20 октября 1771 года.
Мы пріѣхали вчера. Посланникъ захворалъ и стало-быть останется здѣсь на нѣсколько дней. Не будь онъ такой увалень, всё было бы хорошо. Да, да, судьба готовитъ мнѣ тяжкія испытанія; это я предвижу. Но бодрѣй! Легкомысліе сноситъ всё. Легкомысліе? Мнѣ даже смѣшно, какъ сорвалось это слово съ пера. О, будь я хоть немножко хладнокровнѣе, я былъ бы счастливѣйшій человѣкъ на свѣтѣ! Какъ? Когда другіе со своими крохотными способностями самодовольно разъѣзжаютъ на рысакахъ, я сомнѣваюсь въ моихъ силахъ, дарованіяхъ? Боже правый, зачѣмъ же не удержалъ Ты половину ихъ и взамѣну не взыскалъ меня самоувѣренностью и самодовольствіемъ?
Терпѣніе! терпѣніе! Время всё исправитъ. Да, любезный, ты правъ! Съ-той-поры, кала я вожусь съ этимъ народомъ и вижу, что люди дѣлаютъ и какъ они дѣлаютъ, я росту въ своихъ глазахъ. Конечно, ужь если мы привыкли сравнивать всё съ собой и себя со всѣмъ, что окружаетъ насъ, такъ и счастье, и бѣдствія наши должны зависѣть отъ отношеній, въ которыя мы поставлены, и одиночество тутъ опаснѣе всего -- оно разжигаетъ воображеніе, а фантазія, подстрекаемая вымыслами поэзіи и увлекающаяся по самой природѣ своей, образуетъ цѣлый рядъ существъ, болѣе васъ возвышенныхъ, и оно естественно: иногда мы думаемъ, что намъ недостаётъ именно того, чѣмъ обладаетъ другой. Тутъ, какъ бы заодно, часто приписываемъ ему и то, чѣмъ сами одарены; да, на придачу, надѣляемъ его и тѣмъ идеальнымъ довольствомъ, къ которому напрасно стремимся сами, и образецъ счастливца -- продуктъ собственной же вашей фантазіи -- передъ нами.
Напротивъ, если, при всей нашей слабости, мы хотя и кропотливо, но неуклонно, не избѣгая людей идёмъ прямо къ цѣли, то оказывается, что тотъ, кто лавируетъ и выжидаетъ, иногда уходитъ дальше, нежели одинокій пловецъ на полномъ ходу, на всѣхъ парусахъ; а не отстать, да ещё другого опередить -- какъ это ихъ подымаетъ въ собственныхъ глазахъ!
26 ноября 1771 года.
Мало-по-малу, начинаю привыкать къ здѣшней колеѣ. Лучше всего то, что у меня дѣла много. Прибавь къ этому разнородныя личности, множество новыхъ физіономій, непрерывную ихъ суетню -- и картинка выйдетъ довольно пёстрая. Я познакомился съ графомъ К* -- и моё къ нему уваженіе растётъ ежедневно. Обширная, свѣтлая голова. Многосторонность его причисляется именно тѣмъ, что онъ не холоденъ къ чувствамъ дружбы и любви. На дняхъ я докладывалъ ему, и съ первыхъ же словъ онъ, кажется, смекнулъ, что мы сойдемся, что со мной можно говорить какъ не со всякимъ. При этомъ онъ весьма тонко выразилъ мнѣ своё участіе, и я не могу довольно нахвалиться его прямодушнымъ обращеніемъ. Да, на свѣтѣ нѣтъ ничего дороже тёплаго, открытаго сердца. Какое благо, какая отрада въ изліяніяхъ высокой души!
24 декабря 1771 года.
Посланникъ мнѣ крѣпко солитъ, и это я предвидѣлъ. Положительно, онъ положительнѣйшій дуракъ. ""Шагъ", говоритъ, "за шагомъ!" -- и щепетиленъ, какъ старая кумушка. Всегда въ разладѣ съ собой, онъ не уживается ни съ кѣмъ. Я работаю довольно легко и пишу, какъ пишется. Дѣло, какъ оно есть, на-лицо; такъ нѣтъ -- непремѣнно откопаетъ что-нибудь и возвратитъ бумагу, говоря: "хорошо; но болѣе мѣткое словцо, почище фраза, поглаже періодецъ всегда найдутся." Ко всѣмъ чертямъ бы его! Никакое и, никакой союзъ отъ него не ускользнутъ; всё будь какъ по прописи; а новымъ оборотамъ, какъ бы хороши ни были, онъ смертельный врагъ. Да представь, сочинилъ еще какую-то свою, канцелярскую мелодію, и если ей что не въ тактъ, онъ ужъ и пропалъ, ничего не понимаетъ. Что за несчастіе имѣть дѣло съ такимъ человѣкомъ!
Одно, что ещё спасаетъ меня, это довѣріе ко мнѣ графа К*. Въ послѣдній разъ онъ съ полною откровенностью выразилъ мнѣ свое неудовольствіе на щепетильность и мелочную придирчивость посланника. "Такіе люди", сказалъ онъ: "въ тягость себѣ и другимъ. Но что же дѣлать? Съ ними какъ съ косогоромъ. Путешественнику, конечно, пріятнѣе было бы проѣхаться по гладкой дорогѣ; она же и короче; но горка легла поперегъ, и -- дѣлать нечего -- шагай черезъ неё!"
Мой старикъ пронюхалъ, что графъ отдаётъ мнѣ преимущество передъ нимъ. Это злитъ его, и онъ пользуется всякимъ случаемъ, чтобъ отзываться дурно о нёмъ. Я, разумѣется, держу сторону графа и тѣмъ ещё болѣе порчу дѣло. Вчера я былъ взбѣшонъ, потому-что онъ и меня задѣлъ. "Графъ", говоритъ, "для свѣтскихъ дѣлъ находка: работаетъ легко и владѣетъ перомъ; но основательныхъ научныхъ свѣдѣній ему, какъ и вообще беллетристамъ, недостаетъ." Тутъ онъ прищурился, какъ бы говоря: попала булавка въ цѣль? Но на меня это не подѣйствовало. Я пренебрёгъ человѣкомъ, который можетъ думать и обращаться такъ; не уступалъ ему и заговорилъ довольно горячо. "Графъ", сказалъ я: "человѣкъ весьма замѣчательный, какъ по уму и многостороннимъ свѣдѣніямъ, такъ и по характеру. Не знаю здѣсь никого", прибавилъ я, "кто бы соединялъ съ такой широкой душой такое богатство познаній; кто бы вещи видѣлъ такъ ясно и имѣлъ столько житейской опытности." Этого желудокъ его не могъ переварить, да и въ башку кой-что не лѣзло. Я воспользовался его одурѣніемъ и, чтобъ избавиться отъ лишней жолчи, раскланялся.
А чьему краснобайству я этимъ хомутомъ обязанъ? Кто мнѣ о дѣятельности уши прожужжалъ? Вы же, мои милые. Хороша дѣятельность! Ну, право, десять лѣтъ готовъ я просидѣть ещё на каторгѣ, въ которую вы втащили меня, если тотъ, кто садить картофель, да ѣздитъ въ городъ на продажу съ четвертью ржи -- не дѣлаетъ больше насъ!
А эта мишурная нищета! А эта скука съ народомъ, что съ утра до вечера торчитъ въ пріемной и только глазами хлопаетъ! Это чинобѣсіе! Вѣдь спятъ и видятъ только, какъ бы другъ друга хоть на шагъ опередить. И что за крохотныя, что за жалкія страстишки; да и тѣ нагишомъ! Вотъ эта женщина, напримѣръ, что всѣмъ прожужжала уши о своей знатности, о своихъ владѣніяхъ! Со стороны подумаешь: ну что жь, замечталась, дура. Знаемъ мы эти знатные роды! знаемъ эти воздушные замки! А на повѣрку вышло, что она просто дочь волостного писаря. Унизительно, глупо, пошло. Вотъ и пойми человѣчество!
Въ тотъ же день.
И то сказать, нельзя мѣрить всѣхъ на свой аршинъ. Къ тому же, у меня столько съ самимъ собой хлопотъ, сердце мой такъ ещё бушуетъ порой, что я съ каждымъ днёмъ хладнокровнѣе смотрю на глупости другихъ, и часто думаю: пусть бы ихъ шли своей дорогой, лишь бы мнѣ не мѣшали идти своей!
Что меня въ особенности выводить изъ терпѣнія, это мелочность мѣщанскихъ отношеній, что слывутъ за гражданскія условія. Сознаю не хуже другого необходимость нѣкотораго различія въ состояніяхъ; сознаю это и по тѣмъ преимуществамъ, которыми пользуюсь самъ. Требую только, чтобъ онѣ поперёгъ дороги не становились и не лишали другого той малой доли радости и счастья, которыя и безъ того уже для большинства не больше, какъ тѣнь! Недавно познакомился я на гуляньи съ дѣвицей Б*, съ милымъ созданіемъ, сохранившимъ много натуры среди жизни извращённой и натянутой. Бесѣда сблизила насъ -- и на прощаньи она позволила мнѣ навѣстить её. Позволеніе было дано такъ привѣтливо, такъ радушно, что я насилу могъ дождаться удобной минуты. Б* не здѣшняя и живетъ у своей тётки. Физіононія старухи мнѣ не понравилась; но я оказалъ ей должное вниманіе и въ разговорѣ обращался наиболѣе къ ней. Менѣе чѣмъ въ полчаса, я успѣлъ составить о ней довольно вѣрное понятіе, съ которымъ послѣ согласилась и Б*. Оказалось, что тётушка на старости лѣтъ терпитъ недостатокъ во всёмъ; ни состоянія ни имѣетъ, ни умомъ похвастать не можетъ; опирается только на свою родословную и видитъ въ генеалогіи предковъ единственную свою защиту. Вся ея отрада теперь -- съ высоты своего чердака смотрѣть на головы простыхъ смертныхъ. Въ молодости она была хороша собой, но продурила жизнь. Сначала нѣсколькихъ молодыхъ людей помучила своими капризами, а въ зрѣлыхъ лѣтахъ подчинилась какому-то отставному офицеру, котораго содержала и съ которымъ прожила свой мѣдный вѣкъ. Теперь, когда насталъ желѣзный, она влачитъ жалкую жизнь въ одиночествѣ, и если бъ не любезная племянница, никто бы не обратилъ и вниманія на неё.
8 января 1772 года.
Что это за люди, вся дуща которыхъ занята однимъ церемоніаломъ, которые по цѣлымъ днямъ хлопочутъ и добиваются только, какъ бы сѣсть повыше за столомъ? И не то, чтобъ у нихъ не было чѣмъ заняться; нѣтъ; работы накопляются потому именно, что изъ-за мелочей и Дрязгъ, дѣла посерьёзнѣе не двигаются съ мѣста. Съ недѣлю тому, на санномъ катаньѣ вышелъ скандалъ, и весёлая затѣя обратилась въ скучную нелѣпость.
Глупцамъ не втолкъ, что дѣло не въ мѣстахъ, и что занимающій первое мѣсто рѣдко играетъ первую роль. Кто первый? Тотъ, полагаю, кто видитъ дальше и на столько хитёръ и ловокъ, что употребляетъ на свои замыслы способности и слабости другихъ.
20 января.
Съ крестьянскаго постоялаго двора, куда я укрылся отъ непогоды, пишу вамъ, любезная Лотта! Съ-той-норы, какъ судьба занесла меня въ Д*, въ это жалкое гнѣздо совершенно чуждыхъ моему сердцу людей, съ-той-поры даже побужденья не было у меня вамъ писать. Здѣсь же, въ тѣсной лачугѣ, въ уединеніи -- здѣсь первая моя мысль была о тебѣ! Да, Лотта, живая память о тебѣ, образъ твой -- не успѣлъ я переступить порога -- встрѣтили меня здѣсь! То же чувство, о Боже, такъ тёпло, такъ свято! Здѣсь. гдѣ мой окно занесено снѣгомъ, гдѣ мятели, вьюга, непогода кругомъ -- здѣсь опять первая, блаженная моя минута!
Если бъ вы меня видѣли, моя добрая, въ городскомъ омутѣ! Духъ сякнетъ. Ни минуты полноты сердечной; ни часу отдыха обиженной душѣ; такъ пусто, пусто все! Стоишь какъ передъ кунстъ-камерой; смотришь, какъ передвигаются куколки, и часто спрашиваешь себя: не оптическій ли это обманъ? Попробуешь вмѣшаться въ игру -- глядь, тобой играютъ, какъ маріонеткой. И задумаешься, и схватишь чью-нибудь руку; а рука-то деревянная -- и ужасъ возьметъ!
Иногда, съ наступленіемъ ночи, думаешь освѣжить себя восходомъ солнца; настанетъ день -- на луну разсчитываешь. Нѣтъ тебѣ ни того, ни другого! И не знаешь, зачѣмъ встаёшь, зачѣмъ идёшь спать. Дрождей, подымавшихъ жизнь -- ихъ нѣтъ! Радости, что въ ночи убаюкивала, что до зари на пиръ пробуждала -- нѣтъ ее! нѣтъ!
Въ цѣломъ городѣ встрѣтилъ я только одно женственное женское существо -- дѣвицу Б*. Она походитъ на васъ, милая Лотта, если можно походить на васъ! "Э!" скажете вы, "господинъ-то на комплименты пустился!" И что же? Въ этомъ немножко и правды есть. Съ нѣкоторыхъ поръ, я сталъ очень любезенъ -- потому-что нельзя же иначе -- и острю, и женщины говорятъ: "никто такъ тонко польстить не умѣетъ!" И лгать такъ безсовѣстно, потому-что здѣсь и безъ этого нельзя -- понимаете? Я заговорилъ о дѣвицѣ Б*. У нея много души; объ этомъ говорятъ ея голубые глаза. Ея свѣтское положеніе ей въ тягость: оно наперекоръ всѣмъ ея желаніямъ. Она рвётся изъ омута, и мы по цѣлымъ часамъ фантазируемъ о чистыхъ радостяхъ сельской жизни и о васъ, моя несравненная. Какъ часто бываетъ она вынуждена платить вамъ дань удивленія! Нѣтъ, не вынуждена; она это дѣлаетъ добровольно, и всегда слушаетъ съ удовольствіемъ, когда говорятъ о васъ. Она любитъ васъ искренно.
О, быть бы мнѣ у ногъ вашихъ, а малюткамъ нашимъ -- вокругъ бы насъ. Какъ они рѣзвятся, милыя! Зашумятъ ли очень -- у меня сказка въ запасѣ; такая страшная... И прижались ко мнѣ, и притихли всѣ.
Буря миновала и снѣжное поле блеститъ въ лучахъ заходящаго солнца. А я -- я долженъ опять въ свою трущобу? прощайте! Альбертъ -- у васъ? и -- какъ онъ? Да проститъ мнѣ Господь этотъ вопросъ!
8 февраля.
Вотъ уже восемь дней, какъ у насъ погода отвратительная; а мнѣ легче. Что пользы въ хорошемъ днѣ? испортятъ же люди, какой бы ни былъ день! Теперь, когда дождь, слякоть, изморозь на дворѣ, теперь имъ портитъ нечего. Такъ скверно, и этакъ скверно; стало-быть всё равно, всё хорошо. Въ солнечное утро мнѣ ещё больнѣй за нихъ; день-то, думаешь, вѣдь сгубятъ себѣ! Вѣдь нѣтъ ничего, чего бы они не портили себѣ, изъ-за чего бы не губили другъ друга! Здоровье, доброе имя, рѣдкіе часы свободы -- всё перепакостятъ; и все отъ узкости, тупости, неразвитости пониманій! А со стороны послушаешь -- всё изъ участья, всё съ лучшимъ намѣреніемъ. На колѣнахъ просилъ бы ихъ, иной разъ, не терзать такъ жестоко своихъ внутренностей!
17 февраля.
Кажется, мы съ посланникомъ долго не уживёмся: человѣкъ этотъ черезчуръ невыносимъ. Его манера работать до-того смѣшна, что нѣтъ возможности не противорѣчить ему, и я часто нахожусь вынужденнымъ дѣло дѣлать по-своему, что, конечно, ему не понутру. На-дняхъ онъ жаловался на меня при дворѣ -- и я получилъ отъ министра выговоръ, хотя и деликатный, но всё же выговоръ. Я уже думалъ подать въ отставку, какъ получаю отъ него частное письмо {Какъ это письмо, такъ и то, о которомъ будетъ ниже упомянуто, не помѣщены здѣсь изъ уваженія къ высокой особѣ, писавшей эти письма. Теплѣйшая признательность читателя, кажется, не искупила бы подобной нескромности.}, предъ которымъ я стоялъ на колѣнахъ, сознавая въ немъ высокое, благородное и мудрое его наставленіе. Какъ тонко говорится въ немъ о моей чрезмѣрной раздражительности, о моихъ преувеличенныхъ понятіяхъ на-счётъ служебныхъ обязанностей! Съ полнымъ уваженіемъ къ моему вліянію на дѣла, къ моей настойчивости въ проведеніи мысли, онъ смотритъ на нихъ, какъ на благородные порывы молодости и совѣтуетъ не искоренять, но сдерживать и направлять ихъ такъ, чтобъ они въ своё время, на своёмъ мѣстѣ, могли принести пользу и достигнуть своей цѣли. Это на цѣлую недѣлю укрѣпило, примирило меня съ собою. Душевное спокойствіе, довольство собой -- благо великое, если бы только, любезный другъ, эта рѣдкая вещица не была столь же хрупка, какъ драгоцѣнна и прекрасна.
20 февраля.
Благослови васъ Богъ, друзья мои, и да пошлётъ Онъ вамъ свѣтлые дни, въ которыхъ нынѣ отказываетъ мнѣ!
Благодарю тебя, Альбертъ, за-то, что ты обманулъ меня. Я ожидалъ извѣщенія о днѣ вашей свадьбы и далъ себѣ торжественный обѣтъ -- снять въ тотъ день силуэтъ Лотты со стѣны и сложить его вмѣстѣ съ другими бумагами. Теперь изъ васъ двухъ вышло одно, а силуэтъ Лотты остался у меня по-прежнему. Такъ пусть же и остаётся онъ! Да почему жъ и не такъ? Вѣдь я же съ вами; я знаю это; знаю и то, что занимаю въ сердцѣ Лотты второе мѣсто, и не въ ущербъ тебѣ. Я хочу и долженъ его сохранить! О, я бы сошолъ съ ума, если бъ она забыла... Альбертъ, въ этой мысли -- адъ. Альбертъ, будь счастливъ! Будь счастлива, ангелъ небесный, будь счастлива, Лотта!
15 марта.
Я имѣлъ непріятность, отъ которой долженъ теперь бѣжать. Глотаю жолчь, кусаю губы, и всѣхъ бы послалъ къ чорту! А все вы причиной: вы мнѣ не давали покоя; вы меня пилили, подстрекали взять мѣсто, которое мнѣ какъ къ коровѣ сѣдло. Вотъ и досталось намъ всѣмъ! Вотъ и вамъ угощеньице! А чтобъ ты опять не сказалъ, что всё натягиваю и тѣмъ порчу всё, вотъ тебѣ, сударикъ ты мой, разсказецъ вѣрный и точный, какъ хроника сѣдовласаго лѣтописца:
Что графъ К* любитъ и отличаетъ меня, объ этомъ знаешь; читалъ сто разъ. Вчера обѣдаю у него, и, какъ нарочно, вчера же вечеромъ у него собраніе, условное собраніе, высшій придворный кругъ. Мнѣ и не въ толкъ, что подчинённымъ, что служащимъ при графѣ, словомъ, что нашему брату тутъ мѣста нѣтъ.
Хорошо. Вотъ мы обѣдаемъ. Послѣ обѣда расхаживаемъ съ графомъ по залѣ. Подходитъ полковникъ Б* -- мы и съ нимъ пускаемся въ разговоръ. Между-тѣмъ приближается часъ съѣзда; я себѣ и въ усъ не дую. Вотъ входитъ сіятельнѣйшая фонъ С. со своимъ сіятельнымъ супругомъ; съ ними ихъ дочка, сухопарая княжна; зашнурована въ рюмочку, грудь какъ дощечка; всё какъ слѣдуетъ. И улыбка у нихъ, en passant, такая благосклонная, и скромно опущенный взглядъ, и ноздри при этомъ раздуты какъ слѣдуетъ; всё какъ слѣдуетъ. Противная нація; самъ знаешьь. Я уже думалъ бѣжать, да хотѣлъ только сказать слово графу, какъ входитъ моя добрая знакомая, дѣвица Б*. А какъ у меня на сердцѣ всегда отляжетъ немного, словно наступитъ оттепель, когда я съ ней, такъ и тутъ. Становлюсь за ея стуломъ, разговариваю, и только по прошествіи нѣкотораго времени замѣчаю, что она смущена, что у нея какъ-будто прикушенъ языкъ. Странно, думаю, неужели она, какъ и вся остальная шваль? Какъ бы не заразиться -- и хочу уйдти. Но мысль о ней удерживаетъ меня. Давай, думаю, ещё разъ попытаюсь; авось, заговоритъ какъ слѣдуетъ. Между-тѣмъ гостей понабралось уже порядочно. Вотъ и баронъ фонъ Ф* со всѣмъ своимъ гардеробомъ, словно сейчасъ съ коронаціи Франца I. Вотъ со своей глухой супругой и надворный только совѣтникъ Р*, который поэтому здѣсь именуется не иначе какъ in qualitate, господинъ фонъ Р*. Да не забыть бы и истасканнаго фонъ М*? Его полинялый французскій кафтанъ, прикрашенный новомодными кружевами, кажется на нёмъ какъ съ иголочки; не умудришься такъ. Встрѣчаю и знакомыхъ. Но странно; откуда вдругъ лаконизмъ такой? Смотрю на Б*; она на меня; другъ друга не понимаемъ. Началось шептанье, перемигиванье. Княгиня С* отходитъ съ графомъ въ сторону (объ этомъ я узналъ послѣ отъ Б*). Чувствую, что-то неловко, и я уже поближе къ двери. Тутъ графъ подходитъ ко мнѣ, берётъ съ участіемъ за руку и подводитъ къ окну. "Вы знаете", говоритъ, "наши странныя приличія. Общество, какъ я замѣчаю, недовольно, что вы здѣсь." -- "Ни за что бы на свѣтѣ!... Тысячу извиненій, ваше сіятельство", отвѣчалъ я."Мнѣ бы самому подумать, да въ голову не пришло. Я и самъ хотѣлъ уйдти, да словно нечистый попуталъ!" прибавилъ я, раскланиваясь. Графъ жмётъ мнѣ руки съ чувствомъ, выразившимъ всё. Я ухожу, сажусь въ кабріолетъ и ѣду -- лучшаго я придумать не могъ -- за городъ, посмотрѣть на закатъ солнца, да прочесть въ Гомерѣ то мѣсто, гдѣ свинопасы такъ славно угощаютъ Уллиса. Хорошо; ничего.
Поздно вечеромъ, когда общество разъѣхалось, возвращаюсь къ ужину, чтобы -- понимаешь -- какъ-будто ни о чёмъ ни бывало. Однако -- чорть возьми -- кое-кто ещё тутъ. Скатерть съ одного конца откинута, то-есть забавляются въ кости. Входитъ нашъ почтенный Аделинъ -- шляпу въ сторону -- и прямо ко мнѣ. "Ты", говоритъ шопотомъ, "непріятность имѣлъ?" -- "Я?" спрашиваю я. "Да, ты. Графъ тебѣ на двери указалъ?" --"Ну ихъ", говорю: "я радъ, что попалъ на воздухъ," -- "Хорошо, что у тебя желудокъ такой; другой бы... Жаль только, что всѣ знаютъ о томъ; что въ городѣ говорятъ!" Меня какъ ножомъ царапнуло и -- ну, словно сосетъ червь. Кто ни придётъ къ столу, кто ни взглянетъ -- а, вотъ почему такъ взглянулъ! Кровь, понимаешь, начала портиться.
Вотъ и сегодня, съ кѣмъ ни встрѣтишься, всѣ съ участіемъ къ тебѣ. Знаемъ мы это участіе! Завистники торжествуютъ и говорятъ -- знаю я, что они говорятъ! Они говорятъ: ну-тко. посмотримъ, какъ вылѣзетъ изъ петли; ничто ему. Немножко поумнѣй, вотъ и думаетъ, что можетъ стать выше всѣхъ отношеній. Думаетъ, что... Да кто ихъ, собакъ, знаетъ, какъ они тамъ лаютъ! Ножъ бы въ себя всадилъ! Толкуй себѣ о самостоятельности; знаемъ мы. Посмотрѣлъ бы я, какую бы ты скорчилъ рожу, если бъ мошенники оперлись на дѣло, да начали бы ругать тебя? Тутъ не скажешь -- врутъ; тутъ дѣло; фактъ налицо. Ножъ бы всадилъ въ себя!
16 марта.
Всё меня бѣситъ. Сегодня встрѣчаюсь въ аллеѣ съ дѣвицей Б*. Я не могъ воздержаться, чтобъ съ ней не заговорить -- и когда мы нѣсколько поотстали отъ другихъ, чтобъ не намекнуть на ея загадочное обращеніе со мной въ послѣдній разъ, "Вертеръ", сказала она голосомъ искреннимъ: "можете ли такъ объяснять моё замѣшательство, зная меня? Мнѣ было за васъ больно съ той самой минуты, какъ я вошла въ залъ. Я всё предвидѣла и сто разъ вертѣлось у меня на языкѣ -- предупредить васъ. Я знала, что С* и Т* со своими мужьями скорѣе оставятъ собраніе, нежели останутся въ вами. Я знала также, что графу нельзя съ ними разойтись -- и вотъ эти толки, этотъ шумъ!" "Какъ?" спросилъ я, скрывая свой испугъ. Всё сказанное мнѣ третьяго дня Аделиномъ тутъ сильнѣе высказалось, и меня словно обдало кипяткомъ! "Если бъ вы знали, чего мнѣ это стоило?" продолжала она, и слёзы блеснули въ ея глазахъ! Я былъ внѣ себя, я готовъ былъ упасть къ ея ногамъ. "Объяснитесь!" сказалъ я. По ея щекамъ покатились слёзы; но, не скрывая ихъ, она отёрлась платкомъ и сказала: "вы знаете тётушку; она была всему свидѣтельницей. О, какими глазами она смотрѣла на это всё! Вертеръ, цѣлую ночь вчера, цѣлое утро сегодня, должна я была выслушивать отповѣдь за моё обращеніе съ вами! Васъ бранили, васъ унижали; а я -- могла ли, смѣла ли я защищать васъ такъ, какъ бы желала. Только въ половину могла я..."
Каждое ея слово было мнѣ какъ острый ножъ! Она не знала, какое бы благо оказала мнѣ, если бъ умолчала о многомъ. А тутъ она ещё замѣтила, какимъ пересудамъ подвергаюсь я, какіе люди будутъ торжествовать; какъ будутъ радоваться моему уничиженью тѣ, которымъ холодное и небрежное моё обращеніе давно уже кололо глаза... Вильгельмъ, слышать всё это отъ неё, слышать голосъ участія искренняго... Я былъ растерянъ, взбѣшонъ, да и теперь ещё не могу придти въ себя. Хотѣлось бы, чтобъ кто-нибудь упрекнулъ въ глаза, чтобъ всадить въ того шпагу! Впечатлѣніе крови, кажется, облегчило бы меня. Ахъ, сто разъ уѵке хватался я за ножъ, чтобы дать просторъ этому сердцу! Расказываютъ о славной породѣ арабскихъ лошадей: когда ихъ слишкомъ разгорячатъ, загонятъ, онѣ по инстинкту -- чтобы вздохнуть -- прокусываютъ себѣ жилу. Со мною тоже: ради вѣчной свободы, я отворилъ бы себѣ кровь!
24 марта.
Я подалъ въ отставку и надѣюсь скоро получить её. Не прогнѣвайтесь, если не испросилъ на это вашего позволенія. Рѣшено. Здѣсь не останусь, и всё, что вы имѣете мнѣ сказать, все это знаю наперёдъ. Подсласти, разсыропь и поднеси это матушкѣ. Скажи, что если я себѣ не могу помочь, такъ пусть извинитъ, если и ей пособить не въ силахъ. Конечно, это ей будетъ тяжело. Сынокъ на такой славной дорогѣ; карьера ему такая блестящая впереди; тайное совѣтничество, посольство и вдругъ -- стой, лошадка! маршъ въ своё стойло! Судите, рядите, какъ вашей душѣ угодно; придумывайте всевозможные казусы, при которыхъ бы я могъ оставаться. Я рѣшительно ухожу, и могу даже сказать куда. Нѣкто князь *, съ которымъ я сошолся, узнавъ о моёмъ намѣреніи, пригласилъ меня въ своё помѣстье провести съ нимъ нынѣшнюю весну. По его словамъ, я не буду стѣснёнъ ни въ чёмъ и буду совершенно предоставленъ себѣ. А какъ мы до извѣстной степени поняли другъ друга, то куда ни шло, думаю, попытаю счастье поѣду съ нимъ!
10 апрѣля.
Спасибо разомъ за два письма! Я не отвѣчалъ до полученія отставки, опасаясь, чтобы матушка не отнеслась къ министру и не затруднила моего намѣренія. Теперь всё кончено -- отставка получена. Не буду росписывать вамъ, какъ неохотно мнѣ дали её и что мнѣ пишетъ министръ -- вы подняли бы плачъ Іереміи! Наслѣдный принцъ прислалъ мнѣ на подъёмъ 25 червонныхъ, при письмѣ, тронувшемъ меня до слёзъ. Такимъ-образомъ деньги, о которыхъ я недавно писалъ тебѣ, могутъ оставаться въ экономіи матушки.
5 мая.
Завтра выѣзжаю отсюда. Моя родина только на шесть миль отъ дороги въ сторону; навѣщу её. Хочу вспомнить былые годы; припомнить, какъ сладко мечталось когда-то. Въѣду въ тѣ же ворота, изъ которыхъ выѣхалъ вмѣстѣ съ матушкой, когда она по смерти отца оставляла родное мѣстечко, чтобы запереться въ скучномъ городѣ. Прощай, Вильгельмъ! О подробностяхъ поѣздки увѣдомлю.
9 мая.
Съ благочестіемъ пилигримма совершилъ я поѣздку на родину и испыталъ при этомъ чувства ещё неизвѣданныя. У старой большой липы, въ четверти часахъ отъ города къ мѣстечку С*, я остановился, вышелъ изъ экипажа и отпустилъ лошадей вперёдъ, чтобы пѣшкомъ, на свободѣ, вкусить отъ каждаго плода живыхъ воспоминаній. И всталъ я подъ эту липу, бывшую когда-то предѣломъ и цѣлью моихъ дѣтскихъ прогулокъ. Какая разница во впечатлѣніяхъ! Стремленіямъ юнаго сердца, сколько надеждъ предстояло имъ, сколько пищи они обѣщали ему! Какъ рвалось оно въ своёмъ блаженномъ невѣдѣніи къ міру неизвѣстному, полному невыразимыхъ обаяній! Гористая окрестность, когда-то предметъ моихъ пытливыхъ чаяній -- по цѣлымъ часамъ я могъ уноситься къ ней, улетать въ лѣса, въ долины, являвшіяся мнѣ въ какой-то смутной и чарующей красѣ! И когда, бывало, наступитъ урочный часъ, какъ неохотно разставался я съ этимъ завѣтнымъ мѣстечкомъ!
Когда я подошолъ къ городу, мнѣ всѣ старые, знакомые домики, бесѣдки -- улыбнулись; всѣ новыя постройки были противны мнѣ. Едва я перешагнулъ загородскія ворота -- прошедшее ожило, стало настоящимъ. Оставляю подробности. Всё, что имѣетъ такую прелесть для меня, могло бы показаться тебѣ скучнымъ.
Я остановился на площади, возлѣ бывшаго нашего дома. Мимоходомъ я замѣтилъ, что учебная комната внизу, куда старая, честная няня собирала насъ къ ученію, превращена въ мелочную лавку. Сколько тутъ было пролито слёзъ, притуплено чувствъ и пережито одуряющихъ ощущеній! Всё живо, словно въ очію -- и въ душѣ моей, какъ въ душѣ путешественника ко святымъ мѣстамъ! А эта рѣчка, а тотъ пригорокъ, съ котораго мы, дѣти, бывало, забавлялись рикошетами, запасаясь силами мышцъ! И слѣдишь за теченіемъ рѣки, и думаешь Богъ вѣсть какъ далеко съ нею уплылъ! Молодыя-то крылья фантазіи только учились летать -- и какъ недалёкъ былъ ихъ полётъ! Другъ мой, не также ли чувствовали и наши праотцы? Сколько дѣтскаго, сколько простодушнаго въ поэзіи ихъ! Когда Уллисъ говоритъ о безконечной землѣ, о необозримомъ морѣ, какъ человѣчно, какъ естественно, ограниченно, сказочно онъ говоритъ! Что толку мнѣ, если я знаю теперь со всякимъ школьникомъ, что земля кругла? Человѣку довольно нѣсколькихъ саженей, чтобы быть счастливымъ, и ещё того менѣе, чтобы въ ней сложить свои кости!
Вотъ я въ княжескомъ, охотничьемъ заикѣ. Съ княземъ можно жить. Онъ прямодушенъ и простъ. Но что за странные люди окружаютъ его? я даже ихъ въ толкъ не возьму. И бездѣльниками ихъ не назовёшь, и на честныхъ людей они не походятъ. Иногда они кажутся такими, а всё какъ-то не довѣряешь имъ. Одно мнѣ не нравится въ князѣ: онъ часто говоритъ о вещахъ, о которыхъ только слышалъ или читалъ.Отъ этого у него нѣтъ своихъ взглядовъ, а стало-быть нѣтъ и своихъ убѣжденій. Бездѣлицы нѣтъ!
Онъ цѣнитъ мой умъ, мои таланты. О моёмъ сердцѣ онъ и не думаетъ; а оно-то и составляетъ мою единственную гордость, будучи источникомъ всѣхъ моихъ силъ, всѣхъ моихъ радостей и страданій. Какъ я мыслю, что я знаю, такъ можетъ мыслить и можетъ знать то и другой. Такимъ сердцемъ какъ моё -- владѣю я одинъ.
25 мая.
У меня была мысль, о которой я не хотѣлъ говорить, прежде чѣмъ осуществится она. Теперь, когда изъ неё ничего не вышло, теперь могу сказать: я собирался на войну, и, признаюсь, это предпріятіе было главной причиной моей поѣздки съ княземъ, который служитъ генераломъ въ *** войскахъ. Недавно, на прогулкѣ, я сообщилъ ему моё намѣреніе. Онъ отсовѣтовалъ, отклонилъ его -- и я согласился съ нимъ. Это доказываетъ, что истиннаго влеченія тутъ не было; что и это была не болѣе, какъ мимолётная причуда.
11 іюня.
Говори и думай что хочешь обо мнѣ; я долго тутъ не останусь. Что мнѣ здѣсь? Правда, князь со мною такъ хорошъ, какъ только возможно; а всё же я не въ своей тарелкѣ. Въ сущности, у насъ съ нимъ ничего нѣтъ общаго. Человѣкъ онъ съ умомъ, но съ умомъ обыкновеннымъ. Бесѣда его, какъ книга хорошаго слога, какъ чистенькое изданьице. Съ недѣлю пробуду ещё здѣсь; а тамъ опять -- куда глаза глядятъ! У него есть чувство изящнаго, есть вкусъ къ живописи. Но этотъ проклятый тонъ знатока, эта казенная терминологія -- всё портятъ! Иногда въ тебѣ разыграется фантазія и проснётся, разгорится чувство къ природѣ, къ искусству, а онъ думаетъ, что дѣло сдѣлалъ, если подсунетъ клеймёное словцо, угодитъ торнымъ, избитымъ терминомъ -- словно водой обольётъ!
16 іюля.
Ну, конечно, я только странникъ, путникъ на землѣ! А вы-то развѣ больше?
18 іюля.
Куда отправлюсь? Объ этомъ позволь тебѣ сказать на ухо. Недѣли двѣ придётся всё-таки пробыть ещё здѣсь: а потомъ -- признаться, мнѣ не малаго стоило труда увѣрить себя въ этомъ -- потомъ желаю осмотрѣть сосѣдніе, горные кряжи. Въ сущности-то, понимаешь, хотѣлось бы поближе къ Лоттѣ, такъ, хоть немножко поближе... Я и самъ смѣюсь надъ моимъ сердцемъ, да не могу отказать ему.
29 іюля.
Хороню, превосходно, отлично! Я -- представь -- ея мужъ! О, мои Создатель! Если бъ Ты взыскалъ меня этимъ блаженствомъ, вся моя жизнь была бы одной молитвой. Пенять не буду. Прощаю и себѣ эти слёзы, эти напрасныя желанія. Она -- жена моя! О, если бъ я могъ её заключить въ объятія! Говорю тебѣ, Вильгельмъ, я содрогаюсь при одной мысли, что Альбертъ обнимаетъ ея стройный станъ!
И -- скажу ли? почему же и нѣтъ? -- она была бы счастливѣе со мной. Нѣтъ, онъ не можетъ исполнить всѣхъ желаній этого сердца. Недостатокъ симпатіи, недостатокъ чего-то -- самъ объясни себѣ это! Сердце его не забьётся -- о, не забьётся какъ наше, вотъ хоть бы при извѣстныхъ строкахъ извѣстной книги; не забьётся такъ и во многихъ случаяхъ. Когда рѣчь, напримѣръ, зайдётъ о томъ, о другомъ... И то сказать, мой милый, онъ любитъ ей отъ всей души, а такая любовь -- чего не заслуживаетъ она?
Скучный посѣтитель прервалъ меня; слёзы обсохли. Я разсѣянъ. Милый, прощай!
4 августа.
Не со мной однимъ; то же и съ другими. И они обмануты въ своихъ надеждахъ, въ своихъ ожиданіяхъ. Я далеко зашолъ на прогулкѣ и навѣстилъ сегодня ту добрую женщину подъ липами, о которой уже писалъ тебѣ. Ея старшій сынъ бросился мнѣ на встрѣчу. На его радостный крикъ пришла и она. Словно убитая, какъ измѣнилась она! Первымъ ея словомъ было: "ахъ, сударь, Гансъ-то мой -- это былъ ея младшій -- Гансъ-то мой, вѣдь, умеръ!" Я ни слова. "А мужъ-то мой изъ Швейцаріи вернулся ни съ чѣмъ. Безъ добрыхъ людей пошолъ бы по міру; только лихорадку дорогой схватилъ!" Я ни слова; я только дѣтямъ далъ немного денегъ; она же предложила мнѣ взять нѣсколько яблоковъ, что я и сдѣлалъ, оставляя мѣсто печальнаго воспоминанія.
21 августа.
Куда ни оглянешься, всё не то. Иногда какъ-будто блеснётъ заря радости, улыбнётся жизнь -- увы, но одно мгновенье! Начнётся возня съ мыслями, съ мечтами -- и что мудрёнаго, когда тутъ придётъ въ голову: если бъ умеръ Альбертъ? Ты бы! да она бы! И погонишься за привидѣніемъ. Ты за нимъ, а оно отъ тебя, пока не приведетъ къ безднѣ, предъ которой содрогнёшься.
Намедни я какъ-то попалъ на ту дорогу, по которой, когда я познакомился съ Лоттой, мы ѣхали на сельскій балъ. Я даже не узналъ окрестностей: такъ измѣнилось всё. Да, всё не то, всё прошло. Ни одного мгновенія той жизни, ни одного удара того пульса, чувства того! Со мною, какъ съ духомъ владыки надъ пепелищемъ его прежняго величія. Чудный онъ воздвигнулъ замокъ; блескомъ, великолѣпіемъ украсилъ его. Всё -- сыну, цвѣтущему юношѣ... Замокъ расхищёнъ, вызженъ до тла!
3 сентября.
Я не понимаю иногда, какъ другой можетъ её любить, смѣетъ её любить, когда только я одинъ люблю её такъ искренно, такъ свято, и ничего другого не вѣдаю, не знаю и знать не хочу, какъ только её одну!
4 сентября.
Да; это такъ. Со мною, какъ съ природой: она клонится къ осени -- и во мнѣ бушуетъ осень; мои листья желтѣютъ -- и уже жолтый листъ падаетъ съ деревьевъ. Я, кажется, писалъ тебѣ, ещё въ началѣ моего пребыванія здѣсь, о влюблённомъ крестьянскомъ парнѣ. Теперь я освѣдомился о нёмъ. Оказалось, что ему отъ мѣста отказано, что о нёмъ никто слышать не хочетъ. Вчера я, встрѣтилъ его и разговорился съ нимъ. Вотъ его исторія. Изъ неё поймешь, какъ глубоко онъ тронулъ меня! Зачѣмъ всё это? Зачѣмъ дѣлюся съ тобой только тѣмъ, что пугаетъ и огорчаетъ меня? Зачѣмъ къ моей горечи примѣшивать ещё твою? Зачѣмъ тебѣ подавать новый поводъ бранить меня, сострадать обо мнѣ? Но, стало-быть, и это принадлежность моей судьбы. Слушай же!
Робко и съ тихою грустью онъ отвѣчалъ мнѣ сначала только на вопросы; потомъ, какъ бы узнавъ стараго знакомаго, сталъ откровеннѣе, признался мнѣ въ своей винѣ, жаловался на своё несчастье. Но едва заговорилъ о томъ времени, когда неодолимая его страсть росла съ каждымъ днёмъ, когда онъ не зналъ, что дѣлать, куда преклонить голову, лицо его одушевилось и онъ съ наслажденіемъ, даже съ восторгомъ, какъ бы упиваясь воспоминаніемъ, говорилъ, что ни ѣсть, ни пить не могъ, что часто дѣлалъ то, чего не слѣдовало, забывалъ о томъ, что приказывали; что его какъ-будто духъ нечистый погонялъ, и что разъ, когда хозяйка ушла въ свою свѣтёлку, онъ пошолъ за ней или, вѣрнѣе, былъ кѣмъ-то увлечёнъ туда. "Когда она осталась равнодушна къ моимъ просьбамъ, я рѣшился ею овладѣть силой", сказалъ онъ: "но призываю Бога въ свидѣтели, что не помнилъ, что дѣлалъ, что въ этомъ самъ не узнаю себя, что мои намѣренія были всегда честны, и что, говоря искренно, я желалъ только составить ея счастье и ей посвятить свой вѣкъ".
Разсказывая далѣе, онъ вдругъ задумался, сталъ запинаться, какъ человѣкъ, который хочетъ что-то сказать и не рѣшается. Тутъ онъ съ робостью разсказалъ мнѣ, какія передъ тѣмъ откровенности, какія маленькія вольности она позволяла ему. Раза два онъ останавливался и разразился наконецъ потокомъ живѣйшихъ увѣреній, что въ первый разъ рѣшается это вымолвить, что говоритъ это не для того, чтобы чернить её, а только въ доказательство, въ смягченіе своей вины, чтобъ убѣдить меня, что онъ вовсе не такъ испорченъ, какъ это казаться можетъ; что онъ любитъ и уважаетъ её попрежнему.
Тутъ, мой милый, я спою тебѣ мою старую пѣсню: еслибъ я могъ представить его такимъ, какъ онъ стоялъ и стоитъ теперь передо мной! еслибъ ты могъ знать, какое я въ нёмъ принимаю участіе, и долженъ принимать! Впрочемъ, тебѣ извѣстна судьба моя настолько и ты на столько знаешь меня, чтобы понять, почему и что меня привязываетъ ко всѣмъ несчастнымъ, особенно къ этому бѣдняку.
Перечитывая письмо, вижу однако, что я забылъ о концѣ исторіи. Вызванный сопротивленіемъ хозяйки, явился ея братъ, давно ненавидѣвшій влюблённаго парня изъ опасенія, чтобы бездѣтная сестра не вышла замужъ и не лишила его дѣтей надеждъ на наслѣдство. Этотъ выгналъ его тотчасъ изъ дому и поднялъ такую тревогу, что если бъ она и пожелала, то уже не могла бы поступить иначе. "Теперь", сказалъ онъ въ заключеніе: "она взяла другого работника. Говорятъ даже, что онъ женится на ней и что изъ-за него она поссорилась съ братомъ. Но я рѣшился не пережить этого!"
Что я разсказалъ тебѣ, то не преувеличено, не подслащено. Скажу даже, что слабъ, жидокъ мой разсказъ; что, выражаясь общепринятою, обыдённою рѣчью, я скорѣе опошлилъ, нежели украсилъ дѣйствительность.
И такъ эта любовь, вѣрность и страсть -- не поэтическій вымыселъ! Онѣ живы во всей своей чистотѣ въ тѣхъ людяхъ, которыхъ мы называемъ необразованными, грубыми -- мы, образованные, въ ничто переобразованные!
Исторію эту, прошу тебя, прочти со вниманіемъ. Я самъ притихъ, когда началъ писать къ тебѣ, и ты видишь по почерку письма; что оно не отличается тѣмъ вараксаньемъ, той пачкатнёй, какими обыкновенно угощаю тебя. Перечти его, мой возлюбленный, какъ бы ты читалъ исторію твоего друга. Да, такъ было со мной и такъ будетъ и со мной; а я и вполовину не такъ правдивъ, не такъ рѣшителенъ, какъ этотъ бѣднякъ, съ которымъ не смѣю даже сравнивать себя.
5 сентября.
Я былъ у Лотты. Мужъ ея въ деревнѣ. Она написала къ нему письмецо, которое начиналось такъ: "Добрѣйшій, любезнѣйшій, пріѣзжай скорѣй! Ожидаю тебя съ нетерпѣніемъ." Между-тѣмъ, одинъ изъ друзей дома пришолъ сказать, что дѣла задержатъ Альберта ещё на нѣсколько дней. Записка оставалась раскрытою на столѣ и вечеромъ попалась мнѣ въ руки. Я прочёлъ и разсмѣялся. "Чему?" спросила она. "Что за чудный даръ -- воображенье", отвѣчалъ я. "Представьте, мнѣ показалось, что эта записка ко мнѣ." Моя выходка ей не понравилась. Она отвернулась, и я замолчалъ.
6 сентября.
Мнѣ трудно было разстаться съ моимъ старымъ, синимъ фракомъ. Онъ былъ на мнѣ, когда я познакомился съ Лоттой, когда я съ ней танцовалъ; но онъ прослужилъ свой срокъ, и я заказалъ себѣ точно такой же, съ такимъ же воротникомъ и съ такими же отворотами, а къ нему такіе же панталоны и точно такой же жолтый жилетъ. Тѣмъ не менѣе, того эффекта новый фракъ не производитъ. Не знаю; думаю однако, что и этотъ со временемъ станетъ мнѣ дорогъ.
12 сентября.
Она была нѣсколько дней въ отсутетвіи и возвратилась съ Альбертомъ. Сегодня, когда я вошолъ въ ея комнату, она меня встрѣтила -- и я горячо поцаловалъ ея руку.
Съ зеркала слетѣла къ ней на плечо канарейка. "Рекомендую новаго друга", сказала она -- и переманила птичку на кисть руки. "Посмотрите, какая она привѣтливая, ласковая! Да взгляните же на неё! Когда я кормлю её, она машетъ крылышками и клюётъ такъ мило. Она и цалуетъ меня. Посмотрите!"
Когда она поднесла её ко рту, птичка такъ прильнула къ ея алымъ губкамъ, какъ бы сознавала блаженство, которымъ дышали онѣ!
"Она и васъ должна поцаловать!" сказала она, протянувъ руку къ моему рту. Птичка описала полукругъ -- и нѣжное, повторённое прикосновеніе ея клювика было тонко, обаятельно, какъ предвкушеніе, какъ чаяніе блаженной любви.
"Ея поцалуй", сказалъ я: "не вовсе безкорыстенъ. Она ждётъ пищи и, недовольная пустой лаской, смотрите, отворачивается."
"Она и кушаетъ у меня изо рта", сказала Лотта, взявъ нѣсколько коноплянныхъ сѣмячекъ въ ротъ и поднося къ нему птичку съ живой улыбкой, съ выраженіемъ чистѣйшей любви.
Я отвернулся. Она не должна была, ей не слѣдовало пробуждать мою впечатлительность этими картинками дѣтской радости и невиннаго счастья. Мое усталое сердце засыпаетъ иногда въ равнодушіи къ жизни; но чутокъ и кратокъ его сонъ... А впрочемъ, почему жь и не такъ? Она вполнѣ довѣряетъ мнѣ; она знаетъ, какъ я её люблю!
15 сентября.
Можно съ ума сойти, Вильгельмъ, отъ одной мысли, что есть люди, у которыхъ и капли-то чувства нѣтъ къ тому, что ещё имѣетъ какую-нибудь цѣну на землѣ!
Я писалъ тебѣ объ орѣшникахъ, подъ которыми мы сидѣли съ Лоттой, когда навѣщали почтеннаго проповѣдника въ мѣстечкѣ С. Чудные орѣшники! Богъ свидѣтель, какъ отрадна была ихъ тѣнь; какъ широко, величественно были раскинуты ихъ сучья; какъ милъ, уютенъ былъ пасторскій дворикъ въ ихъ прохладной тѣни! Самая память о почтенномъ старцѣ, который ихъ сажалъ, какую она прелесть придавала имъ! Да, здѣшній школьный учитель иначе не говоритъ о нёмъ, какъ съ чувствомъ глубокаго благочестія. Повѣришь ли, даже у учителя выступили слезы на глазахъ, когда онъ сказалъ мнѣ, что орѣшники срублены. Срублены! Съума бы сойти, убить бы собаку, что занесла имъ первый ударъ! Каково же было мнѣ это слышать, мнѣ который плакать мотовъ, когда на иномъ дворѣ въ двухъ деревьевъ одно засохнетъ?
Но и тутъ, порадуйся дружокъ, чувство-то человѣческое вѣдь заговорило, отстояло: понимаешь -- вѣдь одно-то деревцо уцѣлѣло!
Постойте, госпожа-пасторша, остальныя вамъ отзовутся на маслѣ и яицахъ и на прочемъ иномъ, когда подойдётъ дѣло къ праздникамъ. Да, это она, жена новаго пастора (наши старики умерли), сухопарое существо, имѣющее причину ничего не любить, потому-что её не терпитъ никто -- это она порубила мои деревья. Вся деревня ворчитъ. Она нанесла кровную обиду всѣмъ. Дура! Воображаетъ, что она учоная: объясняетъ каноны, кормить надъ морально-критической реформаціей христіанства, и туда же пожимаетъ плечами, когда говорятъ о Лафатерѣ; кашляетъ сухимъ кашлемъ, и оттого въ цѣломъ божьемъ мірѣ ни въ комъ неймётъ радости. Да, только такой креатурѣ и можно было срубать мои орѣшники! Видишь ли, я какъ-то не приду ещё въ себя. Представь: жолтый листъ засоряетъ ей дворъ, портитъ воздухъ, листья отнимаютъ свѣтъ, а когда поспѣютъ орѣхи, мальчишки сбиваютъ ихъ каменьями! Это, изволишь видѣть, дѣйствуетъ на ея нервы; мѣшаетъ ея комбинаціямъ надъ бреднями Земмлера, Михаэлиса и Кенникота. Каково?
Когда я спросилъ деревенскихъ мужичковъ постарше, зачѣмъ они допустили это: "что же намъ было дѣлать", отвѣчали они: "когда и староста съ пасторомъ заодно? Теперь не въ барышахъ они -- и подѣломъ! Когда общинное правленіе освѣдомилось объ этомъ казусѣ, оно сказало: сюда пожалуйте! Правленье то, видите, имѣло на дворъ ещё старую претензію, которую держало подъ сукномъ; а тутъ она и вышла на свѣтъ, деревья-то и продали съ молотка. Теперь и староста съ носомъ остался, да и пасторъ тоже, которому и безъ того худо спится -- знать, жену часто видитъ во снѣ!"
Эхъ, если бъ я былъ владѣтельный князь, я бы и пасторшу, и старосту, да и правленье-то... Владѣтельный? И то сказать, думалъ бы я развѣ тогда о деревьяхъ страны?
10 октября.
Взгляну на ея чорные глаза -- и мнѣ легче! Послушай, меня огорчаетъ мысль, что Альбертъ кажется не такъ счастливъ, какъ надѣялся... какъ я бы былъ, если бы... Не люблю точекъ, но здѣсь не могу обойтись безъ нихъ, И мнѣ кажется оно и коротко, и ясно.
12 октября.
Оссіанъ оспорилъ въ моёмъ сердцѣ Гомера. Чуденъ, величественъ міръ сѣвернаго барда! Порывистый вѣтръ обурѣваетъ скалу пустынную. При трепетномъ свѣтѣ луны, въ ризахъ тумана, встаютъ тѣни почившихъ; въ сумракѣ ущелій носятся души на зарѣ убіенныхъ; съ завываніемъ бури, съ ревомъ лѣсныхъ потоковъ сливаются ихъ вопли, изъ мглы трущобъ, изъ мрачныхъ пещеръ. Буря, вопли, потоки -- не заглушатъ они нѣжной жалобы, изліяній скорбящей любви; не заглушатъ тихаго плача дѣвы, надъ свѣжей могилой со славою падшаго! Четыре мхомъ поросшіе камня надъ ней. Маститый воинъ-пѣвецъ, величавый Фингала сынъ, онъ за поискахъ слѣдовъ отцовскихъ! Забытыя ихъ гробницы на той скалѣ -- и онъ находитъ ихъ. Вдохновенный, скорбный, онъ обратилъ очи къ вечерней звѣздѣ: она закатилась, тонетъ въ волнахъ. Минувшее оживаетъ въ душѣ героя. При полномъ сіяньи луны, при радостныхъ кликахъ побѣды, несутся къ роднымъ берегамъ пурпуромъ вѣнчанные корабли отцовъ... Воспоминанье мгновенное! И снова глубокая скорбь на челѣ его, послѣдняго изъ славнаго сонмы героевъ старины. О, какъ упорна борьба времени съ его могучимъ, медленно-угасающимъ духомъ. Но и близкій къ своему концу, странствующій величавый бардъ -- что за дивные звуки онъ льётъ изъ вымирающаго сердца? Зане тѣни великихъ предковъ одушевляютъ его! Изнемогая, онъ припалъ къ порываемой вѣтромъ травѣ, къ холодной землѣ и шепчетъ ей: "завтра придётъ, странникъ. Онъ зналъ меня въ цвѣтѣ, весной моей жизни. Онъ спроситъ: гдѣ пѣвецъ Оссіанъ? гдѣ Фингала сынъ? Не отвѣтишь, зелёная, не отзовёшься, холодная -- и его пята пройдётъ по могилѣ моей..."
О, другъ! гдѣ оруженосецъ? Мечъ на-голо! Дай пожертвую собой за угасающаго полубога! пыломъ юнаго сердца его обновлю и вслѣдъ возрождённому, дай, пошлю спутницей душу мою!
19 октября.
Ахъ, этотъ пробѣлъ, эта ужасная пустота въ душѣ! Я часто думаю, если бъ хоть разъ, одинъ только разъ прижать её къ этому сердцу, пробѣлъ бы пополнился, залегло бы блаженство въ груди.
26 октября.
Да, съ каждымъ днёмъ убѣждаюсь я твёрже и твёрже, что болѣе ли, менѣе ли на землѣ однимъ существомъ, право, всё равно.
Къ Лоттѣ пришла подруга. Я вышелъ въ другую комнату; развернулъ книгу; но не могъ читать -- и вотъ пишу къ тебѣ.
Онѣ тихо разговариваютъ, разсказываютъ городскія новости: та замужъ выходитъ; другая больна, очень больна; у третьей кашель сухой, осунулось лицо, безпрестанные обмороки. Гроша не дамъ за ея жизнь. N N также боленъ -- весь распухъ. И между-тѣмъ какъ барыньки мои говорятъ о больныхъ, какъ о первомъ встрѣчномъ, моё несчастное воображеніе переноситъ, сажаетъ меня къ ихъ изголовью. О, какъ они отворачиваются отъ смерти! какъ они... И я обернулся: тамъ платья Лотты, тутъ письмена Альберта, и эта мебель, и эта чернильница... Смотрю и думаю: видишь ли, какъ ты сроднился, чѣмъ ты сталъ для друзей. Ты имъ достоинства образецъ; ты часто ихъ душа и радость; то же они и твоему сердцу. А случись, что уйдешь, что навсегда ихъ оставишь -- долго ли они, надолго ли они будутъ помнить о тебѣ?
О, какъ мимолётенъ человѣкъ! Даже тамъ, гдѣ отсутствіе его незамѣтный пробѣлъ въ судьбѣ другихъ, гдѣ онъ такъ много значитъ -- и тамъ-то онъ, и ещё какъ скоро, исчезаетъ изъ ихъ памяти!
27 октября.
Право, иной разъ распоролъ бы себѣ грудь или размозжилъ бы себѣ черепъ при мысли, что люди могутъ такъ мало любить одинъ другого, такъ мало сочувствовать другъ другу. Ахъ, этой любви, радости, теплоты сердечной не дастъ никто, если нѣтъ ихъ въ самомъ тебѣ; и бей сердце блаженствомъ черезъ край, имъ не согрѣешь того, кто, какъ холодная глыба, не дастъ отъ себя и ростка.
27 октября, вечеромъ.
Я взысканъ столь многимъ, а моё чувство къ ней поглощаетъ всё. Я владѣю столь многимъ, а безъ неё -- всё ничто.
30 октября.
Сто разъ уже покушался я упасть ей на грудь! Одинъ Богъ вѣдаетъ, во что обходятся мнѣ искушенія передъ лицомъ любезнѣйшаго изъ созданій. Видѣть -- и тронуть не смѣть; а побужденіе тронуть, схватить -- такъ естественно, такъ человѣчно. Дѣти, вѣрные своей природѣ, не хватаются ли за всё, что приглянется имъ? А я?!
3 ноября.
Богъ свидѣтель, я ложусь спать часто съ желаніемъ, даже съ надеждой не встать вовсе. Утромъ раскрою глаза, взгляну на солнце -- и горе мнѣ! О если бы причуда, охота къ чему-нибудь овладѣла мной, если бъ я могъ на неудачу, на третье лице сложить причину моего недовольства, оно бы меньше тяготѣло на мнѣ. На бѣду, я самъ причиной всему; во мнѣ одномъ начало вины -- нѣтъ, не вины! Довольно, если скажу, что во мнѣ источникъ моихъ бѣдъ, какъ нѣкогда онъ мнѣ былъ источникомъ радостей. Не тотъ же ли я, который -- давно ли? -- всюду приносилъ съ собою свой рай, котораго сердце обнимало весь міръ? Оно обнищало, не бьётся восторгами; сухи глаза и мысли, давно не орошонныя слезами, провели уже морщину на лбу. Я лишился лучшаго сокровища въ жизни -- силы творческой, силы святой. Отлетѣли чары фантазіи -- и моимъ страданіямъ исхода нѣтъ.
Подойдёшь къ окну: напрасно борется туманъ съ лучами молодого утра; оно встаётъ надъ утёсами и, лучезарное, золотитъ поблёклую ниву. Напрасно обезлиственныя ивы наклонились надъ рѣкой; она сквозитъ межъ нихъ, блещетъ, вьётся и ластится. О, что же во мнѣ, если и эта всегда дивная природа, какъ размалёванный подносъ передо мной! если ея чудеса не могутъ и капли-то прежней радости накачать изъ этого сердца въ эту башку, и весь онъ, ещё ражій съ виду дѣтина, передъ лицомъ Бога, какъ разсохшееся ведро, какъ пустой ковшъ! О, я не разъ припадалъ къ нему, не разъ уже молилъ о слезахъ, какъ молитъ пахарь о дождѣ, когда небо лежитъ раскалённымъ сводомъ, а земля какъ порохъ подъ пятой! Увы, Богъ посылаетъ ненастье и ведра не мольбамъ неистовымъ, и времена, о которыхъ одно воспоминаніе меня мучаетъ теперь, не потому ли составляли моё блаженство, что я тогда съ тихимъ трепетомъ ждалъ Его благодати и отъ глубины чистаго, благодарнаго сердца шолъ за встрѣчу ей?
8 ноября.
Она въ невоздержности упрекнула меня -- и какъ высказанъ былъ упрёкъ! Въ невоздержности, увлёкшись стаканомъ вина, я выпилъ какъ-то бутылку. "О, не дѣлайте этого", сказала она: "подумайте о Лоттѣ!" -- "Подумать?" отвѣчалъ я: "я думаю! Нѣтъ, я не думаю. Вы вѣчно со мной!"
Сегодня сидѣлъ я съ нею на томъ мѣстѣ, откуда она -- помнишь -- уѣзжая въ шарабанѣ, обернулась. И вотъ, чтобъ отвлечь мои мысли, она заговорила о чёмъ-то... Милый мой, я гибну! Она дѣлаетъ со мной всё, что ей вздумается.
15 ноября.
Благодарю тебя, Вильгельмъ, за сердечное слово, за участіе твоё! Прошу тебя, успокойся. Дай мнѣ выстрадаться. Какъ я ни жалокъ -- поборемся ещё. Религію уважаю. Знаю, что многимъ страдальцамъ, многимъ чающимъ движенія воды -- она ключъ цѣлебный. Развѣ Сынъ Божій не говоритъ, что съ Нимъ будутъ только тѣ, которыхъ Ему Отецъ пошлётъ? А если...
Прошу, этихъ словъ не толкуй превратно -- не въ насмѣшку высказаны они; ими говоритъ душа моя; её же исповѣдую тебѣ; иначе лучше кончить, какъ и вообще не трачу словъ на то, чего не знаю. Выстрадать свою долю, до дна испить свою чашу -- не въ этомъ ли завѣтъ нашей судьбы? И если устамъ человѣческимъ Бога небеснаго была горька та чаша, я ли лукаво скажу, что она сладка? Мнѣ ли, въ тѣ минуты, когда всё существо моё трепещетъ межъ бытіёмъ и небытіёмъ, когда моё прошедшее, какъ молнія надъ тёмной бездной будущаго, и эта дивная природа преображается въ хаосъ передо мной -- мнѣ ли не внять слову: слабѣютъ твои послѣднія силы, несдержимо паденье, нравственное твоё паденье, и скоро не властно будетъ животное воззвать къ силамъ падшаго духа! Ещё я человѣкъ -- и устыжусь ли молитвы: Боже мой, Боже, почто оставилъ меня!
17 ноября.
Ей и въ голову не приходитъ; она и не думаетъ, что сама же готовитъ ядъ, который погубитъ и её со мной. Я это знаю -- и жадно пью изъ сосуда, который она подноситъ мнѣ! Что значитъ этотъ добрый, умоляющій взглядъ, которымъ она часто -- часто? нѣтъ, не часто, а иногда, какъ-будто увѣщеваетъ меня? Это добродушіе, которымъ снисходитъ къ моимъ невольнымъ порывамъ? Это состраданіе къ страданіямъ моимъ? Оно словно врѣзано на лбу ея.
Вчера, когда я прощался съ ней, она мнѣ подала руку и сказала: "прощайте, милый Вертеръ!" Милый Вертеръ! Такъ впервые она назвала меня, и дрожь пробѣжала по мнѣ! Сто разъ повторилъ я себѣ эти слова, и вчера ещё, когда я ложился спать и бормоталъ о чёмъ-то, я вдругъ сказалъ себѣ: "доброй ночи, милый Вертеръ" -- и, разумѣется, тутъ же посмѣялся надъ собой.
22 ноября.
Не могу просить: оставь мнѣ её! а всё-таки мнѣ сдаётся иногда, что она моя. Не могу молить: отдай мнѣ её! потому-что она принадлежитъ другому. И борешься, и возишься со своими мыслями, и попусти я себя на эту тэму, ты получилъ бы цѣлый томъ антитезъ.
24 ноября.
Она сознаётъ мѣру моихъ страданій. Сегодня ея взглядъ глубоко запалъ мнѣ въ душу. Когда я пришолъ, она была одна. Я ничего не сказалъ, а она только взглянула на меня. Всё исчезло, всё померкло передъ этимъ взглядомъ. Чары красоты, блескъ ума -- всё слилось въ одномъ выраженіи: то было выраженіе состраданія глубокаго! О, зачѣмъ я не упалъ къ ея ногамъ? зачѣмъ не покрылъ поцалуями эти уста? Она какъ бы замѣтила что-то недоброе и порхнула къ своему прибѣжищу, къ фортепіано. Едва внятные звуки инструмента и ея тихій голосъ слились въ мелодію, нѣжную какъ ея дыханіе... О, никогда не были такъ прекрасны эти уста! Полураскрытыя, какъ бы жаждующія, онѣ упивались гармоніей и, вдохновенныя, чистыя какъ ангелъ, отвѣчали ей отголоскомъ чистѣйшей души. Да, если бъ это возможно было выразить! Я наклонился и далъ клятву: уста, хранимыя геніемъ небеснымъ, никогда не припаду я къ вамъ, никогда не коснуся васъ! Но, взглянувъ на неё, я тутъ-же сказалъ: такъ нѣтъ же, и могу, и хочу! А! ты видишь эту грань, что легла между моей душой и этимъ блаженствомъ, между грѣхопаденіемъ и раскаяніемъ?
26 ноября.
Иногда говорю я себѣ: судьба твоя единственна! Будь счастливъ счастьемъ собрата -- и обиженъ не будетъ никто. Затѣмъ принимаюсь за чтеніе поэта глубокой древности -- и я словно читаю въ своёмъ сердцѣ. Неужели, спрашиваю, и тогда уже люди страдали такъ сильно?
30 ноября.
Я не могу, я не долженъ придти въ себя! Куда ни оглянешься, куда ни ступишь -- явленія, леденящія кровь... Сегодня! О, человѣчество! О, судьба твоя!
Часъ былъ обѣденный; ѣсть не хотѣлось мнѣ. Я шолъ берегомъ рѣки. Снѣжная глушь кругомъ. Рѣзкій, холодный вѣтеръ дулъ изъ ущелья; сѣрыя въ клочьяхъ тучи быстро неслись надъ головой, застилая всю долину, весь горизонтъ.
Издали вижу: человѣкъ въ зелёномъ, разодранномъ кафтанѣ шныряетъ по утёсамъ, нагибается и какъ-будто ищетъ травъ. Я направился къ нему, и когда подошолъ ближе, когда хрустъ ледяной коры заставилъ его оглянуться, его интересная физіономія поразила меня. Его лицо выражало простоту и добродушіе; но тихая, какъ бы подавленная грусть составляла какъ главную, общую черту. Его чорные волосы, зачесанные спереди на обѣ стороны, придерживались двумя большими булавками; остальные были собраны сзади въ одну большую косу, падавшую вдоль спины отъ затылка до поясницы. Судя по его одеждѣ я заключилъ, что онъ простолюдинъ, и не затруднился его спросить: чего онъ ищетъ? "Ищу", отвѣчалъ онъ, съ глубокимъ вздохомъ: "цвѣтовъ и не нахожу." -- "Зима", отвѣчалъ я, невольно улыбаясь: "время не то." -- "Цвѣты бываютъ всякіе", продолжалъ онъ, и спустился ко мнѣ съ пригорка. "Въ огородѣ моёмъ есть и розы, и не-тронь-меня двухъ сортовъ; однимъ подарилъ меня отецъ; это полевой цвѣтокъ. Вотъ уже два дня ищу его и не могу найдти!"
Я замѣтилъ что-то недоброе въ его глазахъ и, чтобъ отвлечь его отъ грустной мысли, спросилъ: "Зачѣмъ тебѣ цвѣты?" Странная, судорожная улыбка подёрнула его лицо. "Только не измѣни, смотри", сказалъ онъ, приложивъ палецъ ко рту: "я обѣщалъ букетъ голубкѣ!" -- "Это хорошо", отвѣчалъ я. "О", продолжалъ онъ: "чего у ней нѣтъ? Она богата." --"А всё же твой букетъ ей дороже всего!" -- "О", продолжалъ онъ: "у ней и жемчугъ, и корона есть!" -- "А какъ зовутъ её?" -- "Если бъ германскій Сеймъ уплатилъ мнѣ моё жалованье, я былъ бы другой человѣкъ! Да, было время, когда и мнѣ было хорошо; а теперь, теперь я пропадшій человѣкъ!" Влажный взглядъ къ небу выразилъ всё.
"Такъ ты былъ счастливъ?" спросилъ я. "И какъ ещё! Ахъ, если бъ я могъ, какъ тогда... Тогда хорошо мнѣ было, отрадно, легко, какъ рыбкѣ въ водѣ!"
"Гейнрихъ!" послышался голосъ старухи, шедшей прямо на насъ. "Гейнрихъ! Мы ищемъ тебя. Куда ты запропастился? Обѣдать пора."
"Это вашъ сынъ?" спросилъ я, подойдя къ ней. "Да, бѣдный нашъ сынъ! Тяжолый крестъ послалъ намъ Богъ", отвѣчала она. "Давно ли онъ таковъ?" -- "Съ полгода будетъ, какъ онъ притихъ. Благодареніе Господу и за-то; а передъ тѣмъ цѣлый годъ на цѣпи въ сумасшедшемъ домѣ сидѣлъ. Теперь онъ никого и пальцемъ не тронетъ, только всё съ королями да съ королевами знается. А что за добрый, что за кроткій былъ человѣкъ! Писалъ чёткой, хорошей рукой и кормилъ всѣхъ насъ. Вдругъ сталъ задумчивъ, схватилъ горячку, впалъ въ полууміе, а теперь, какъ видите... Если бы, сударь, вамъ всё разсказать!"
Я прервалъ потокъ ея словъ вопросомъ: "Какое же это было время, которымъ онъ хвалится, когда онъ былъ доволенъ и счастливъ?" -- "Бѣдный безумецъ", сказала она со скорбной улыбкой: "онъ говоритъ про то время, когда не помнилъ себя, когда былъ въ бѣшенствѣ, сидѣлъ на цѣпи. Вотъ чѣмъ хвалится онъ!"
Меня какъ громомъ поразило. Я сунулъ ей монету въ руки и бросился въ сторону.
"Когда ты былъ счастливъ!" повторялъ я, ускоряя шагъ: "когда было тебѣ хорошо, отрадно, легко, какъ рыбкѣ въ водѣ! Боже праведный! Такъ вотъ судьба твоихъ дѣтей? Счастливы они, покуда въ разумъ не придутъ или когда онъ оставитъ ихъ? Несчастный! Завидую твоей горькой долѣ, твоимъ помрачённымъ чувствамъ. Съ надеждами выходишь ты зимой изъ дому искать цвѣтовъ твоей королевѣ, и тихо грустишь, когда не находишь ихъ въ снѣгу. Счастливецъ! Блаженъ ты безуміемъ своимъ. А я, я выхожу безъ надежды, брожу безъ цѣли и возвращаюсь съ тѣмъ же, съ чѣмъ ушолъ. Мечтаешь, чѣмъ бы ты былъ, если бъ Сеймъ уплатилъ тебѣ жалованье? Счастливецъ, онъ вещественнымъ невзгодамъ приписываетъ отсутствіе счастія. Ты не знаешь. ты не чувствуешь, что въ твоёмъ разбитомъ мозгу, въ твоёмъ истерзанномъ сердцѣ -- корень твоихъ золъ; а отъ нихъ никакіе владыки міра тебя не спасутъ!"
Да умрётъ же безнадежно тотъ, кто посмѣётся надъ больнымъ, который по обѣту сердца спѣшитъ къ источнику исцѣленія, будь отъ того сугубѣй его недугъ, печальнѣй его исходъ! Кто покичится надъ кающимся, который несётъ ко святымъ мѣстамъ бремя тяжкихъ сознаній, раны своихъ угрызеній? Съ каждымъ шагомъ, съ каждой язвой на непроторённой осокѣ, льётся въ его душу елей утѣшенія, спадаетъ бремя, стихаетъ голосъ тѣхъ угрызеній. И это мечтой зовёте вы -- вы, пустозвоны на шолковыхъ пуховикахъ? Мечта! О, Боже, ты видишь мои слёзы! Недовольно ли жалкимъ и немощнымъ Ты создалъ человѣка, чтобъ намъ оспаривать и нищенскую-то кроху надежды на Тебя, надежду на корень цѣлебный, на слёзы вертограда? Что же онѣ, какъ не надежда, что Ты и въ тернія вложилъ силу елея? Безчувственъ ли будетъ отецъ-человѣкъ, когда къ нему припадётъ нежданный имъ сынъ и воскликнетъ: я снова твой! А Ты -- Ты небесный Отецъ, не посѣтуй за часъ неурочный, за путь, оконченный до срока. Любому и радость, и горе повсюду; многимъ по сердцу простеръ земли. Я же -- я только съ тобою, только передъ лицомъ твоимъ и жить, и страдать хочу! И Богу-ли-отцу отвергнуть меня?
1 декабря.
Вильгельмъ! Тотъ человѣкъ, о которомъ я вчера писалъ тебѣ, тотъ несчастный счастливецъ -- былъ писаремъ у отца Лотты. Онъ питалъ скрытую къ ней страсть; онъ обличилъ себя; онъ былъ выгнанъ изъ службы: онъ сошолъ съ ума. Пойми изъ этихъ сухихъ словъ, какъ пострадалъ мой мозгъ, когда Альбертъ разсказалъ мнѣ вчера эту исторію также спокойно, какъ ты быть-можетъ её читаешь теперь.
4 декабря.
Прошу... Ты видишь, но долго мнѣ! Прошу же -- выслушай. Сегодня сижу возлѣ неё. Она за инструментомъ; всё разныя мелодіи и всѣ съ такимъ выреженіемъ -- всѣ! всѣ! Чего жь тебѣ? Ея сестричка на колѣняхъ у меня: она наряжаетъ куклу на балъ. Я слушаю -- и вдругъ мнѣ легко: слёзы. Я наклонился -- обручальное кольцо мнѣ въ глаза! Слёзы полились, а она опять ту же старую, сладостую мелодію... И отрада живая, и въ настоящемъ прошедшее, и промежутки счастія, огорченій, обманутыхъ надеждъ -- всё! всё! Чего жъ тебѣ? Я вскочилъ, прошолся раза два по комнатѣ: пуще занимаетъ духъ. "Ради Бога!" говорю, рѣзко подойдя къ ней: перестаньте ради Бога." Она умолкла и пристально взглянула на меня. Я молчу. "Вертеръ", говоритъ она, напряжонно улыбаясь: "Вертеръ!" Ея улыбка ворочаетъ мнѣ душу. "Вы больны, ваше задушевное противно вамъ... О, прошу васъ, подите, успокойтесь..." Я оторвался и... Боже, Ты видишь мои страданія: Ты покончишь ихъ!
6 декабря.
Этотъ образъ -- какъ онъ преслѣдуетъ меня! Здѣсь, если раскрою вѣки, здѣсь, подо лбомъ, гдѣ органъ зрѣнія сосредоточенъ, здѣсь блещутъ эти чорные глаза! Да, именно здѣсь! Закрою ли вѣки -- они тамъ, они тутъ, они бездной зіяютъ передо мною, во мнѣ! Страждетъ мозгъ.
Человѣкъ, прославленный полубогъ, гдѣ же твои силы? Теперь, когда нужны онѣ, гдѣ твоя опора? Вознесёшься ли на крыльяхъ радости, падёшь ли ницъ въ страданіяхъ -- и тамъ, и тутъ встрѣтятъ тебя не просторы Безконечнаго, а тупая, холодная стѣна самосознанья!