нужна была вся ловкость Лотты, чтобы привести опять всё въ порядокъ.
Далеко ещё было до конца танцевъ, какъ молніи, которыя выдавалъ я за зарницу, участились до-того, что громовые удары заглушили наконецъ оркестръ. Три дамы вышли изъ ряда танцующихъ; за ними послѣдовали ихъ кавалеры; безпорядокъ сдѣлался общимъ -- и музыка умолкла.
Несчастье, испугъ въ минуту общаго веселья дѣйствуютъ сильнѣе обыкновеннаго, и это не столько въ силу контраста, сколько потому, что чувственность наша становится въ такія минуты воспріимчивѣе и, стало-быть, способнѣе на сильныя потрясенія. Этимъ только и могу объяснить себѣ порывистыя движенія, забавныя сцены, ужимки, гримасы, дававшія тутъ обильную пищу для наблюденій. Дамы и дѣвицы посмѣлѣе садились спиною къ окну и зажимали уши; другія, на колѣнахъ передъ ними, прятали лица въ складкахъ ихъ платья; третьи, заливаясь слезами, обнимали своихъ бѣдныхъ сестрицъ; однѣ спѣшили домой, другія, наиболѣе испуганныя, растерянныя, прятались по уголкамъ, давая нашей не очень-то цѣломудренной молодёжи удобный случай для поживы. Непрошенныя утѣшенья оплачивались тутъ въ три-дорога и часто цѣною къ небу обращённыхъ, но до него не доходившихъ восклицаній. Живыя, алыя губки кающихся грѣшницъ такъ обольстительны! лепетъ ихъ тёплыхъ молитвъ такъ обаятеленъ!
Люди постарше, охотники покурить, спустились въ подвалъ и за трубочкой всё забыли. Между-тѣмъ заботливая хозяйка очистила особую комнату съ закрытыми ставнями и опущенными сторами. Остававшееся общество не замедлило этимъ воспользоваться, и едва мы вошли туда, какъ счастливая мысль Лотты -- заняться фантами -- была тотчасъ же пущена въ ходъ. Живо размѣстила она стулья въ кружокъ и взялась, къ общему удовольствію, быть распорядительницей.
Я замѣтилъ, что у многихъ, въ надеждѣ на лакомый фантъ, слюнки текутъ. "Мы играемъ въ счётъ", сказала она: "теперь слушайте: я пойду кругомъ, справа на-лѣво, считая -- разъ, два и такъ далѣе: вмѣстѣ со мной каждый по порядку будетъ называть очередное число. Кто запнётся или ошибётся -- получаетъ шлепка. И такъ до тысячи."
Надо было видѣть! Поднявъ руку, она начала обходить кругъ. "Разъ!" началъ первый. "Два!" продолжалъ второй, и такъ далѣе. Она ускорила шагъ -- и ещё, и ещё. Вотъ кто-то зазѣвался -- бацъ! Раздался хохотъ, а изъ-подъ него и второму -- тоже! И чѣмъ скорѣй она шла, тѣмъ больше сыпалось пощёчинъ; я самъ получилъ двѣ, и мнѣ даже показалось, что онѣ были тяжелѣ другихъ. Всеобщій хохотъ и гвалтъ положили конецъ шуткѣ, прежде чѣмъ Лотта дочла до тысячи. Повеселѣвшее общество разбрелось; гроза между-тѣмъ миновала.
Я вышелъ съ Лоттой въ боковую залу. На ходу она сказала мнѣ: "за шлепками, они и непогоду, и всё забыли." Я не могъ отвѣчать. "Вотъ и я была изъ трусихъ", прибавила она: "а рѣшилась похрабриться -- и куда страхъ дѣвался!"
Мы подошли къ открытому окну. Громовые раскаты глухо раздавались ещё въ сторонѣ; обильный грибной дождь, пробивая землю, шумѣлъ, звучалъ о траву, и благоуханіе въ теплотѣ свѣжаго воздуха обдавало насъ. Она оперлась правымъ локтемъ на лѣвую руку и устремила взоръ въ пространство; потомъ подняла глаза къ небу, опустила ихъ затѣмъ на меня и прослезилась. Тутъ, какъ бы безсознательно, коснулась она правой рукой моего плеча и произнесла: "Клопштокъ!" Мгновенно вспомнилъ я чудную оду и, полный ощущеній, пробужденныхъ ея намёкомъ, не выдержалъ, наклонился, поцаловалъ ея руку и снова утонулъ взглядомъ въ ея чорныхъ глазахъ! Поэтъ "Мессіады" -- видѣть бы тебѣ въ нихъ отраженіе своего божества, и не услышать бы мнѣ болѣе о развѣнчанномъ имени твоёмъ, благородный!
19 іюня.
На чёмъ я остановился, право, не помню; знаю только, что было два часа, когда я лёгъ въ постель, и что если бъ вмѣсто письма мнѣ пришлось разсказывать, я продержалъ бы тебя до утра. Что было на возвратномъ пути, объ этотъ я не сказалъ ещё ни слова, да и сегодня не станетъ время на то.
Мы возвращались съ восходомъ солнца. Пробуждённая жизнь! надъ лѣсомъ паръ! освѣжонное поле!
Спутницы наши вздремнули. Лотта спросила -- не послѣдую ли я ихъ примѣру, не заботясь о ней? "Покуда бодрствуютъ эти глаза", отвѣчалъ я, взглянувъ на неё пристально, "опасности нѣтъ!" И мы проговорили до самыхъ воротъ. Служанка, ихъ отворившая, отвѣчала на вопросъ, что отецъ и дѣти здоровы и спятъ. Тутъ я съ Лоттой простился, съ просьбой позволить навѣстить её въ тотъ же день; она согласилась. Я возвратился домой -- и съ-той-поры могутъ звѣзды, луна и солнце спокойно заправлять своимъ хозяйствомъ, такъ-какъ для меня и дни, и ночи, и всё, и вся въ этомъ мірѣ слились въ одно, одно.
21 іюня.
Дни, сберегаемые Богомъ для счастливцевъ -- вотъ какіе дни переживаю я! И чтобы ни случилось со мной, я не вправѣ буду сказать, что не зналъ счастія самаго высокаго, самаго чистаго. Ты уже знакомъ съ моимъ Вальгеймомъ; оттуда только полчаса до Шарлотты. Тамъ я совершенно какъ дома; наслаждаюсь всѣмъ возможнымъ на землѣ счастіемъ и совершенно принадлежу себѣ.
Могъ ли я думать, когда я избралъ Вальгеймъ цѣлію моихъ прогулокъ, что отъ него до небесъ -- рукой подать; и охотничій домикъ, что часто видѣлся мнѣ то съ холма, то съ долины за рѣкой -- могъ ли я думать тогда, что въ нёмъ соединятся всѣ мои желанья?
Перечувствовалъ я -- ты это знаешь, Вильгельмъ -- многое. Жажда выработаться, свои взгляды расширить, новыми открытіями братій обогатить -- а потомъ опять скрытое побужденье уйти въ себя, ограничить свои стремленія, да съ обыдённой колеи не рукой ли на всё махнуть -- обо всёмъ передумано.
Странно, когда я пріѣхалъ сюда и здѣшнія окрестности обозрѣлъ -- какъ всё манило меня! Вотъ лѣсокъ -- скрыться бы въ тѣни его! вотъ вершина горы -- обозрѣть бы мѣстность оттуда! вотъ цѣпи холмистыхъ, пригорками усѣянныхъ полянъ -- потеряться бы въ нихъ! Я всюду спѣшилъ, и отовсюду возвращался, не находя, чего искалъ, на что надѣялся. О, съ далью какъ съ будущностью! Великое цѣлое стелется передъ нашей душой, и желанья расплываются въ нёмъ, какъ взоръ вдалекѣ; ради великаго, мы готовы всецѣло отдать себя, лишь бы постигнуть его; и мы спѣшимъ, но, увы, когда тамъ обращается въ здѣсь, когда что дальше, всё то же, и оскудѣлый желаньями, ты голову понуришь наконецъ -- твой кругъ ограниченъ. И знаетъ душа, что алчетъ напрасно, но алчетъ.
Такъ тревожный бродяга опять на родинѣ, и у очага своего, на груди бѣдной жены, въ кругу оставленныхъ дѣтей, среди занятій къ ихъ сохраненію, находитъ то, чего напрасно искалъ въ дали.
Когда съ восходомъ солнца въ мой Вальгеймъ приду, да начну въ огородѣ хозяйничать и за чтеніемъ Гомера сладкій горошекъ шелушить -- а надобно тебѣ сказать, что это привычное моё развлеченіе -- когда потомъ въ маленькую кухню отправлюсь, его масломъ приправлю, да самъ же поставлю горшокъ на плиту и крышкой накрою -- прошедшее оживаетъ: передо мной женихи Пенелопы! Вижу ихъ тучныхъ свиней, ихъ быковъ откормленныхъ.
Я совершенно счастливъ, и это потому, что хочу и могу располагать моими днями такъ, какъ мнѣ рисуются черты жизни простой, патріархальной.
Ты не можешь себѣ представить, какъ уже одно сознаніе, что сочувствуешь радостямъ простого человѣка, душу веселитъ! Огородникъ поставилъ себѣ на столъ кочанъ цвѣтной капусты -- ты думаешь: и только? Нѣтъ: всѣ раннія зорьки, свѣжія росы, весь разгулъ знойнаго дни, когда онъ ходилъ за ней, и тѣ тихіе вечера, когда поливалъ её, ростомъ, цвѣтомъ ея любовался -- вотъ что онъ разомъ ставитъ на столъ!
29 іюня.
Третьяго дня пріѣзжаетъ къ нашему совѣтнику городской медикъ. Онъ засталъ меня на полу, между ребятами Шарлотты: одни карабкались на меня, другіе дразнили меня. Пощекочу одного -- всѣ благимъ матомъ орутъ! Господинъ докторъ, фигура догматическая, съ претензіями, находитъ моё поведеніе неприличнымъ. Сказать, онъ не сказалъ; но его носъ мнѣ объ этомъ доложилъ, когда онъ свои манжеты немилосердно вытягивалъ и о чёмъ-то разсуждалъ преважно. Я, будто ни въ чемъ не бывало, продолжаю домики строить изъ картъ, и между-тѣмъ, какъ дѣти ихъ ломаютъ и я снова строюсь -- Господи Боже мой -- сколько онъ разумныхъ вещей наговорилъ! На другой день оказалось, что въ городѣ онъ такую рѣчь держалъ: дѣти совѣтника ужь и такъ избалованы, а Вертеръ ихъ совсѣмъ перепортитъ.
Да, любезный Вильгельмъ, дѣти ближе всего моему сердцу. Вотъ замѣчай въ маленькомъ созданьи зародыши его будущихъ качествъ: оно заупрямилось -- косность это будетъ или самостоятельность? насупилось -- лукавство или наблюдательность? лѣзетъ сломя шею на столъ -- легкомысліе или отвага? Всё такъ нетронуто, такъ дѣльно! И часто повторяю я слова божественнаго Учителя: "Если не будете походить на одного изъ малыхъ сихъ!" И вотъ съ тѣми-то, что намъ въ образецъ даны, обращаемся мы какъ съ подданными. Своей воли имѣть не должны! а у насъ нѣтъ её? и по какому праву? Мы старше и разумнѣе! Господи, воля твоя! Видишь старыхъ дѣтей, видишь малыхъ дѣтей, и, право, больше никого не видишь; а которые тебѣ больше по сердцу, это тебѣ давнымъ-давно твой сынъ возвѣстилъ. Люди вѣруютъ въ божественнаго Учителя, люди не слушаются Его, и -- дѣло также давно извѣстное -- выращиваютъ дѣтей такими же, какъ сами они, и -- доброй ночи Вильгельмъ! надоѣстъ болтовня.
1 іюля.
Чѣмъ должна быть Лотта для больного, объ этомъ знаетъ моё бѣдное сердце! Подъ-часъ ему хуже, чѣмъ иному труженику на смертномъ одрѣ. Она проведётъ нѣсколько дней у знакомой, которая по приговору медиковъ близка къ своему концу и желаетъ видѣть её при себѣ. Отличная женщина -- я знаю её.
На прошедшей недѣлѣ отправился я съ Лоттой и ея второй сестрой навѣстить пастора С**, въ мѣстечко, что въ нагорной сторонѣ, съ часъ разстоянія отсюда. Мы пришли туда къ четырёмъ. Когда мы вошли на дворъ проповѣдника, добрый старикъ сидѣлъ на скамьѣ при входѣ въ домъ, подъ тѣнью двухъ развѣсистыхъ орѣшниковъ. Увидѣвъ Лотту, онъ на радостяхъ забылъ о своёмъ костылѣ, пытался встать и заковылялъ бы ей на встрѣчу, если бъ она къ нему не подбѣжала и, усадивъ его, сама бы не подсѣла къ нему. Тутъ она передала ему поклонъ отъ отца и обласкала его невзрачнаго мальчугана, слабую опору его старости. Но какимъ перомъ опишу тебѣ ея добродушіе, ея сердечную теплоту, помогавшія ей занять и ублажить старика? Послушалъ бы ты, какъ, возвышая голосъ ради его глухоты, она незамѣтно умѣла коснуться нѣсколькихъ случаевъ скоропостижной смерти молодыхъ, цвѣтущихъ людей; нѣсколькихъ примѣровъ цѣлебной силы Карлсбада, куда онъ намѣревался ѣхать весной. Какъ умѣла намекнуть при этомъ на его бодрость, цвѣтъ его лица, сравнительно съ его здоровьемъ въ прошломъ году. Я между-тѣмъ занималъ пасторшу, его жену. Старикъ ожилъ, и не успѣлъ я обратить вниманіе на осѣнявшіе насъ орѣшники, какъ онъ пустился въ ихъ подробную исторію. "Этого старика", сказалъ онъ, "мы не знаемъ, кто его ростилъ; одни называютъ одного, другіе другого пастора; а вотъ этому молодцу столько же лѣтъ, сколько и женѣ: въ октябрѣ стукнетъ пятьдесятъ." Онъ покашлялъ и продолжалъ: "ея отецъ посадилъ его утромъ, а она родилась вечеромъ того же дня; онъ былъ моимъ предмѣстникомъ. Трудно сказать, какъ онъ любилъ это деревцо; да и я люблю его не меньше. Она вотъ сидѣла на скамьѣ въ тѣни его и чулокъ вязала, когда я, бѣдный студентъ, сюда въ первый разъ во дворъ вошолъ, тому двадцать семь лѣтъ съ небольшимъ."
Лотта освѣдомилась о его дочери; оказалось, что она ушла съ господиномъ Шмидтомъ на сѣнокосъ. Проповѣдникъ продолжалъ разсказъ: какъ его сперва полюбилъ старикъ, а потомъ и его дочь; какъ онъ сперва сдѣлался его викаріемъ, а потомъ и намѣстникомъ. Исторія была далеко ещё не къ концу, когда отсутствовавшіе показались въ саду и къ намъ подошли. При встрѣчѣ съ Лоттой дочери пастора, я замѣтилъ на лицѣ послѣдней искреннее удовольствіе и привѣтливость, и, по правдѣ сказать, она приглянулась мнѣ: живая, стройная брюнетка, съ которой зимніе вечера не показались бы долгими. Ея возлюбленный (такимъ господинъ Шмидтъ выказалъ себя тотчасъ) казался человѣкомъ свѣтскимъ, но кроткимъ, и хотя Лотта безпрестанно вызывала его на разговоръ, онъ видимо уклонялся. При этомъ огорчало меня то, что необщительность его была не столько слѣдствіемъ ограниченности ума, сколько упрямства и дурного настроенія; такъ по-крайней-мѣрѣ заключилъ я, судя по чертамъ его лица -- и это къ сожалѣнію оправдалось. Когда затѣмъ на прогулкѣ приходилось Фридерикѣ идти съ Лоттой, а иногда и со мною, смуглое лицо господина Шмидта помрачалось ещё болѣе; при этомъ Лотта сочла даже нужнымъ дёрнуть меня раза два за рукавъ -- мнѣ, дескать, слѣдовало быть менѣе внимательнымъ къ Фридерикѣ. Ничто такъ не сердитъ меня, какъ если люди начнутъ, ни съ-того, ни съ сего, мучить себя; въ особенности когда молодые люди примутся своими капризами портить себѣ и тѣ немногіе дни, которыхъ всего два-три, да и обчёлся, и которыхъ потомъ ничѣмъ воротить нельзя; это пилило меня, и когда мы къ вечеру на пасторскій дворъ вернулись, когда за круглымъ столомъ, за простоквашей, разговорились снова о житьѣ-бытьѣ, я не могъ не коснуться той же мысли и сказалъ: "мы, люди, часто жалуемся, что въ жизни больше чорныхъ дней, нежели красныхъ, а кажется, это не такъ; если бъ мы съ радушіемъ встрѣчали всегда хорошее, въ насъ хватало бы силъ и на чорный день!" -- "Да доброе-то расположеніе не всегда во власти нашей", возразила пасторша: "много зависитъ и отъ здоровья. Кому нездоровится, тому вездѣ не ладно." Я согласился, но продолжалъ: "такъ посмотримъ, нѣтъ ли средствъ избавиться отъ такой болѣзни." -- "Вотъ это такъ", прибавила Лотта: "я по-крайней-мѣрѣ думаю, что многое зависитъ и отъ насъ; знаю по себѣ. Что меня сердитъ, дразнитъ, оттого ухожу скорѣй; сажусь за фортепіано или въ садъ бѣгу; спою что или примусь за что -- и всё какъ рукой сниметъ!" -- "Именно", замѣтилъ я: "съ дурнымъ расположеніемъ духа какъ съ безпечностью, потому-что оно въ своёмъ родѣ та же безпечность. Люди вообще склонны къ лѣни; но стоить только прибодришься, да скорѣй за дѣло -- и оно само закипитъ. А сдѣлавъ первый шагъ, мы же часто радуемся тому, на что косились, чего обѣгали, и, наконецъ, находимъ истинное наслажденье въ трудѣ." Фридерика, казалось, вся обратилась въ слухъ; а молодой человѣкъ возразилъ, что не всегда же владѣешь собой, и ещё того менѣе своими чувствами. "Вопросъ не о чувствахъ", отвѣчалъ я, "вопросъ о непріятномъ ощущеніи, которому никто не радъ и отъ котораго каждый избавиться бы желалъ. За чѣмъ же дѣло? Покуда не испытаешь своихъ силъ, до-той-поры не знаешь ихъ. Больному всякая помощь по сердцу и онъ готовъ на всѣ лишенія, на всѣ горькія лекарства. Пусть же и тутъ будетъ такъ!"
Замѣтивъ, что почтенный старикъ напрягаетъ слухъ, я возвысилъ голосъ и, обратясь къ нему, сказалъ: "проповѣдуютъ обо всёмъ, а на тэму капризовъ, дурного расположенія, я не знаю ни одного наставленія съ церковной кафедры." {Теперь мы имѣемъ на эту тэму превосходную проповѣдь Лафатера.} "Это дѣло городскихъ проповѣдниковъ", отвѣчалъ онъ: "вѣдь селянинъ не знаетъ, что значитъ быть не въ духѣ; впрочемъ, иногда-то не мѣшало бы дать урокъ, вотъ, напримѣръ, хоть ея мужу или господину совѣтнику." Общество расхохоталось, a вмѣстѣ, довольный собой, и онъ самъ. Тутъ онъ раскашлялся, и разговоръ на нѣсколько минутъ былъ прерванъ.
Молодой человѣкъ первый заговорилъ снова. "Вы назвали дурное расположеніе порокомъ, Мнѣ кажется, это преувеличено." -- "Ничуть", отвѣчалъ я: "на сколько мы попускаемъ себя ко вреду ближняго и насъ самихъ. Развѣ мало, что не моженъ его осчастливить? Надо ещё лишать его и тѣхъ немногихъ радостей, которыми онъ обязанъ только себѣ, да настоящему дню? Назовите же человѣка, что, будучи не въ духѣ, умѣетъ и скрывать своё нерасположеніе, и на столько честенъ, силёнъ, что можетъ переваривать недоброе, не нарушая весёлости другихъ? Сознайтесь-ка, не внутренній ли это голосъ недовольства собой? не простое ли это сознанье своихъ недостатковъ съ примѣсью зависти, подстрекаемой пустымъ тщеславіемъ? Мы видимъ довольныхъ, осчастливленныхъ не нами, и вотъ что намъ не по нутру!" Лотта, замѣтивъ, что я увлекаюсь, предупредительно улыбнулась; но слёзы въ глазахъ Фридерики подстрекнули меня. "Горе", продолжалъ я: "употребляющимъ во зло своё вліяніе на сердце ближняго, отнимающимъ у него и тѣ немногія радости, которыми онъ только себѣ обязанъ. Никакія вознагражденія, никакія услуги не замѣнятъ намъ рѣдкихъ минутъ заслуженнаго довольства собой, и только завистливая раздражительность тирана можетъ посягать на эту лучшую нашу собственность."
Въ ту минуту сердце моё было полно воспоминаніемъ подобныхъ впечатлѣній -- и я прослезился. "По сту разъ на день", воскликнулъ я, "твердить бы намъ себѣ: друга по лишай того, чего не можешь дать ему. Раздѣлить съ нимъ его радость и тѣмъ умножить её -- вотъ и всё, что ты можешь. Попробуй-ка послать каплю утѣшенія тому, чьё сердце истерзано или кѣмъ овладѣли ужасы страсти? И когда, наконецъ, послѣдняя, безъисходная болѣзнь овладѣла тѣмъ существомъ, которое было въ цвѣтѣ дней подкошено тобой, когда жертва твоя изнываетъ -- на лбу поперемѣнно потъ холодный, глаза безсмысленно одно отчаяніе выражаютъ -- передъ ея постелью ты тогда какъ осуждённый! Ты чувствуешь, что ничего не можешь, хотя бъ ты втрое былъ богаче и сильнѣй -- и отдалъ бы ты всё. А тутъ только страхъ подмываетъ, растётъ, и гложетъ тебя тупой укоръ: не можешь, ты не можешь ей каплю утѣшенья, искру надежды послать!"
Недавняя подобная сцена ожила передо мной и вывела меня изъ себя. Я выскочилъ изъ-за стола, накрылъ глаза и скрылся въ кустахъ. Слова Шарлотты: "намъ домой пора!" заставили меня опомниться. Если бъ ты зналъ, какъ на обратномъ пути она журила меня, что слишкомъ принимаю всё къ сердцу, какъ наводила на мысль объ опасности, гибели, какъ просила беречь себя! О, ангелъ, для тебя бы только жить!
6 іюля.
Она всё ещё у своей умирающей подруги; всё та же добрая душа, всё то же милое существо. Куда ни посмотритъ -- горе смягчаетъ, счастливцевъ творитъ!
Вчера отправилась она съ сёстрами Мальхенъ и Маріанной на прогулку; я узналъ объ этомъ и встрѣтилъ ихъ. Послѣ полутора-часовой ходьбы, дошли мы почти до города и пошли къ колодезю, который мнѣ сталъ теперь ещё дороже. Лотта присѣла на стѣнку, и я вспоминалъ то время, когда сердце моё было ещё свободно; недавнопрошедшее ожило. Съ-той-поры, колодезь, не знаю я твоей прохлады -- я даже забылъ о тебѣ!
Я оглянулся и увидѣлъ Мальхенъ съ полнымъ стаканомъ въ обѣихъ рукахъ; она медленно взбиралась наверхъ и вся занята была одною мыслію, какъ бы не пролить воду. Я взглянулъ на Шарлотту и разомъ созналъ всё, чѣмъ она стала мнѣ. Между-тѣмъ подошла Мальхенъ. Маріанна протянула руку, но та отвернулась. "Нѣтъ", говоритъ съ выраженіемъ, котораго описать не умѣю: "нѣтъ, Лотточка, ты будешь прежде пить!" Это выраженіе дѣтской доброты, дѣтской привязанности тронуло меня. Я схватилъ дѣвочку, поднялъ её и нѣсколько разъ крѣпко поцаловалъ. Она начала кричать и плакать. "Вы поступили не хорошо", сказала Шарлотта. Я былъ поражонъ. "Пойдёмъ, Мальхенъ", сказала она и, взявъ её за руку, спустилась съ лѣстницы. "Умой себя въ свѣжемъ источникѣ; живо, живо -- и борода не выростетъ!" Я только стоялъ и смотрѣлъ. Съ какимъ стараніемъ малютка тёрла себя щёки мокрыми ручёнками! Съ какимъ вѣрованіемъ въ чудесную силу источника лилась она даже и послѣ того, какъ Лотта сказала: "довольно!" Какъ усердно, всё крѣпче и крѣпче тёрла она свой подбородокъ" какъ-будто тутъ много значило больше, нежели мало! Право, Вильгельмъ, я ни на какихъ крестинахъ не испытывалъ такого чувства. Когда Шарлотта поднялась наверхъ, я готовъ былъ упасть передъ ней, какъ передъ пророкомъ, омывшимъ грѣхи народа!
Вечеромъ я не могъ воздержаться, чтобъ не разсказать этого одному изъ знакомыхъ. Я думалъ, что онъ имѣетъ свѣтлый взглядъ, потому-что онъ разуменъ -- и вотъ попался! Представь, что онъ отвѣчалъ: "Шарлотта", говоритъ, "поступила не хорошо; дѣтямъ не надо внушать такихъ мыслей -- это ведётъ къ заблужденіямъ и предразсудкамъ, отъ которыхъ надо ихъ сьизмала оберегать." Ну, знаетъ же онъ! Тутъ я вспомнилъ, что за недѣлю онъ у себя ребёнка крестилъ. Будемте же, подумалъ я, съ дѣтьми поступать такъ, какъ Богъ поступаетъ съ нами, когда оставляетъ насъ въ пріятномъ заблужденіи.
3 іюля.
Какія мы дѣти! какъ дорожимъ иногда однимъ взглядомъ! О, какія мы дѣти!
Общество наше отправилось вчера въ Вальгеймъ. Во время прогулки я думалъ прочесть въ чорныхъ глазахъ Лотты... Простакъ я -- прости мнѣ это! Если бы ты зналъ эти глаза! Короче сказать (глаза смыкаются отъ усталости) -- возвращаясь домой, дамы снова усѣлись въ шарабанъ; а мы, братья Одраны, я, Зальстремъ и ***, провожаемъ имъ.
Товарищи мои болтали скоро и много; она отвѣчала всѣмъ. Я ловлю взглядъ, которымъ она надѣляетъ каждаго, кромѣ меня; по онъ переходитъ отъ одного къ другому, а на меня, какъ нарочно, не надаетъ. Сердце мое шепнетъ ей тысячу прости! Напрасно! Такъ-таки она и не взглянула на меня. Шарабанъ отъѣхалъ; смотрю вслѣдъ; у меня навернулись слёзы. Шляпка, головка ея свѣсилась -- и вотъ она оглянулась. Не на меня ли? Другъ, надежда, неувѣренность! Между ними-то колеблюсь а -- и всё утѣшенье моё: быть-можетъ на меня? быть можетъ! Доброй ночи, Вильгельмъ! О, какія мы дѣти!
10 іюля.
Посмотрѣлъ бы ты на нелѣпую мою фигуру, когда подъ-часъ заговорятъ о ней! И что забавнѣе -- бываютъ же такіе люди! Когда спросятъ меня: какъ она нравится мнѣ? -- вотъ бы ты посмотрѣлъ! Нравится? Кто могъ выдумать это глупое слово? И что это за человѣкъ, хотѣлъ бы я знать, который знаетъ Лотту и которому она можетъ нравиться, котораго всей душой она не овладѣла? Недавно кто-то спросилъ меня: какъ мнѣ правится Оссіанъ?
11 іюля.
Госпожа М* очень плоха; боюсь за ея жизнь, потому-что Лотта страждетъ за неё. Иногда мы встрѣчаемся -- и сегодня она разсказала мнѣ прекурьозный случай.
Ея мужъ М*, старый, протухлый грибъ, довольно на свой вѣкъ насолилъ женѣ и порядочно её помучилъ. Нѣсколько дней тому, когда медики отказались отъ нее, она позвала мужа (Лотта была тутъ же) и сказала ему: "я должна признаться тебѣ въ томъ, что можетъ быть причиной многихъ огорченій и надѣлать послѣ моей смерти большихъ хлопотъ. Я вела хозяйство въ порядкѣ и съ бережливостью возможной; но ты извинишь меня, если скажу, что я тридцать лѣтъ обманывала тебя. Въ началѣ твоей женитьбы, ты назначилъ мнѣ но семи гульденовъ въ недѣлю на кухню и вообще на содержаніе дома. Когда торговля наша разширилась, хозяйство увеличилось, я и тогда не могла уговорить тебя улучшитъ мои средства; словомъ, когда дѣла наши были въ самомъ цвѣтущемъ положеніи, я и тогда должна была обходиться тѣми же семью гульденами въ недѣлю. Я рѣшилась пополнять недостатокъ изъ выручки. Не скажутъ же, думала я -- еслибъ на то пошло -- что жена обкрадываетъ мужа. Я ничего лишняго не истратила и безъ всякаго зазрѣнія совѣсти отошла бы въ вѣчность, если бъ меня не тревожила мысль, что та, которой придётся послѣ меня хозяйничать, не догадается дѣлать того, что дѣлала я, и что ты всё-таки будешь настаивать на своёмъ, да ещё меня же приводить въ примѣръ!"
Эта исторія подала мнѣ поводъ къ разговору съ Лоттой о невѣроятномъ иногда ослѣпленіи человѣческаго разсудка. Не сердись, принимай всё къ лучшему, когда требуешь за семь гульденовъ того, чего нельзя имѣть и за четырнадцать! И то сказать, не впервые было мнѣ видѣть человѣка, который и вѣчную кружку пророка охотно бы перетащилъ въ свой домъ.
15 іюля.
Нѣтъ, я не обманываю себя; я читаю въ ея глазахъ участіе ко мнѣ и къ моей участи! Да, я чувствую и вѣрю моему сердцу, что она -- о, посмѣю ли выразить небо словомъ простымъ?-- что она любитъ меня!
Любитъ меня! Какъ росту я въ своихъ глазахъ! -- тебѣ могу это сказать; ты довольно развитъ, чтобы понять меня -- какъ высоко цѣню себя съ-той-поры, какъ она любитъ меня!
Дерзость это или сознаніе настоящихъ отношеній? Не знаю себѣ соперника въ сердцѣ Шарлотты, а всё-таки, когда она заговоритъ о своёмъ суженомъ, заговоритъ съ такимъ жаромъ, съ такою любовью -- я не знаю -- со мною какъ съ человѣкомъ, лишоннымъ чести и добраго имени -- я словно шпагу отдаю!
16 іюля.
Случится ли, что рука моя коснётся ея руки, что ноги наши встрѣтятся подъ столомъ -- какая дрожь по мнѣ пробѣжитъ! Спѣшишь отсторониться какъ отъ огня, а между-тѣмъ невѣдомая, таинственная сила подмываетъ, и кружится голова, и какъ-будто -- о, ея невинность, ея довѣрчивость не знаетъ, какъ мучатъ меня иногда ея маленькія фамильярности! Бываетъ, что въ разговорѣ она свою руку положитъ на мою, увлечённая разсказомъ станетъ ближе ко мнѣ и ея небесное дыханіе коснётся моей щеки -- тогда, какъ громомъ поражонный, теряю всякое сознанье. И если я когда-нибудь -- ты понимаешь меня, Вильгельмъ -- осмѣлюсь это небо, эту довѣрчивость -- ты понимаешь меня... Нѣтъ! на столько сердце моё не испорчено; но всё жь оно слабо, довольно слабо -- и развѣ это уже не порча?
Она мнѣ свята. Вожделѣнія нѣмы при ней. Когда я съ нею, душа какъ-будто совершаетъ свой тихій полётъ по нервамъ. Она знаетъ мелодію, которую исполняетъ на фортепіано съ силою ангела -- такъ просто и такъ одушевлённо! Это ея задушевная пѣсенька, и ей стоитъ только взять первую ноту -- куда дѣвались сомнѣнья, страхъ и тоска?
Вѣрю въ чары волшебной флейты! Какъ трогаетъ меня простой напѣвъ Лотты! и какъ онъ бываетъ впопадъ! Иной разъ готовъ всадить себѣ пулю въ лобъ... Мгла рѣдѣетъ, тумамъ разсѣялся -- любишь -- и я снова дышу свободно.
18 іюля.
Чѣмъ, скажи, была бы жизнь безъ любви? безъ свѣту фонарь волшебный? Гола, мертва бѣлая стѣна; но едва лампочка её озаритъ -- она ожила, запестрѣла картинками! весело! Призраки мимолётные? Пусть такъ. Да когда мы, бывало, свѣжіе, краснощёкіе ребята ей радуемся, ея чудесамъ дивимся -- развѣ мы тогда менѣе счастливы? Сегодня одно неотвратимое обстоятельство задержало меня; что было дѣлать? Я придумалъ предлогъ и послалъ къ Лоттѣ слугу, чтобъ имѣть около себя живое существо, съ которымъ бы видѣлась она. Съ какимъ нетерпѣніемъ я его ждалъ, и какъ обрадовался, когда увидѣлъ его! Схватилъ бы, разцаловалъ бы его, если бъ не было стыдно при чужихъ.
Говорятъ, бононскій камень, полежавъ на солнцѣ, имѣетъ свойство воспринимать его лучи и потомъ на мгновеніе свѣтится ночью. Съ моимъ малымъ, кажется, тоже случилось. Мысль, что взглядъ Лотты падалъ на его лицо, на воротникъ и пуговицы его камзола, эта мысль давала ему въ моихъ глазахъ какое-то особенное значеніе; въ ту минуту, за тысячу талеровъ не уступилъ бы его; словомъ, его присутствіе успокоило меня. Избави тебя Богъ, Вильгельмъ, посмѣяться надъ этимъ! Призраки? Чудакъ; да если я ими счастливъ!
19 іюля.
Я увижу её! говорю себѣ ежедневно, просыпаясь утромъ, и бодро и весело смотрю на солнце. Я увижу её! -- и нѣтъ для меня другого желанья, другой мысли на цѣлый день; всё, всё въ этомъ одномъ!
20 іюля.
Съ вашимъ желаніемъ -- чтобъ я отправился съ посланникомъ въ *** -- не могу согласиться; суббординація не очень-то мнѣ понутру, да къ тому же мы всѣ знаемъ, что этотъ человѣкъ -- противный человѣкъ! Ты говоришь, что матушка хлопочетъ о моей дѣятельности. Это насмѣшило меня. Развѣ я недѣятеленъ? Развѣ не всё равно -- горохъ чистить или чечевицу считать? Вѣдь въ сущности-то на что все метать? На тряпки! И тотъ, кто помимо призванія или собственной страсти, только въ угоду другимъ надѣваетъ хомутъ и о богатствѣ, почестяхъ и тому подобныхъ пустякахъ хлопочетъ, тотъ, по-моему, какъ былъ, такъ и останется глупцомъ.
24 іюля.
Ты заботишься о моихъ успѣхахъ въ живописи? Съ нѣкотораго времени они такъ плохи, что лучше бы мнѣ не говорить объ этомъ.
Странно; никогда мои пониманія природы, никогда моё счастіе, способность читать ея явленія до послѣдняго камешка, до малѣйшей травки, не стояли на такой степени -- и что же? не умѣю даже выразиться -- такъ ослабѣла моя представительная сила, такъ всё расплывается и колеблется передо иной; я простѣйшаго контура схватить не могу. Но утѣшаю себя тѣмъ, что если скульпторомъ сдѣлаюсь -- чудесъ натворю. Вотъ увидишь, непремѣнно глиной и воскомъ запасусь; лѣпить, лѣпить буду -- и если бъ изъ этого вышли пироги!
Три раза начиналъ я портретъ Лотты, и три раза опростоволосился. Это мнѣ тѣмъ обиднѣе, что съ нѣкотораго времени сходство давалось мнѣ. Я снялъ ея контуръ -- и этого мнѣ покуда довольно.
26 іюля.
Да, любезная Лотта, всё будетъ заказано, всё будетъ исполнено; давайте мнѣ только побольше порученій и почаще. Объ одномъ прошу: вашихъ писемъ не засыпайте пескомъ! Сегодня записочку вашу получаю, цалую -- и вотъ хруститъ на зубахъ.
28 іюля.
Сколько разъ твердилъ я себѣ -- не видѣться бы съ ней такъ часто! Да, если бъ это было возможно! Дня не проходитъ безъ искушенья; каждый разъ даю себѣ зарокъ: завтра ты не увидишь её! Наступаетъ утро -- являются и причины неизбѣжныя, и не успѣешь опомниться, какъ я уже тамъ. Или она скажетъ съ вечера: завтра увидимся? -- кто же откажетъ? Или она порученье дастъ, по которому, думаешь, нуженъ личный отвѣтъ; не то день слишкомъ хорошъ -- нельзя же не пойти въ Вальгеймъ, а тутъ только полчаса до нее. И то сказать, въ самой атмосферѣ есть что-то. Бабушка разсказывала мнѣ сказку о магнитной горѣ: на корабляхъ, подходившихъ къ мой близко, пропадало вдругъ всё желѣзо; связи, гвозди, всё летѣло туда -- и несчастные мореходы погибали въ развалинахъ досокъ и брусьевъ.
30 іюля.
Пріѣхалъ Альбертъ -- и я уѣзжаю, и будь онъ благороднѣйшій, добрѣйшій, самый уживчивый человѣкъ на свѣтѣ, не могу его видѣть обладателемъ столькихъ совершенствъ! Обладатель? Назови чѣмъ хочешь: женихъ здѣсь -- прямодушный, милый человѣкъ, котораго нельзя не любить. По счастью, я не былъ при встрѣчѣ: ударомъ бы больше моему разбитому сердцу. Онъ честенъ; онъ ни разу не поцаловалъ при мнѣ Лотту. Богъ награди его! Люблю его и за-то, что онъ такъ примѣрно уважаетъ её. Его расположеніемъ ко мнѣ я, кажется, обязанъ больше Лоттѣ, нежели его симпатіи. Насчётъ этого женщины весьма тонки -- и онѣ правы. Согласить двухъ обожателей -- дѣло очень трудное; но если удастся, выгода всегда на ихъ сторонѣ.
Не могу, стало-быть, не уважать Альберта. Его наружное спокойствіе въ совершенномъ противорѣчіи съ моимъ безпокойствомъ, котораго даже скрывать не умѣю; что нужды? У него много чувства и онъ знаетъ цѣну Лоттѣ; онъ же и не капризенъ; а ты знаешь, что я ненавижу въ людяхъ этотъ грѣхъ пуще всего.
Онъ видитъ во мнѣ человѣка съ толкомъ, и моя привязанность къ Лоттѣ, моё сочувствіе всѣмъ ея поступкамъ увеличиваетъ его торжество, и онъ только тѣмъ больше любитъ её. Вотъ маленькія выходки ревности -- иное дѣло; тутъ, можетъ-быть, онъ ей кой-чѣмъ и солитъ. Оно и естественно. На его мѣстѣ, я бы и самъ отъ этого дьявола не ушолъ.
Такъ или иначе, а съ моимъ счастьмъ -- бывать у Лотты -- я долженъ проститься. Счастье! Ослѣпленье это или нелѣпость? Какъ хочешь называй; объясняй себѣ, какъ душѣ угодно. Я зналъ, зналъ всё, что теперь знаю, ещё до пріѣзда его. Я зналъ, что не могу имѣть притязаній, и не имѣлъ -- разумѣется, на сколько было возможно не имѣть желаній. Всё зналъ, и вотъ удивляюсь, что другой пріѣхалъ, что ее другой берётъ. Какой же я фофанъ!
Кусаю губы и вдвойнѣ, и трижды смѣюся надъ тѣми, у которыхъ языкъ ворочается сказать: я бы долженъ былъ отречься, смириться, я бы долженъ былъ предвидѣть, и ужь если на то пошло -- къ чорту ихъ, этихъ дутыхъ умниковъ! Рыщу по полямъ, и если потомъ къ Лоттѣ приду и окажется, что она въ саду, въ бесѣдкѣ съ женихомъ и приличіе не позволяетъ -- я веселъ, какъ сатана; дурачусь, какъ отъявленный самодуръ, и весь домъ коромысломъ. Дѣти смѣются, а я пуще, "Ради Бога", сказала мнѣ Лотта сегодня: "прошу васъ, не повторяйте вчерашнихъ сценъ! Вы ужасны, когда веселы, какъ были вчера."
Скажу тебѣ на ухо: я нашолъ другое средство. Теперь выжидаю, когда онъ уйдётъ со двора. Знаю часъ, когда она бываетъ одна, и -- какъ снѣгъ на голову! Остальное мнѣ всё равно; лишь бы побыть съ ней наединѣ...
8 августа.
Не сердись, любезный Вильгельмъ! Ужь, конечно, я не въ тебя мѣтилъ, когда непроходимыми называлъ людей, требующихъ полной покорности судьбѣ. Могъ ли я думать, что ты думаешь, какъ они? Но въ сущности ты правъ. Объ одномъ прошу, мой несравненный! Согласись, что такъ или этакъ вещи на свѣтѣ рѣдко дѣлаются. Ощущенія и дѣйствія людскія также разнообразны, какъ многочисленны оттѣнки между носомъ курносымъ и клювомъ ястребинымъ. Такъ ты извинишь меня, если я доказательства твои подъ сукно положу и между твоими или славирую.
Или -- изволишь писать -- имѣешь надежду на Лотту, или не имѣешь никакой? Хорошо! Въ первомъ случаѣ старайся осуществить надежду; во второмъ -- ободрись, положи конецъ несчастной страсти; она же погубитъ тебя. Дружище! хорошо сказать и -- легко сказать.
А скажи-ка несчастному, котораго мучительная болѣзнь истощаетъ, который непримѣтно близится къ концу -- скажи, чтобъ онъ порѣшилъ разомъ и ножъ въ себя всадилъ? Зло-то, что съ силами и мужество отнимаетъ, о нёмъ-то и забылъ? Суть-то забылъ?
Конечно, ты могъ бы подобнымъ же сравненьемъ отвѣчать: не лучше ли пожертвовать рукой, нежели, думая да раздумывая, рисковать жизнію? Не знаю! Грызться за сравненія не будемъ. Довольно, если скажу, что и меня порой подмываетъ на крышу вскочить или въ яму спрыгнуть. Хорошо бы, если бъ знать куда! Попробывалъ бы, куда ни шло!
Въ тотъ же день, вечеромъ.
Мой на нѣсколько дней забытый дневникъ попался мнѣ опять подъ руки. Самъ удивляюсь, какъ я могъ шагъ за шаѵомъ и съ моего же вѣдома такъ далеко зайти! Какъ я постоянно сознавалъ, что дѣлалъ, а между-тѣмъ думалъ и дѣйствовалъ, какъ ребёнокъ! Какъ теперь тоже сознаю, и не вижу даже надежды къ лучшему!
10 августа.
Я могъ бы вести тихую, спокойную жизнь, если бы не былъ такой простакъ. Какое счастливое стеченіе обстоятельствъ, и какихъ обстоятельствъ! Вѣрно же, стало-быть, что счастье зависитъ отъ насъ самихъ. Другъ превосходнаго семейства; старикомъ любимъ какъ сынъ; дѣтьми, какъ отецъ; а Лоттой... А этотъ честный Альбертъ, ни однимъ облачкомъ не помрачающій моего счастья, Альбертъ, котораго дружба тепла и искренна, которому послѣ Лотты я дороже всего. Ну право, Вильгельмъ, ты бы порадовался, если бъ видѣлъ насъ на прогулкахъ, да прислушалъ бы, что онъ тутъ о Лоттѣ говоритъ! Увѣряю тебя, забавнѣе нашихъ отношеній не было ничего съ-тѣхъ-поръ, какъ міръ существуетъ -- не знаю только отчего. Лишь подумаю, у меня слёзы на глазахъ.
Когда онъ объ ея покойной матери говоритъ: какая она была славная женщина, какъ умирая завѣщала Лоттѣ за дѣтьми и домомъ смотрѣть, какъ съ-той-поры Лотта словно возродилась, Замѣнила имъ мать, хозяйство и домашнія дѣла въ руки взяла; всегда занятая, мелочами заваленная, какъ она вмѣстѣ съ тѣмъ весела и безъ суетни, безъ озабоченнаго даже вида, думаетъ и дѣлаетъ всё за всѣхъ. Я слушаю, да такъ-себѣ возлѣ иду, дорогой цвѣточки собираю, пучёчки дѣлаю, аккуратные букетики -- а тутъ рѣчка, а я ихъ въ рѣчку, да и смотрю, какъ они тихонько, понимаешь, расплываясь по теченію, колышутся. Не помню, писалъ я тебѣ, что Альберть остаётся здѣсь и при дворѣ, гдѣ его любятъ, и гдѣ видное мѣсто получаетъ съ жалованьемъ, съ хорошимъ жалованьемъ? Въ аккуратности дѣлъ и счётовъ я встрѣчалъ мало ему подобныхъ.
12 августа.
Ну, конечно, нѣтъ подъ луной человѣка лучше Альберта. Вчера у меня съ нимъ была прекурьёзная сцена. Мнѣ вздумалось здѣшнюю гористую сторону осмотрѣть, откуда и пишу тебѣ теперь. Я отправился верхомъ, и когда заѣхалъ къ нему, мнѣ бросились въ глаза -- не успѣлъ я по комнатѣ пройтись -- его пистолеты. "Одолжи", говорю, "пистолеты на дорогу." -- "Пожалуй", отвѣчалъ онъ, "если возьмёшь на себя трудъ ихъ зарядить; вѣдь они у меня только pro forma висятъ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ моя осторожность сыграла такую штуку со мной, я съ этой дрянью знаться не хочу." -- "Ну, разсказывай", говорю, "я послушаю." -- "Жилъ я,", началъ онъ, "въ деревнѣ у пріятеля; со мной была пара незаряженныхъ револьверовъ и я спалъ спокойно. Надо же, чтобы въ одинъ ненастный вечеръ мнѣ глупѣйшая мысль пришла -- что на насъ могутъ напасть, что пистолеты... Ну, самъ знаешь. Я отдаю ихъ вычистить слугѣ и зарядить. Тотъ съ горничной балагуритъ, стращаетъ её, и -- ихъ Богъ вѣдаетъ, какъ это случилось -- только раздаётся выстрѣлъ и остававшійся въ дулѣ шомполъ попадаетъ ей въ руку и разбиваетъ ей кость большого пальца. Начались жалобы, слёзы, леченья, да надо было и доктору заплатить -- и съ-той-поры я не заряжаю ихъ. Вотъ тебѣ и осторожность! Что осторожность? Опасность не изучима; впрочемъ..." А надобно тебѣ сказать, что я этого человѣка люблю только до его впрочемъ. Не понимается развѣ само собой, что гдѣ обобщенье, тамъ нельзя и безъ исключеній? Но такова справедливость человѣка! Не додумаетъ -- скажетъ какой-нибудь софизмъ или общее мѣсто подсунетъ, да самъ же и начинаетъ свою полу-правду обусловливать, дополнять, да ощипывать, покуда изъ нея живого слова не останется; такъ и онъ со своимъ впрочемъ. Но ты меня знаешь -- я клалъ его слова въ карманъ, а самъ началъ сѣмянить, колабродить, дурачиться, принялъ трагическую позу и приставилъ себѣ дуло пистолета къ правому глазу. "Фи!" сказалъ онъ и отнялъ у меня пистолетъ. "Да вѣдь не заряженъ", возразилъ я. "Хоть бы и такъ -- за чѣмъ это? Не могу равнодушно вспомнить, какъ иной глупецъ пускаетъ себѣ пулю въ лобъ! Одна мысль уже претитъ."
"Какъ это у васъ, у разумниковъ", возразилъ я: "о чёмъ бы ни заговорили, сейчасъ готова сентенція: глупо, умно, дурно, хорошо! А много ли этимъ сказано? Извѣстны вамъ скрытыя причины поступка? Можете развить эти причины? Если бъ знали, если бъ могли, желудокъ бы нашъ такъ скоро ихъ не варилъ, и приговоры ваши были бы осмотрительнѣе."
"Однако согласись", сказалъ Альбертъ, "что извѣстные поступки всегда будутъ порочны, какими бы обстоятельствами ни были вызваны."
Пожавъ плечами, я возразилъ: "однако, мой милый, ты долженъ, какъ охотникъ до исключеній, въ свою очередь сдѣлать уступку. Чего, напримѣръ, заслуживаетъ человѣкъ, который для спасенія своей семьи отъ голодной смерти рѣшается на воровство: наказанія или сожалѣнія? Мужъ, который въ минуту праведнаго гнѣва къ чорту посылаетъ невѣрную жену и ея сообщника? Дѣвушка, что въ недобрый часъ забывается въ объятіяхъ любезнаго? Сами законы, эти хладнокровные педанты наши -- и они понижаютъ иногда свой голосъ, смягчая наказаніе преступника."
"Дѣло другое", возразилъ Альбертъ, "когда человѣкъ, увлечённый страстью, теряетъ присутствіе духа и дѣйствуетъ какъ шальной, какъ пьяный, какъ полуумный."
"Ахъ, вы трезвые! ахъ, вы разумники!" воскликнулъ я. "Страсть! опьяненіе! помѣшательство! Вмѣсто участія въ горькой долѣ, ни только ругаетесь надъ пьяницей, надъ неразумнымъ, или какъ попы проходите равнодушно мимо ихъ и благодарите Бога, какъ фарисеи, что Онъ не сдѣлалъ васъ такими же! Я самъ, и не разъ, бывалъ пьянъ; я самъ въ порывахъ увлеченья дѣлалъ глупости какъ сумазбродъ, какъ полуумный, и однако не раскаиваюсь ни въ томъ, ни въ другомъ, потому-что тутъ только понялъ я, въ силу чего не одни пьяницы, но и люди необычайные слывутъ въ глазахъ вашихъ мечтателями да сумазбродами. Стыдитесь! Вы же столь многимъ обязаны имъ! Но оставимъ исключительныхъ людей. Не случается развѣ намъ и въ обыкновенной жизни слышать зачастую, какъ шальными называютъ тѣхъ, что на полу-пути своихъ благородныхъ, свободныхъ стремленій остановлены бываютъ вами же придуманными препятствіями? Краснѣть бы вамъ, трезвые, стыдиться бы вамъ, разумники!" -- "Ну, ты опять со своими причудами", возразилъ Альбертъ. "Тебѣ, который всё преувеличиваетъ, слѣдовало бы по-крайней-мѣрѣ согласиться, что самоубійство не можетъ стоять на одной доскѣ съ дѣлами необычайными, потому-что всё же оно не болѣе, какъ слабость. Конечно, легче умереть, нежели влачить плачевную жизнь."
Ничто такъ не бѣситъ меня, какъ если въ то время, какъ говоришь отъ сердца, съ увлеченіемъ, къ тебѣ подъѣдутъ съ замѣчаньицемъ, которое не стоитъ и словъ. Но частію потому, что не ожидалъ лучшаго, а частію, что много на это сердился, я только живо возразилъ: "по твоему это слабость? Прошу, не увлекайся наружностью! Оторопѣлый, что на пожарѣ подымаетъ тяжести, которыхъ передъ тѣмъ и сдвинуть бы не могъ? обиженный, что въ пылу гнѣва съ полудюжиной справляется? -- это по твоему будутъ также люди одержимые слабостью? Если же, мой милый, назовёшь тѣлесное усиліе силой, такъ и нравственнаго напряженія слабостью не называй!" Альбертъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: "извини, примѣры твои къ дѣлу нейдутъ."
"Можетъ-быть", отвѣчалъ я: "мнѣ не впервые слышать, что выводы мои граничатъ съ болтовеёй. Въ такомъ случаѣ. посмотримъ -- не подойдёмъ ли къ истинѣ съ другой стороны. Войдёмъ въ душу человѣка, готоваго сбросить съ себя ношу, нѣкогда ему пріятную. Вѣдь согласись, что мы на сколько сочувствуемъ ему, на столько заслуживаемъ чести говорить о нёмъ -- не иначе, надѣюсь? Натура человѣка", продолжалъ я, "ограничена: радости, скорби, мученья переноситъ онъ только до извѣстной степени, и гибнетъ, когда переполняется мѣра. Здѣсь, стало-быть, вопросъ не о слабости, не о силѣ, а o крайней мѣрѣ испытаній, будь она физическая или нравственная -- всё равно. И человѣка, лишающаго себя жизни, считать слабоумнымъ, по-моему, также нелѣпо, какъ называть умирающаго отъ злой горячки трусомъ." -- "Парадоксально! очень парадоксально!" воскликнулъ Альбертъ.
"Не столько, какъ думаешь", возразилъ я. "Вѣдь называемъ же ту болѣзнь смертельною, въ которой силы наши частью истощаются, частью поставлены бываютъ внѣ возможности помогать себѣ. Примѣни это къ началу нравственному. Посмотри на человѣка, ограниченнаго въ средствахъ; посмотри, какъ въ нёмъ развиваются идеи, вкореняются впечатлѣнія и какъ онѣ растутъ, пока страсть не лишитъ его присутствія духа, при которомъ только и возможна борьба, пока мукамъ своимъ онъ не положитъ конца. И напрасно спокойный, разумный братъ сталъ бы увѣщевать его! Онъ будетъ тоже, что здоровый у изголовья безнадежно-больного. Чтобы вдохнуть въ него хотя крупицу своихъ силъ, для этого и здоровеннѣйшій дѣтина также безсиленъ, какъ и самъ больной."
Мои слова были Альберту не по плечу. Онъ туго понималъ -- и я завёлъ рѣчь о дѣвушкѣ, которая по сосѣдству утопилась недавно. Ея несчастную исторію я изобразилъ такъ:
Доброе существо, вырощенное на подённыхъ работахъ, не знавшее другого развлеченія, какъ въ воскресный день съ подругой по городу пройтись, чтобы прохожимъ свой многолѣтними трудами скопленный нарядъ показать, да развѣ послушать сосѣднихъ сплетень, на чужую свадьбу посмотрѣть и много, что лѣтомъ раза два за городомъ потанцовать -- это существо приходитъ въ тотъ возрастъ, когда невѣдомое ей чувство начинаетъ говорить сильнѣй и переходить наконецъ въ потребность любить. Ея пламенная натура и ласкательства мужчинъ усиливаютъ эту наклонность. Къ подругамъ, къ прежнимъ привычкамъ, она постепенно охладѣваетъ; недостаётъ только случая, а онъ какъ сонъ въ руку! Встрѣчается человѣкъ, о которомъ ей какъ-будто и прежде говорило чувство. Она ищетъ сближенія съ нимъ, на него полагаетъ всѣ свои надежды; ничего ни видѣть, ни слышать не хочетъ; ничему не сочувствуетъ, какъ только ему, единственному, и думаетъ только о нёмъ, всё о немъ же, единственномъ! Неиспорченная пустотою тщеславія, руководимая однимъ задушевнымъ желаніемъ, она идётъ прямо къ цѣли; хочетъ принадлежать ему, хочетъ въ вѣчномъ союзѣ съ нимъ обрѣсти всё счастье, всѣ радости, о которыхъ мечтала когда-то. Сто разъ повторённыя обѣщанія, клятвы любезнаго, его смѣлыя ласки кладутъ печать на ея надежды, обуреваютъ её страстными желаньями, овладѣваютъ всей ея душой. Тёмное сознанье ей шепчетъ одно, предчувствіе невѣдомыхъ радостей говоритъ другое. Она мечется -- всѣ силы ея напряжены и она раскрываетъ объятія -- надолго ли? Тотъ единственный, которому она всё отдала, тотъ единственный -- бросаетъ её, исчезаетъ... Окоченѣла, обезумѣла, на краю пропасти! Ночь кругомъ; выходу нѣтъ: даже помысла о спасеньи нѣтъ -- и хоть бы зорька слабой надежды! Нѣтъ! потому-что её оставилъ тотъ, кто былъ ей всѣмъ! А свѣтъ и широкъ, и далёкъ, и тѣхъ-то, что могли бы утѣшить её -- множество. Да не видитъ она ни шири земной, ни дали морской; она одна -- въ цѣломъ, безпредѣльномъ мірѣ одна! Меркнетъ въ глазахъ. Ущемлённое сердце ноетъ безъисходно. и чтобъ облегчить его, дать вздохнуть ему -- она бросается въ бездну. Брось же ей камень въ слѣдъ!
"Вотъ тебѣ, дружокъ, исторійка, изъ тысячей тысяча первая. Не нашла натура выходу изъ лабиринта противорѣчивыхъ и спутанныхъ силъ -- и умирай человѣкъ! И развѣ это не та же болѣзнь? И горе тому, кто бы видѣлъ её и сказалъ: "безумная, обождать бы ей; отлегло бы на сердцѣ, нашолся бы достойнѣе! Ужь лучше этотъ умникъ скажи: "осёлъ, умираетъ отъ горячки! Обождать бы ему -- собрался бы съ силами, кровь бы улеглась, и жилъ бы онъ и по-днесь!"
Альбертъ и этого сравненія не принялъ. Онъ возразилъ: "глупенькая дѣвочка можетъ развѣ служить примѣромъ? Рѣчь о человѣкѣ разумномъ, и оправдывать его, обнимающаго болѣе обширный кругъ отношеній -- этого я рѣшительно не понимаю."
"И не поймёшь", отвѣчалъ я, "если не понимаешь, что капля даннаго намъ разсудка -- капля въ морѣ, когда бушуетъ страсть и человѣческая грань трещитъ. Послѣ когда-нибудь поговоримъ", добавилъ я и взялся за шляпу. О, сердце моё было такъ полно! Мы разстались, не понявъ другъ друга. Какъ туго, подумаешь, вещи-то на этомъ свѣтѣ понимаются. Не столкуешься съ инымъ, хоть ты что!
15 августа.
О, конечно, необходимость видѣть человѣка всего сильнѣе вызывается любовью. Чувствую, что Лоттѣ было бы тяжело потерять меня; а дѣти и думать не хотятъ, чтобъ я не пришолъ завтра!
Я настроилъ утромъ фортепіано Лотты. Послѣ этого малютки стали просить меня разсказать имъ сказку. Могъ ли я отказать, когда и Лотта пожелала, чтобъ я исполнилъ ихъ просьбу? Я нарѣзалъ имъ хлѣба на ужинъ, который они теперь охотно принимаютъ и отъ меня; потомъ разсказалъ имъ сказку "О принцессѣ, прислуживающей себѣ собственными руками". При этомъ я научился многому, увѣряю тебя. Какъ это на нихъ дѣйствуетъ! Когда придётся изобрѣсти что-нибудь, чтобы пополинть забытое, они тотчасъ говорятъ: "въ послѣдній разъ это было не такъ! "
Теперь придерживаюсь въ разсказѣ тоническому ритму -- это много помогаетъ; но хорошо только въ сказкѣ. Тутъ же убѣдился я, какъ много теряетъ поэтъ, исправляющій своё произведеніе, и хотя бы въ піитическомъ и реторическомъ отношеніяхъ оно стало отъ того вдвое лучше.
Первому порыву сочувствуютъ; а люди такъ созданы, что охотно вѣрятъ и въ чудеса. И горе тому, кто начнётъ выцарапывать эти свѣжія зёрнушки, эти перлы своихъ первыхъ впечатлѣній!
18 августа.
Развѣ такъ суждено? Что составляетъ блаженство человѣка, то должно быть источникомъ его бѣдъ?
Полнота пониманій, теплота чувствъ, любовь моя къ природѣ -- не въ рай ли обращали всё окружавшее меня? И онѣ же для меня теперь -- безъисходная пытка, нетлучный мучитель мой!
Смотришь ли, бывало, съ утеса на тихую даль, по теченью ли рѣки слѣдишь за ея извилинами, заливами -- и на тучныхъ пажитяхъ, и на тощихъ ложбинахъ, всюду сѣмяна жизни, ихъ всходы, листва, цвѣтъ, радость. Тёмнымъ лѣсомъ одѣлась гора: у подошвы -- кустарникъ, вверху -- хвойная рѣдь. На долинахъ, полянахъ, пестрѣющихъ рощами, тварью, жильёмъ человѣка -- игра солнца, безчисленные переливы тѣней и голубая глубь небесъ, съ ихъ облаками, перелётною птицей, въ озерѣ ясномъ какъ день, и шелестъ его камышей, и кличъ отдалённый кого-то -- всё такъ манило, ласкало глазъ и слухъ. Вотъ алѣетъ западъ -- и громче изъ тёмнаго бора безчисленныхъ пташекъ хоралъ! Назойливо жужжитъ комаръ свою вѣчную пѣсню. Въ морѣ цвѣтовъ, въ лучезарной дали, безъ устали стрекочетъ сверчёкъ. Оглянешься -- въ багровомъ заревѣ тучи снующихся мошекъ въ глаза. Долу -- тоже снованье, та-же суетня: послѣдняя букашка на вечерній балъ ползётъ. Схватишь клокъ мха, что ползкомъ оспорилъ у скареднаго гранита пищу; толкнёшься на песокъ, ступишь на известнякъ сухой -- всюду поросли, побѣги любви, вѣрной, вѣчной, святой. И жадно читалъ я книгу природы, и какъ божеству раскрывался мнѣ смыслъ ея таинственныхъ словъ, и явленія безконечной переполняли душу мою! Выше вставали горы, шире разверзались бездны, и лѣсъ, и долъ, и потокъ звучали мнѣ. И, внемля нѣдрамъ земли, внималъ я вѣчному обмѣну ея неисповѣдимыхъ силъ, непрослѣдимой связи ея безчисленныхъ созданій. И вотъ, подъ облаками твой шалашъ, человѣкъ! Безумецъ, я мнилъ, владычный надо всѣмъ, не оттого ли ты ничтоженъ, что самъ такъ мало цѣнишь все? Не вѣдаешь, чьимъ духомъ ты согрѣтъ! То Вѣчнаго духъ, и въ знойныхъ пустыняхъ, гдѣ ничья нога не была, и въ дальныхъ моряхъ, куда не залетала птица -- вѣчно вѣющій духъ! И часто, когда журавль высоко плылъ по поднебесью, я стремился съ нимъ къ берегамъ океана, чтобъ отъ края широкаго, изъ кубка пѣнистаго вкусить той вѣчно-жизненной браги, мой скудный сосудъ согрѣть на мгновенье тою творческой силой, что изъ себя созиждетъ собою всё!
Братъ! мнѣ осталось одно воспоминанье о тѣхъ минутахъ, и только въ нихъ моё утѣшеніе. Самое усиліе, возможность ихъ вызвать, бѣднымъ словомъ дать понятіе о нихъ -- вотъ отрада, вотъ крылья моей души, чтобы глубже было паденье, чтобы горьше была чаша моя!
Упала завѣса -- и сцену вѣчно-цвѣтущей жизни смѣнила бездна вѣчно-раскрытаго гроба. Скажешь ли: живёть! когда всё ураганомъ несётся, дохнуть не успѣетъ, какъ сгинуло на ледяныхъ сугробахъ или въ безднахъ морскихъ! Мгновенья нѣтъ, когда бы ты себя и ближнихъ твоихъ не губилъ, когда бы ты вынужденъ не былъ ихъ губителемъ быть! Невиннѣйшая прогулка твоя -- смерть тысячамъ червячковъ! Движенье ноги -- и разрушено многотрудное зданіе муравья! И меня ли обманетъ предлогъ необходимости великой? Землетрясенье, ураганъ, наводненіе -- и ваши мирныя сёла, ваши людные города въ развалинахъ! Необходимость? О, въ природѣ я не знаю ничего, чего бы сама же не губила она! Обижено, до глубины уязвлено моё сердце этой сокрытой въ ней силой разрушенья. Оторопѣлому, мнѣ и небо, и земля, и снующія, исконныя ихъ силы -- нынѣ всёпожирающее, свою вѣчную жвачку жующее чудовище!
21 августа.
Напрасно я утромъ возношу къ ней руки, напрасно ищу её возлѣ въ ночи! Проснусь ли отъ грёзы тяжолой, приснится ли мнѣ сонъ блаженный, что мы сидимъ на пригоркѣ, я въ глаза ей смотрю и горячо, и долго ея руку цалую -- съ полупросонья зову её! За подушку схвачусь -- изъ ущемлённаго сердца слёзы; въ глазахъ чорная ночь, безнадежная будущность.
22 августа.
Несчастье, Вильгельмъ! Мои дѣятельныя силы разстроены; ихъ смѣнило безпокойство, бездѣйствіе. Не могу оставаться празднымъ и ничего начать не могу. Воображеніе сякнетъ; нѣтъ любви къ природѣ; книги противны мнѣ. Когда намъ себя недостаётъ, намъ всего недостаётъ. Клянусь тебѣ, иной день пошолъ бы въ подёнщики, чтобъ желанье имѣть, чтобы, когда проснёшься, имѣть хотя какую-нибудь цѣль. Часто завидую Альберту, погружонному по уши въ свои бумаги, и думаю иногда: и мнѣ бы такъ! Мнѣ даже нѣсколько разъ приходило на мысль писать къ тебѣ и къ министру о мѣстѣ при посольствѣ, въ которомъ, какъ вы увѣряете, мнѣ не будетъ отказано. И я такъ думаю. Онъ знаетъ меня давно и самъ не разъ уговаривалъ посвятить себя постояннымъ занятіямъ. Иногда эта мысль съ часъ времени занимаетъ меня; но потомъ, когда пораздумаю и вспомню сказку о конѣ, что, наскучивъ свободой, далъ себя осѣдлать и былъ до полусмерти заѣзженъ, я не знаю, что дѣлать? Милый мой, это желаніе перемѣны не есть ли сознаніе скрытаго безпокойства, которое будетъ меня преслѣдовать всюду? Полагаю, что такъ.
28 августа.
Конечно, будь моя болѣзнь излѣчима, эти люди поставили бы меня на ноги. Сегодня день моего рожденія. Раиёхонько получаю свёртокъ отъ Альберта, и первое, что мнѣ бросилось въ глаза -- свѣтло-пунцовая лента, что была за платьѣ Лотты, когда я познакомился съ ней, лента, о которой я столько разъ просилъ её. Кромѣ того, нахожу двѣ книжечки iu duodez Гомера, ветштейнова изданія. Я давно собирался ихъ купить, чтобы не тискать на прогулкахъ эрнестовъ экземпляръ. Такъ-то они предупреждаютъ всѣ мои желанья; оказываютъ мнѣ всевозможные знаки вниманія, дружбы. Не въ тысячу ли разъ они дороже богатыхъ подарковъ, унижающихъ насъ въ глазахъ тщеславнаго дарителя? Эту ленту цалую тысячу разъ, и каждый мой вздохъ -- намять того блаженства, тѣхъ многихъ, невозвратныхъ дней. Я не ропщу. Цвѣты жизни, неправда ли, только призраки? одни проходятъ безъ слѣда; не многіе плодъ даютъ, а изъ этихъ дозрѣваютъ многіе ли? Но они есть и -- другъ мой -- намъ ли не дорожить ими? Прощай! Лѣто стоитъ чудесное. Я часто въ огородѣ Лотты; взлѣзаю съ шестомъ на деревья и сбиваю съ верхушекъ плоды; она внизу -- и подбираетъ ихъ.
30 августа.
Несчастный! не слѣпецъ ли ты? не обманываешь ли себя? Эта неистовая, безъисходная страсть -- къ чему приведетъ она! Нѣтъ у меня другихъ стремленій, какъ къ ней; нѣтъ другихъ представленій, какъ о ней, на всё въ мірѣ смотрю только по отношеніямъ къ ней. И на нѣсколько часовъ я счастливъ; но отторгнутый отъ моей грёзы, какимъ порывамъ, о Вильгельмъ, я снова отдаюсь! Когда же часа два съ нею проведу, когда ея образъ, движенія, божественная простота ея рѣчи и ублажатъ, и снова меня взволнуютъ -- скажи, что тогда дѣлать мнѣ? Когда стемнѣетъ въ глазахъ, въ ушахъ зашумитъ и будто кто-то за горло схватитъ, и неистово забьётся сердце, и мысли... и весь я, сдавленный, ищу простора -- Вильгельмъ, я не знаю тогда, существую ли? И хорошо ещё, если горе возьмётъ верхъ и слёзы польются, и Лотта позволитъ мнѣ, изъ состраданья, выплакаться на ея рукѣ -- на воздухъ, на воздухъ, бѣгу въ поле... Круче будь утёсъ! непроходимѣй лѣсъ! Репейникъ, осока, хворостина -- какое развлеченіе въ язвахъ отъ васъ! И, наконецъ, мнѣ нѣсколько легче... нѣсколько! Жажда, усталость своё берутъ. Сажусь на корягу, на пень, чтобъ дать отдыхъ горящимъ пяткамъ. Ночь, безмолвіе и глушь лѣсная, и одинокій, полный мѣсяцъ въ вышинѣ! Изнеможенье -- благодарю -- помогаетъ мнѣ уснуть до зари. О. другъ, шалашъ, власяница, верига терновая были бы елеемъ моей уязвленной душѣ! Прощай! Одинъ гробъ успокоитъ меня.
3 сентября.
Прочь отсюда, прочь! Вотъ уже двѣ недѣли, какъ я борюсь съ мыслію -- оставить её. Благодарю тебя, Вильгельмъ, что установилъ мои колебанія. Уѣду! Она опять въ городѣ у своей подруги, и Альбертъ... прочь отсюда, прочь!
10 сентября.
Теперь, Вильгельмъ, перенесу всё. Вотъ была ночь! О. если бъ я могъ припасть къ тебѣ, высказать мои восторги, выплакять слёзы мои! Я болѣе не увижу её. Теперь я готовъ; жду утра, алчу воздуха -- и съ восходомъ солнца кони у воротъ.
Сонъ ея спокоенъ; она не знаетъ, что больше не увидитъ меня! Я отторгнулся; я преодолѣлъ себя. Въ двухчасовой бесѣдѣ я не измѣнилъ себѣ, ни слова о разлукѣ не сказалъ -- и въ какой бесѣдѣ!
Утромъ Альбертъ обѣщалъ мнѣ придти съ Лоттой, тотчасъ послѣ ужина, въ садъ. Въ ожиданіи, я смотрѣлъ съ террасы на закатъ солнца, которое нынѣ въ послѣдній разъ озарило столь знакомую мнѣ долину и рѣчку. Часто любовался я этимъ зрѣлищемъ съ Лоттой, отсюда же, изъ-подъ каштановыхъ деревъ. Я спустился съ лѣстницы и прошолся нѣсколько разъ по аллеѣ, которую полюбилъ ещё до знакомства съ Лоттой. Наши симпатіи къ этому мѣстечку встрѣтились, когда я какъ-то пришолъ сюда сперва одинъ. а потомъ вмѣстѣ съ нею. И конечно, это одинъ изъ самыхъ романическихъ уголковъ, когда-либо созданныхъ воображеніемъ влюблённаго художника!
Широкая каштановая аллея открываетъ, въ одинъ конецъ, живописную мѣстность; когда обратишься къ другому -- я уже кажется описывалъ тебѣ -- она становится всё сумрачнѣе, потомъ ведётъ на террасу и, съуживаясь буковою изгородью, заканчивается сквозною бесѣдкой. Вокругъ нея -- причудливая, густая листва образуетъ круглую площадку, осѣнённую всѣми чарами любви, всѣми ужасами желаннаго уединенія. Помню, когда я впервые пришолъ сюда, мнѣ шепнуло что-то, какого блаженства, какихъ страданій будетъ свидѣтелемъ это очаровательное мѣстечко.
Прошло съ полчаса въ мысляхъ о вечернихъ здѣсь прогулкахъ, о первомъ трепетѣ свиданья, о содроганьяхъ разлуки, какъ Альбертъ и Лотта показались на лѣстницѣ. Я подбѣжалъ къ нимъ и горячо поцаловалъ ея руку. Не успѣли мы взойти на террасу, какъ изъ-подъ верхушекъ пригорка, поросшаго кустарникомъ, выглянулъ мѣсяцъ. Въ разговорѣ, мы непримѣтно дошли до конца аллеи. Лотта вошла въ бесѣдку и сѣла на скамью; я и Альбертъ, одинъ съ одной, другой съ другой стороны, сдѣлали то же. Но мнѣ не сидѣлось: я вставалъ, прохаживался и опять садился.Желаніе скрыть волненіе только усиливало его. Она обратила наше вниманіе на лунный свѣтъ, озарявшій въ концѣ буковой аллеи всю террасу. Картина была тѣмъ разительнѣе, что насъ окружала совершенная мгла. Мы молчали. Она первая нарушила молчаніе и сказала: "Память о нашихъ усопшихъ, мысль о смерти, о будущности -- мои всегдашніе спутники на всѣхъ прогулкахъ при лунѣ. Мы будемъ!" продолжала она съ невыразимымъ чувствомъ; "но скажите, Вертеръ, встрѣтимся ли? узнаемъ ли другъ друга? Какъ думаете, какъ кажется вамъ, Вертеръ?"
"Лотта!" сказалъ я, протянувъ ей руку: "мы увидимся! здѣсь и тамъ увидимся!" Я не могъ говорить. Другъ! зачѣмъ былъ этотъ вопросъ въ минуту, когда разлука лежала камнемъ у меня на сердцѣ?
"Милыя тѣни! Знаютъ ли онѣ о насъ? сознаютъ ли, когда мы счастливы, когда чтимъ память ихъ, съ любовью вспоминаемъ о нихъ? Моей покойной матери образъ, онъ всегда передо иной, когда я съ дѣтьми, съ ея дѣтьми, съ моими дѣтьми, и часто со слезою къ небу моя просьба къ ней, взглянуть и сказать: держу ли слово, данное въ минуту ея смерти, матерью имъ быть! Отъ глубины сердца тогда молю: тѣнь дорогая, прости! если я имъ не то, чѣмъ ты была! Дѣлаю, что могу; они накормлены, одѣты, и, что лучше, они призрѣны, любимы мной. Взгляни же на цвѣтъ твоихъ благословеній и громко прославь Бога! Его же молила ты въ смертный часъ о счастьи твоихъ дѣтей!"
Такъ говорила она. Другъ, кто повторитъ сказанное? Холодное, блѣдное слово выразитъ ли небесный цвѣтъ ея души? Альбертъ кротко прервалъ её: "Это слишкомъ дѣйствуетъ на васъ, любезная Лотта; прошу васъ..."
"Альбертъ!" продолжала она: "вспомните только вечера, которые проводили вы съ нами за маленькимъ круглымъ столомъ, когда отецъ, бывало, въ отсутствіи, а малютокъ мы спать уложимъ. Принесёшь и положишь на столъ не одну книгу; а много ли было прочитано? Дивная женщина! Не замѣняла ли она намъ всё, всѣхъ -- она одна? прекрасная, кроткая, всегда благодушная, всегда дѣятельная. Счастливое время! И благодарность моя -- о, Богу извѣстны слёзы, которыми была мокра моя подушка. Онъ помнитъ одну молитву тогда: уподобь меня ей!"
"Лотта!" воскликнулъ я -- и упалъ передъ ней, и облилъ ея руку слезами: "душа твоей матери и благословеніе Бога всегда съ тобой!" -- "Да, если бъ вызнали", сказала она: "эту прекрасную душу? Она стоила бы васъ, она была бы достойна вашей дружбы!"
Я былъ внѣ себя. Никогда слово болѣе гордое не раздавалось и не раздастся надо мной! Она продолжала:
"И эта дивная женщина должна была разстаться съ нами въ цвѣтѣ лѣтъ, когда ея младшему было только полгода. Ея болѣзнь продолжалась недолго. Она была спокойна, покорна, и только участь дѣтей тревожила её, въ особенности малютки. Когда дѣло подошло къ концу и она пожелала видѣть ихъ, я привела къ ней всѣхъ: и крошекъ, ничего не понимавшихъ, и старшихъ, обезумѣвшихъ охъ горя. Когда они окружили постель и она подняла надъ ними руки, помолилась, поцаловала каждаго, и одинъ за другимъ уходить стали, она сказала мнѣ: "будь матерью имъ!" Я дала слово. "Ты обѣщаешь много, дочь моя; ты обѣщаешь сердце матери, глазъ матери. Благодарныя слёзы твои порукой мнѣ, что ты покидаешь, что говоришь. Завѣщаю тебѣ вѣрность жены, сердце матери. Сохрани это для сестёръ, для братьевъ, для отца -- и ты утѣшишь его!" Тутъ она спросила о нёмъ. Его не было дома: онъ былъ отъ скорби внѣ себя и уходилъ безпрестанно изъ дому, щадя насъ. Она понимала это, Альбертъ, ты былъ въ комнатѣ. Она замѣтила, подозвала тебя, посмотрѣла на меня, на тебя и однимъ взглядомъ -- и утѣшенье, и надежду выразилъ тотъ взглядъ -- она какъ бы сказала, что вмѣстѣ мы были бы счастливы. И, недождавшись ея словъ, ты упалъ къ ней на грудь и сказалъ: "мы вмѣстѣ! мы будемъ счастливы!" Если Альбертъ, спокойный Альбертъ былъ тронутъ, могла ли я тутъ что понимать и помнить?"
"Вертеръ", сказала она наконецъ: "и съ этой-то женщиной мы должны были разстаться! Боже! Подумаешь, какъ разлучаемся мы иногда съ тѣмъ, что намъ дороже жизни? И никто кромѣ дѣтей... Да, только дѣти ещё иногда вспоминаютъ, да горько жалуются: "чорные люди унесли нашу маму!"
Она встала. Я былъ взволнованъ, пораженъ; оставался на мѣстѣ; держалъ ея руку.
"Пойдёмте", сказала она: "пора!" Она хотѣла освободить руку; я держалъ её крѣпче.
"Мы свидимся", сказалъ я: "мы свидимся, и какой бы образъ ни приняли мы -- мы другъ друга узнаемъ! Я иду", продолжалъ я, "иду; но чтобъ сказать -- навсегда, недостаётъ силъ! Прощай, Лотта! Прощайте, Альбертъ! Мы увидимся!"
"Завтра, надѣюсь", прибавила она шутя.
Это завтра отозвалось у меня въ сердцѣ. Ахъ, она не знала, когда разставались наши руки!
Они шли аллеей къ террасѣ. Я стоялъ и смотрѣлъ имъ вслѣдъ. Луна освѣтила ихъ на площадкѣ лѣстницы. Я кинулся на траву и зарыдалъ, какъ ребёнокъ; затѣмъ опять вскочилъ и бросился на террасу. Въ сумракѣ послѣднихъ липъ мелькнулося бѣлое платье, мелькнуло передъ садовой калиткой... Я руки къ ней -- она исчезла.