Къ сожалѣнію, о послѣднихъ знаменательныхъ дняхъ нашего друга осталось немного его собственноручныхъ свидѣтельствъ, и я нахожусь вынужденнымъ пополнить своимъ разсказомъ этотъ пробѣлъ его печальной исторіи.
Она проста, и изустныя о ней извѣстія согласны почти во всемъ; различествуютъ только показанія и мнѣнія о характерѣ окружавшихъ Вертера лицъ.
И такъ, на мою долю выпалъ небольшой трудъ -- разсказать слышанное и включить въ мой разсказъ оставшіяся послѣ него письма.
Если согласимся въ трудности опредѣленія настоящихъ, первоначальныхъ причинъ всякаго знаменательнаго человѣческаго поступка, то поймёмъ и побужденія, заставившія меня сохранить сберечь до малѣйшаго лоскута все, относящееся къ событіямъ съ человѣкомъ, выходившимъ изъ ряда людей обыкновенныхъ.
Тоска и равнодушіе къ жизни всё глубже и глубже укоренялись въ душѣ Вертера и наконецъ овладѣли ею совершенно. Гармонія его духа разстроилась. Внутренній жаръ и раздражительность, возбуждая безпрерывно его мятежныя силы, дѣйствовали на нихъ гибельно; а желаніе превозмочь свои страданія ускоряло только ихъ упадокъ. Душевное безпокойство поражало его способности и дѣйствовало съ каждымъ днёмъ разрушительнѣе на его живость, на его остроуміе. Онъ сдѣлался скучнымъ собесѣдникомъ и, по мѣрѣ упадка духа, становился всё болѣе и болѣе несправедливымъ къ другимъ.
Такъ говорятъ, по-крайней-мѣрѣ, друзья Альберта. Они утверждаютъ, что Вертеръ не умѣлъ тогда цѣнить этого безукоризненнаго человѣка, даже не признавалъ его естественныхъ желаній -- сохранить за собою счастіе, къ которому стремился давно и котораго заслуживалъ вполнѣ; что, стало-быть, Вертеръ смотрѣлъ съ ложной точки на его наружное, какъ бы ничѣмъ невозмутимое спокойствіе, тогда-какъ самъ походилъ на человѣка, днёмъ расточающаго всё, что имѣетъ и наработываетъ, чтобы съ наступленіемъ ночи снова бороться съ нищетой.
Альбертъ, говорили они, оставался всё тѣмъ же къ нему, да и не могъ измѣниться въ такое короткое время; словомъ, не переставалъ, какъ и съ самаго начала, любить и уважать его. Свою жену любилъ онъ выше всего; онъ гордился ею и желалъ, чтобъ и другіе признавали въ ней то же прекрасное созданіе, какимъ она являлась ему. Можно ли было сѣтовать на него, если онъ отклонялъ отъ себя самую тѣнь подозрѣній или если онъ былъ неравнодушенъ къ мысли -- подѣлиться съ кѣмъ бы то ни было обладаніемъ своего сокровища, будь такой подѣлъ самаго невиннаго свойства? Они соглашаются, что Альбертъ часто оставлялъ комнату жены, когда у неё бывалъ Вертеръ; но что онъ дѣлалъ это не изъ ненависти или отвращенія къ нему, а потому, что сознавалъ свое присутствіе тягостнымъ для искренно любимаго имъ страдальца.
-----
Отецъ Лотты захворалъ и не оставлялъ комнаты. Онъ выслалъ за ней экипажъ и она отправилась къ нему. Снѣгъ, покрывавшій всю окрестность, только-что выпалъ. Молодая зима блистала въ лучахъ молодого утра.
На другой день Вертеръ отправился также къ старику, чтобы проводить Лотту домой, если Альберта задержатъ дѣла.
Ясная погода подѣйствовала мало на его мрачное расположеніе духа. Впечатлѣнія, одно другого темнѣе, смѣнялись въ его душѣ и ложились на неё тяжолымъ гнётомъ.
Въ разладѣ съ собой, онъ предполагалъ неурядицу и въ быту окружавшихъ его лицъ привыкалъ къ мысли, что положеніе и другихъ не лучше. Съ этой-то мрачной стороны представлялись ему и отношенія Альберта къ женѣ. Обвиняя себя въ нарушеніи добраго между ними согласія, онъ осыпалъ себя укоризнами, къ которымъ примѣшивалось и скрытое нерасположеніе къ другу.
Дорогой эта мысль разыгралась въ нёмъ. "Да, да", говорилъ онъ себѣ съ глухимъ скрежетомъ: "вотъ она, эта довѣрчивая, нѣжная, продолжительная вѣрность! Это пресыщеніе, равнодушіе -- не больше! Нѣтъ такого грошоваго дѣла, которое не занимало бы его больше, чѣмъ это сокровище, эта чудная жена! Цѣнитъ ли онъ своё счастіе? уважаетъ ли онъ её такъ, какъ она того заслуживаетъ? Онъ обладаетъ ею -- прекрасно. Обладаетъ! Знаю это, какъ смекаю и кое-о-чёмъ другомъ. Я привыкъ къ этой мысли; но, чего добраго, онъ меня ещё съ ума сведетъ, и самая его дружба ко мнѣ -- развѣ она выдержала испытаніе? Развѣ не смотритъ онъ на мою привязанность къ Лоттѣ, какъ на нарушеніе своихъ правъ, на моё вниманіе къ ней, какъ на упрёкъ ему? Знаю, чувствую, что моё присутствіе ему непріятно, что я становлюсь тяжолъ ему, что онъ желалъ бы удалить меня!"
Онъ то ускорялъ шагъ, то останавливался; порывался вернуться домой. Шолъ однако всё далѣе, покуда въ этихъ мысляхъ, въ этой борьбѣ съ собой, не пришолъ къ охотинчьему домику.
Когда онъ вошолъ въ двери и спросилъ о старикѣ, весь домъ былъ въ движеніи. Старшій братъ Лотты, любимецъ его, объявилъ ему при встрѣчѣ, что въ Вальгеймѣ случились несчастіе, что тамъ нашли мёртвое тѣло. Сначала онъ принялъ это извѣстіе довольно равнодушно.
Когда онъ вошолъ въ кабинетъ старика, Лотта уговаривала отца поберечь себя, не выходить изъ дому; онъ же хотѣлъ непремѣнно самъ изслѣдовать дѣло и на мѣстѣ, собственными глазами увѣриться въ показаніяхъ. Подозрѣнія и улики были довольно сильныя; но убійца оставался ещё неизвѣстенъ. Убитый найденъ былъ на порогѣ дома вдовы, которая незадолго передъ тѣмъ отказала, по неудовольствію, служившему ей батраку.
"Возможно ли?" вскричалъ Вертеръ, услышавъ это. "Сейчасъ же иду туда; я долженъ идти!" Онъ поспѣшилъ въ Вальгеймъ и, сообразивъ дорогой всѣ обстоятельства, не усомнился ни на минуту, что убійство было дѣломъ того человѣка, который не разъ ему жаловался на своё несчастіе и въ которомъ онъ принялъ такое участіе.
Проходя мимо знакомыхъ ему липъ, онъ содрогнулся. При входѣ въ гостинницу, лежало мёртвое тѣло, вокругъ котораго толпился народъ. Площадка передъ церковью, мѣсто дѣтскихъ игръ и его отдыха, была залита кровью. Любовь и вѣрность, лучшіе завѣты человѣческому сердцу, обращены въ насиліе и убійство. Обезлиственныя, коренастыя деревья, ещё недавно кудрявые кустарники, торчали скелетами изъ-за церковной ограды, и сквозь ея рѣшотку мелькали одѣтые снѣгомъ могильные камни.
Не успѣлъ онъ подойти къ толпѣ, какъ изъ нея раздался крикъ: "убійца! убійца!" На дорогѣ показались вооружонные всадники. Вертеръ взглянулъ и опустилъ голову. Да, это былъ тотъ влюблённый парень, котораго тихая печаль и кроткая робость были еще такъ живы передъ нимъ,
"Что ты сдѣлалъ, несчастный!" вскричалъ онъ, поспѣшно подойдя къ арестанту. Тотъ спокойно на него взглянулъ и, помолчавъ немного, отвѣчалъ столь же спокойно: "никто ей недостанется; она не достанется никому!" Арестанта ввели въ гостинницу. Вертеръ бросился на дорогу.
Весь его организмъ былъ потрясёнъ. Впечатлѣніе было слишкомъ сильно; оно возмутило, привело въ броженіе всѣ таившіяся въ нёмъ ощущенія. Его скорбь, недовольство судьбой, равнодушіе къ жизни внезапно уступили восторженному желанію. Имъ овладѣло невыразимое сочувствіе къ несчастному, неодолимое стремленіе -- спасти его. Бѣдствіе собрата казалось ему столь великимъ, причины подходили такъ близко къ собственному его положенію, что онъ готовъ былъ извинить самое преступленіе. Онъ совершенно вошолъ въ душу того, котораго судьбу принялъ такъ горячо къ сердцу; ему даже казалось, что и другіе раздѣлятъ его сочувствіе. Живая рѣчь и живое за несчастнаго слово роились уже на языкѣ его, и, спѣша къ охотничьему дому, онъ вполголоса повторяетъ дорогой то, что черезъ нѣсколько минутъ поставитъ его адвокатомъ передъ его почтеннымъ другомъ.
У старика былъ Альбертъ, когда Вертеръ снова вошолъ къ нему. Это нѣсколько озадачило его; но онъ скоро ободрился и заговорилъ съ жаромъ въ пользу преступника. Старикъ покачалъ головой и, не смотря на живость, страстность и нѣкоторые убѣдительные доводы защиты, не согласился съ Вертеромъ. Онъ не далъ ему договорить, сталъ противорѣчить и даже упрекнулъ его въ томъ, что онъ берётъ сторону убійцы. Сказалъ, что при такомъ образѣ дѣйствій всякое уваженіе къ закону будетъ поколеблено, а съ тѣмъ вмѣстѣ потрясена и государственная безопасность. Къ этому онъ прибавилъ, что навлёкъ бы на себя большую отвѣтственность, если бъ уступилъ его просьбамъ, и заключилъ тѣмъ, что дѣло будетъ поведено законнымъ порядкомъ.
Вертеръ не сдавался. Онъ сталь убѣждать, просить старика посмотрѣть по-крайней-мѣрѣ сквозь пальцы, если арестанту дана будетъ возможность бѣжать. Но и на это послѣдовалъ отказъ. Тутъ вмѣшался въ разговоръ и Альбертъ, принявшій, разумѣется, сторону совѣтника. Вертеръ былъ заглушонъ, и послѣ того, какъ старикъ повторилъ нѣсколько разъ: "нѣтъ, его нельзя спасти!" другъ нашъ съ горечью въ сердцѣ выбѣжалъ на улицу.
Какое впечатлѣніе произвели на него эти слова, объ этомъ свидѣтельствуетъ замѣтка, найденная въ его бумагахъ и написанная вѣроятно въ тотъ же день.
-----
"Тебя нельзя спасти, несчастный! Да, намъ съ тобой спасенья нѣтъ"!"
-----
О словахъ Альберта, высказанныхъ въ присутствіи совѣтника, Вертеръ вспоминалъ съ отвращеніемъ. Онъ видѣлъ въ нихъ даже намёкъ на свои отношенія къ Лоттѣ, и хотя ему шепталъ его свѣтлый умъ, что тотъ и другой были въ сущности правы -- согласиться съ ними, отказаться отъ своего страстнаго желанія, казалось ему, значило бы то же, что отказаться отъ мысли задушевной -- отъ самого себя.
Слѣдующая записочка, найденная также между его бумагами, подтверждаетъ этотъ взглядъ на тогдашнія его отношенія къ Альберту:
-----
"Напрасно твержу себѣ по нѣскольку разъ въ день: онъ честенъ и добръ! Онъ попираетъ всё моё задушевное, и я не могу быть справедливъ къ нему!"
-----
Къ вечеру наступила оттепель. Альбертъ и Лотта отправились обратно пѣшкомъ.
Дорогой она часто оглядывалась, посматривала въ сторону, какъ бы искала чего-то. Ясно было, что её безпокоило отсутствіе Вертера, ихъ всегдашняго спутника. Альбертъ завёлъ о нёмъ рѣчь, причёмъ отдавалъ ему справедливость во многомъ, но вообще порицалъ его, какъ бы не замѣчая того самъ. Наконецъ онъ коснулся его несчастной страсти и высказалъ желаніе найдти возможность удалить его.
"Я желалъ бы этого", сказалъ онъ: "и для нашего спокойствія. Люди на-сторожѣ, и я знаю, что тамъ и тутъ ходятъ уже толки о нашихъ отношеніяхъ къ Вертеру. Прошу, подумай, какъ бы дать другое направленіе его чувствамъ, какъ бы отклонить его безпрерывныя посѣщенія."
Лотта молчала. Альбертъ принялъ ея молчаніе къ сердцу. Съ-той-поры, по-крайней-мѣрѣ, онъ уже не вспоминалъ ей о Вертерѣ; а если она начинала говорить о нёмъ, онъ или молчалъ, или заговаривалъ о другомъ.
-----
Напрасная попытка Вертера спасти несчастнаго была послѣднею вспышкою его угасавшихъ силъ, и за нею онъ пуще прежняго впалъ въ уныніе, сталъ жертвою безнадежности и бездѣйствія. Когда же ему сказали, что онъ, быть-можетъ, будетъ призванъ къ слѣдствію, такъ-какъ убійца началъ запираться въ преступленіи -- онъ совершенно вышелъ изъ себя.
Испытанныя имъ въ практической жизни неудачи, огорченія, непріятности при посольствѣ толпились въ его памяти и ложились двойнымъ гнётомъ на его страждущую душу. Онъ видѣлъ себя какъ бы обречённымъ на бездѣйствіе, лишоннымъ всякой надежды, всякой способности предпринять какое-либо житейское дѣло. Его дни проходили въ однообразномъ и печальномъ обращеніи съ единственнымъ существомъ, связывавшимъ его съ жизнію. Сознавая, что нарушаетъ спокойствіе той, которую любитъ, не видя исхода, возможности согласить несогласимое, въ постоянномъ разладѣ съ самимъ собой, онъ подходилъ всё ближе и ближе къ печальному концу.
О послѣднихъ вспышкахъ его страсти, о его растерянности, отвращеніи къ жизни и безпрерывной съ собою борьбѣ свидѣтельствуютъ слѣдующія, оставшіяся послѣ него письма.
-----
12 декабря.
"Я въ-томъ положеніи, любезный Вильгельмъ, въ которомъ по народнымъ сказаніямъ находились несчастные, одержимые злымъ духомъ. Иногда схватываетъ меня -- то не страхъ, не порывъ -- мятежное, невѣдомое клокотанье въ груди -- и горе мнѣ! Я ищу простора и часто ночью, въ непогоду враждебной осени, рыщу по окрестнымъ лѣсамъ.
"Вчера наступила вдругъ оттепель. Ночью, послѣ одиннадцати, пришли мнѣ сказать, что ручьи вздулись, рѣка выступила изъ береговъ и затопила всю долину до Вальгейма. Я выбѣжалъ изъ дому -- и меня встрѣтило поразительное зрѣлище: при лунномъ свѣтѣ ревѣли, клубились потоки; буря со свистомъ и завываньемъ несла ихъ на пастбища, луга и поля, обращённые разлитіемъ рѣки въ одно сплошное, волнующееся озеро.
"Я шолъ пригорками. Вдругъ чорная туча заслонила луну и всё слилось въ одинъ глухой ревъ бушующихъ водъ. Ощупью шолъ я въ помраченіи чувствъ далѣе, когда прорвавшійся лучъ луны озарилъ передо мною пропасть. Мною обуялъ ужасъ и невыразимое влеченіе къ ней. Я дышалъ надъ нею, я ею дышалъ. Я утопалъ въ блаженной мысли умчаться съ волнами; я уже простиралъ руки къ нимъ, въ надеждѣ утопить въ нихъ мои мучекія, мои страданія. И что жь -- не поднялась твоя нога, несчастный? не достало въ тебѣ духа покончить съ собой? Нѣтъ, знать часъ мой ещё не насталъ. О, Вильгельмъ, какъ охотно бы отдалъ я всю мою человѣчность за-то, чтобъ быть въ силахъ разметать въ клочья тучи и отбросить вспять потокъ. Нѣтъ, никогда не будетъ дана узнику та небесная свобода!
"Ива, та одинокая ива въ сторонѣ, что въ знойные дни принимала насъ подъ тѣнь -- и она по поясъ въ водѣ! И тѣ луга вкругъ охотничьяго дома, и тотъ садикъ, та бесѣдка, думалъ я -- и тамъ Лотта. Потоки бушуютъ, рвутъ листву твою! И вдругъ солнце прошедшаго озарило меня. Такъ порою минутный сонъ ублажаетъ заключённаго -- стада, поля родныя, почести, власть! Я стоялъ надъ бездной -- я ни съ мѣста. Но рѣшимость, мужество были со мной.
"Между-тѣмъ, я снова сижу здѣсь какъ старая нищенка, что стащила съ сосѣдняго забора нѣсколько полѣшекъ и ждётъ, у чужой двери куска хлѣба, чтобы хоть на день ещё согрѣть и продлить свою безотрадную жизнь."
14 декабря.
"Что это, любезный мой? Я самъ себя страшиться начинаю. Развѣ любовь моя къ ней не чистѣйшая, не братская любовь? Питалъ я развѣ желанія недостойныя? Распинаться не буду, однако -- и вотъ сны! О, вѣрившіе въ ихъ знаменіе, какъ вѣрно чувствовали они! Эту ночь -- едва вымолвить рѣшаюсь -- я держалъ её въ объятіяхъ, прижималъ её къ сердцу. Ея уста что-то сладко шептали мнѣ; я покрывалъ ихъ безчисленными поцалуями и глаза мои утопали въ блаженствѣ ея чорныхъ глазъ. Боже, виновенъ ли я, что и теперь ещё трепещу при одной мысли о томъ? Лотта! Лотта! Я долженъ кончить! Мои мысли помрачаются. Вотъ уже восемь дней какъ я не могу придти въ себя. Глаза опять полны слёзъ; я нигдѣ не найду себѣ мѣста. Мнѣ всё равно -- я ничего не желаю, ничего не требую. Мнѣ бы лучше совсѣмъ уйдти."
-----
Рѣшимость оставить свѣтъ возростала въ его душѣ съ каждымъ днёмъ. Это намѣреніе сказалось ему ещё немедленно послѣ вторичнаго возвращенія къ Лоттѣ; но тогда онъ далъ себѣ слово, что исполнитъ его не прежде, какъ увѣрившись въ его неизбѣжности, что этотъ шагъ долженъ быть спокойнымъ, обдуманнымъ, а не торопливымъ поступкомъ.
Его сомнѣнія, его борьба въ это время съ собой видны изъ замѣтки, непомѣченной числомъ и составлявшей вѣроятно начало его письма къ Вильгельму.
-----
"Ея образъ, ея судьба, ея состраданіе къ моимъ мученіямъ выжимаютъ ещё послѣднія слёзы изъ изсякшей моей головы.
"Стоитъ только поднять завѣсу! Зачѣмъ же сомнѣваюсь и медлю? не потому ли, что не знаю, что за ней? не потому ли, что возврата нѣтъ?"
-----
Наконецъ онъ сроднился съ печальною мыслію. Рѣшимость его была тверда и непреложна. Это доказываетъ слѣдующее, его двусмысленное письмо къ другу:
-----
20 декабря.
"Я обязанъ твоей любви, Вильгельмъ, что ты меня поймалъ на словѣ. Ты правъ; мнѣ лучше совсѣмъ отсюда уйдти. Предложенію -- прямо къ вамъ вернуться -- я не очень сочувствую и желалъ бы сдѣлать по-крайней-мѣрѣ небольшой объѣздъ. Морозы стоятъ постоянные и дороги установились. Благодарю за намѣреніе пріѣхать за мной. Повремени недѣли двѣ и жди ещё письма отъ меня. Что не дозрѣло, того пожинать не слѣдуетъ; а въ четырнадцать дней можетъ много утечь воды. Матушкѣ скажи, чтобъ она молилась за сына, что прошу у ней прощенія за всё, чѣмъ когда-либо огорчилъ её. Такова судьба моя -- огорчать ту, которую долженъ былъ бы радовать. Прости, кой несравненный. Да будетъ благословеніе Бога надъ тобой! Прости!"
-----
Что между тѣмъ происходило въ душѣ Лотты, каковы были ея отношенія къ мужу и къ нашему несчастному другу -- это едва-ли выразимо словами, хотя, зная ея характеръ, и можно составить себѣ приблизительно вѣрное понятіе о ея чувствахъ, о движеніяхъ ея прекраснаго сердца.
Вѣрно то, что она твёрдо рѣшилась сдѣлать всё возможное, чтобъ удалить Вертера, и если медлила, то медлила потому, что вполнѣ сознавала, во что это можетъ обойтись ему. Сознавая всю опасность, которой подвергала его, она изыскивала средства къ его спасенію и не могла не внимать голосу говорившаго за него сердца. Съ другой стороны, обстоятельства тѣснили, не допускали отсрочки. Мужъ хранилъ о Вертерѣ совершенное молчаніе; она была вынуждена дѣлать то же, и теперь ей слѣдовало болѣе нежели когда-либо доказать на дѣлѣ уровень, тождество ихъ нравственныхъ наклонностей и пониманій.
Въ тотъ самый день, когда Вертеръ написалъ вышеприведённое письмо къ другу -- это было въ воскресенье вечеромъ, передъ рождественскими праздниками -- онъ засталъ Лотту за дѣтскими игрушками и подарками къ ёлкѣ. Она была одна. Онъ заговорилъ объ ожидавшемъ дѣтей удовольствіи; вспоминалъ о восторгахъ, когда, бывало, внезапно раскроются двери и ослѣпительная огнями ёлка явится съ золотыми плодами и конфектами на блистающей подарками скатерти...
"И васъ", сказала Лотта, скрывая улыбкой смущеніе, "и васъ ожидаетъ нѣчто, если вы... съумѣсте повести себя." -- "Что вы разумѣете", спросилъ онъ, "подъ этимъ словомъ? Какъ могу я, какъ долженъ я повести себя, милая Лотта!" -- "Въ четвергъ", сказала она, "будетъ сочельникъ. Придутъ дѣти, придётъ батюшка; каждый получитъ своё. Придёте, получите и вы... но не прежде." Вертеръ былъ озадаченъ. "Прошу васъ", продолжала она, запинаясь, "прошу ради спокойствія моего; это не должно, не можетъ оставаться такъ!" Онъ отвернулся, началъ ходить по комнатѣ и, скрипя зубами, тихо повторялъ: "это не должно, не можетъ оставаться такъ!"
Лотта, сознавъ его положеніе, поспѣшила развлечь его мысли и сдѣлала ему нѣсколько вопросовъ. Напрасно. "Нѣтъ, Лотта", воскликнулъ онъ, "нѣтъ, я болѣе не увижу васъ!" -- "Почему же нѣтъ, Вертеръ? Вы можете, вы должны видѣться съ нами. Только прошу, о, прошу васъ, умѣрьте, побѣдите себя! О, зачѣмъ вы такъ созданы? Зачѣмъ эта пылкость, эта страсть, эта неукротимая падкость на всё, чему сочувствуете? Прошу же", продолжала она, взявъ его за руку, "укротите, умѣрьте себя! Вашъ умъ, ваши познанія, ваши таланты -- какія богатыя средства для васъ! Будьте мужемъ! Укротите эту печальную наклонность къ существу, которое вѣдь только и можетъ что сострадать о васъ."
Онъ заскрипѣлъ зубами и мрачно на неё взглянулъ. Она всё ещё держала его руку. "Одну минуту спокойствія, Вертеръ!" сказала она, "и вы поймёте, вы сознаете, что обманываете себя, что готовите свою гибель! И зачѣмъ же меня, Вертеръ, зачѣмъ именно меня, принадлежность другого? Повѣрьте -- боюсь, боюсь вымолвить, а право кажется такъ -- ваши чувства и желанія не потому ли такъ настойчивы, что невозможны?" Онъ остановилъ на ней тяжолый, неподвижный взглядъ. "Умно! премудро!" сказалъ онъ, высвободивъ свою руку. "Это замѣчаніе -- не Альбертъ ли вамъ внушилъ его? Политично! очень политично!" -- "Эти сказалъ бы всякій", возразила она кротко. "Неужели же въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ дѣвушки для исполненія желаній вашего сердца? Побѣдите себя, попытайтесь, поищите -- и, клянусь, вы найдёте её. Ограниченный кругъ, въ который вы заключили себя -- эта мысль давно пугаетъ насъ -- не главная ли причина вашей бѣды? Рѣшайтесь же, Вертеръ, побѣдить себя. Предпримите путешествіе, сдѣлайте поиски, найдите предметъ достойный вашей любви и возвратитесь къ намъ, да, къ намъ, чтобы въ тѣсномъ кружкѣ любви и дружбы насладиться земнымъ счастіемъ."
"Въ печать бы, въ печать!" отвѣчалъ онъ съ холоднымъ смѣхомъ, "и всѣмъ бы гофмейстерамъ разослать! Любезная Лотта", прибавилъ онъ, "ещё немножко терпѣнія, ещё нѣсколько спокойствія мнѣ -- и всё будетъ хорошо." -- "Съ условіемъ, Вертеръ, что вы не придёте ранѣе сочельника..."
Онъ не успѣлъ отвѣтить, какъ вошолъ Альбертъ. Они холодно поздоровались и начали ходить по комнатѣ. Вертеръ сказалъ что-то, и разговоръ скоро окончился. Альбертъ началъ о чёмъ-то, и снова оба замолчали. Онъ спросилъ жену о кое-какихъ распоряженіяхъ и когда услышалъ, что они не исполнены, сказалъ ей нѣсколько словъ, которыя показались Вертеру холодными, даже крутыми. Онъ хотѣлъ уйдти, но медлилъ; становился всё сумрачнѣе, всё безпокойнѣе. Такъ прошло время до восьми, и когда начали накрывать на столъ, онъ взялся за шляпу. Альбертъ предложилъ ему остаться. Но видя въ его словахъ только обычную учтивость, Вертеръ холодно поблагодарилъ и вышелъ.
Возвратясь домой, торопливо взялъ онъ свѣчу изъ рукъ слуги и одинъ вошолъ въ свою комнату. Долго ходилъ взадъ и вперёдъ, разговаривалъ вполголоса съ собой и плакалъ. Потомъ не раздѣваясь лёгъ на постель, на которой нашолъ его слуга, рѣшившійся послѣ одиннадцати войти къ нему и спросить: не снять ли ему сапоги? Онъ согласился; но въ то же время приказалъ не входить къ нему прежде чѣмъ позовётъ.
Въ понедѣльникъ утромъ, двадцать-перваго декабря, онъ написалъ къ Лоттѣ начало слѣдующаго письма, найденнаго запечатаннымъ на его столѣ. Оно было написано, судя по почерку, въ нѣсколько пріёмовъ и по его кончинѣ вручено ей:
-----
"Рѣшено, Лотта: я долженъ умереть, и пишу тебѣ это спокойно, безъ романическаго напряженія, въ утро того дня, въ который увижу тебя въ послѣдній разъ. Когда развернёшь это письмо, моя добрая -- холодная земля будетъ уже покрывать останки безпокойнаго, несчастнаго, не знающаго лучшаго утѣшенія въ свои послѣднія минуты, какъ бесѣдовать съ тобой.
"Я пережилъ страшную и вмѣстѣ благодатную ночь. Она-то укрѣпила меня въ рѣшимости -- умереть. Вчера, когда я отторгнулся отъ тебя и, возвратясь домой, созналъ всю безнадежность, всю безотрадность моего бытія, я упалъ въ страшномъ волненіи чувствъ на колѣни и -- Боже, Ты послалъ мнѣ отраду горькихъ слёзъ! Тысячи мыслей, предположеній обуревали меня, и, наконецъ, одна всецѣлая, непреложная мысль сказалась мнѣ: ты долженъ умереть! Я лёгъ въ постель, уснулъ, и когда раскрылъ поутру глаза, та же мысль во всей своей полнотѣ покоилась на сердцѣ: ты долженъ умереть! Это не отчаяніе, это увѣренность, что я выстрадалъ свою долю, что жертвую собой за тебя. Да, Лотта, зачѣмъ умолчу, и мнѣ ли не сказать правды въ этотъ часъ? Одинъ изъ насъ трехъ долженъ исчезнуть съ лица земли. Пусть же это буду я! О, моя добрая, какихъ ощущеній, какихъ мыслей не перебродило въ этомъ растерзанномъ сердцѣ? Убить мужа твоего! тебя! себя! Да будетъ же!
"Когда наступитъ лѣто, избери посвѣтлѣй день и взойди на холмъ, съ котораго видна вся долина. По ней вьется тропинка. Вспомни обо мнѣ и оглянись. На погостѣ, въ заревѣ заходящаго солнца, увидишь: высокая колышется трава... Я былъ спокоенъ, когда началъ это письмо. И вотъ, когда будущее живѣй прошедшаго передо мной, я плачу какъ ребёнокъ."
-----
Часовъ около десяти Вертеръ позвалъ слугу и, одѣваясь, сказалъ ему, что онъ черезъ нѣсколько дней уѣзжаетъ, что всѣ вещи должны быть въ порядкѣ. Онъ поручилъ ему потребовать неуплоченные счёты, собрать розданныя книги и выдать за два мѣсяца вперёдъ его еженедѣльныя пособія бѣднымъ.
Онъ отобѣдалъ у себя и отправился верхомъ къ совѣтнику. Не заставъ его дома, онъ задумчиво ходилъ взадъ и вперёдъ по двору. Прошедшее и будущее ложились камнемъ на его душу. Прибѣжавшія дѣти также не давали ему покоя: преслѣдовали его, карабкались на него и разсказывали, что если пройдётъ завтра и ещё одно завтра, да ещё одинъ день, они получатъ такіе подарки отъ Лотты, какихъ ему и во снѣ не снилось. "Завтра", воскликнулъ онъ: "и ещё одно завтра, и ещё одинъ день!" -- и онъ горячо поцаловалъ каждаго, и думалъ уже оставить ихъ, какъ одна изъ малютокъ попросила его сказать ему кое-что на ухо. Онъ нагнулся. Секретъ состоялъ въ томъ, что старшіе братья приготовили къ новому году поздравительные листы -- такіе большіе листы!-- одинъ для отца, другой для Лотты и Альберта вмѣстѣ, и одинъ особый для господина Вертера -- пусть только подождётъ до новаго года! Это извѣстіе заставило его поторопиться. Онъ подарилъ каждому по монетѣ, сѣлъ на коня, поручилъ передать поклонъ отцу и со слезами на глазахъ уѣхалъ.
Около пяти онъ возвратился домой; приказалъ служанкѣ затопить печь и поддерживать огонь до ночи. Слугѣ было поручено уложить бѣльё и платье. Затѣмъ сдѣлалъ онъ, вѣроятно въ-тотъ же вечеръ, слѣдующую приписку въ письмѣ къ Лоттѣ:
-----
"Ты не ожидаешь меня: ты думаешь, что послушаюсь тебя и не приду ранѣе сочельника. О, Лотта, сегодня или никогда! Въ сочельникъ, послѣ ёлки, это письмо задрожитъ въ твоей рукѣ, и ты омочишь его твоими добрыми слезами. Я хочу; я долженъ. О, какъ я радъ, что я рѣшился!"
-----
Между-тѣмъ Лотта была поставлена въ крайне-трудное положеніе. Только послѣ послѣдняго объясненія съ Вертеромъ почувствовала она, какъ тяжело ей будетъ разстаться съ нимъ и во что ему обойдётся разлука съ ней. Она какъ бы мимоходомъ сказала вчера, что Вертеръ не придетъ ранѣе сочельника. Она это сказала въ присутствіи Альборта, который въ тотъ же вечеръ уѣхалъ въ сосѣднее мѣстечко по дѣламъ, чтобъ остаться тамъ на ночь.
При ней не случилось ни одной изъ сестёръ; она оставалась совершенно одна и предалась мыслямъ, незамѣтно осадившимъ её со всѣхъ сторонъ. Она сознавала, что навсегда соединена съ мужемъ, который доказалъ ей свою любовь и вѣрность, которому она предана всѣмъ сердцемъ и котораго спокойный и довѣрчивый характеръ, казалось, былъ предназначенъ самимъ небомъ для ея супружескаго счастья; словомъ, она сознавала всё, чѣмъ онъ можетъ быть для неё и для дѣтей. Съ другой стороны, ей представилась картина всего происшедшаго между ней и Вертеромъ съ первой минуты знакомства съ нимъ. Ихъ наклонности, ихъ симпатіи, ихъ постоянныя и продолжительныя бесѣды, вмѣстѣ перечувствованныя движенія души, обмѣнъ мыслей -- все это положило неизгладимую печать на ея нѣжную, воспріимчивую душу. Она привыкла дѣлиться съ нимъ; онъ привыкъ дѣлиться съ нею всѣмъ, что имъ встрѣчалось интереснаго въ жизни, и его отсутствіе должно было оставить пустоту, ничѣмъ незамѣнимый пробѣлъ въ ея быту. О, если бъ она могла обратить его въ брата -- какъ счастлива была бы она! Если бъ могла женить его на одной изъ подругъ! Если бъ могла возстановить его прежнія отношенія къ мужу!
Она перебрала въ мысляхъ всѣхъ своихъ подругъ. Не нашлось ни одной, которая была бы достойна его.
Не давая себѣ яснаго отчёта въ этихъ мысляхъ, она не могла однако не сознать въ глубинѣ души, что ея сокровеннымъ желаніемъ было -- сохранить себѣ Вертера. Смущённо сознаваясь въ этомъ, она въ то же время внушала, твердила себѣ, что не можетъ и не должна питать такого желанія. Ея досужая, чистая, легко помогавшая себѣ натура впервые испытала гнётъ безъисходной тоски и непреодолимыхъ преградъ согласить несогласимое. Дверь къ счастью закрылась передъ ней; грудь стѣснилась, и тёмное облако скорби заволокло ея свѣтлыя очи.
Послышались шаги на лѣстницѣ -- это было въ половинѣ седьмого -- она узнаётъ походку Вертера. Онъ освѣдомляется о ней. Она узнаётъ его голосъ: ея сердце забилось, и -- едва рѣшаемся вымолвить -- забилось въ первый разъ при встрѣчѣ съ нимъ. Она отозвалась бы охотно, что её дома нѣтъ; но Вертеръ входитъ. Съ судорожною торопливостью встрѣчаетъ она его словами: "Вы не сдержали слава!" -- "Я ничего не обѣщалъ", отвѣчаетъ онъ спокойно. "Такъ вамъ-бы исполнить по-крайней-мѣрѣ мою просьбу", возразила она: "я просила васъ ради нашего общаго спокойствія."
Она хорошенько сама не знала, что говоритъ и что дѣлаетъ, когда поручила горничной, чтобы не оставаться наединѣ съ Вертеромъ, сходить къ двумъ подругамъ по сосѣдству, съ просьбой её навѣстить.
Вертеръ положилъ на столъ нѣсколько книгъ и спросилъ о другихъ, ему не возвращенныхъ. Лоттой овладѣло странное безпокойство: она то желала, то не желала прихода посѣтительницъ. Горничная возвратилась съ отвѣтомъ, что обѣ извиняются.
Она думала посадить въ сосѣдней комнатѣ швею съ работой, но нашла и это неудобнымъ. Вертеръ ходилъ взадъ и вперёдъ. Она сѣла за фортепіано и начала менуэтъ -- пальцы не слушались. Она собралась съ духомъ и сѣла на диванъ. Вертеръ занялъ почти въ то же время свое обычное мѣсто съ боку, на томъ же диванѣ.
"Принесли прочесть что-нибудь?" спросила она. Онъ отвѣтилъ отрицательно. "Тамъ, въ моей конторкѣ", сказала она, "найдёте тетрадь съ вашими переводами изъ Оссіана; я ихъ не прочла ещё; всё надѣялась, что прочтёте сами; но какъ-то не приходилось." По лицу Вертера пробѣжала улыбка. Онъ досталъ тетрадь; но когда развернулъ её -- содрогнулся. Онъ сѣлъ и началъ читать.
-----
"Встаёшь изъ-за облака, кротко мерцаешь на западѣ, звѣзда вечерняя; мирно совершаешь свой путь, озаряя высокій холмъ. Кого ищешь въ долинѣ? Стихли буйные вѣтры. Слышно журчанье ручья вдалекѣ. Морская зыбь ласкаетъ утёсъ гранитный. Стаи вечернихъ мошекъ рѣютъ надъ полянами. Кого же ищешь ты? Улыбаешься? Плывёшь, тонешь въ волнахъ морскихъ, и любо имъ красоваться въ твоихъ лучахъ. Прости, спокойное свѣтило! Взойди же теперь, свѣточь мой, свѣтило души Оссіана!
"И оно всходитъ въ полномъ величіи. Я вижу сонмъ друзей усопшихъ; они собираются на Лорѣ свершить тризну, какъ нѣкогда стекалися, въ дни торжествъ, ликовать на ней. Впереди Фингалъ, какъ столбъ туманный; съ нимъ его воины, его барды: и сѣдовласый Уллисъ, и стройный Рино, и Альпинъ, скорбный пѣвѣцъ! Съ ними Арминъ злополучный, и ты, сладкогласная Минона! О, какъ преобразились вы, друзья мои, съ послѣднихъ пиршественныхъ дней, когда состязались мы въ пѣсняхъ, согласныхъ какъ шопотъ зефировъ ночныхъ, въ играхъ весёлыхъ, какъ колыханіе по вѣтру осоки высокой!
"Минона во всей красотѣ. Очи слезами одѣты; вѣки опущены долу. Вьётся по вѣтру волосъ золотой. Она оплакиваетъ судьбу Колмы, смерть Сальгара. Ея голосъ льётъ скорбь въ сердца героевъ; имъ знакомы мрачныя сѣна усопшей четы. "Вспомнимъ, поётъ Минона, услышимъ Колму съ горныхъ высотъ."
Колма.
"Ночь! Я одна на пустынной скалѣ. Вѣтръ завываетъ въ ущельяхъ; потоки клокочатъ надъ бездной. Ненастье, гроза -- и мнѣ негдѣ преклонить голову!
"Встань изъ-за тучи, мѣсяцъ ясный! Явитеся, звѣзды ночныя! Озарите мнѣ путь, ведите къ пристанищу любви, гдѣ Сальгаръ опочилъ отъ подвиговъ дня. Да увижу хоть спущенный лукъ, хотя его рыщущихъ псовъ! Увы, я одна на скалѣ. Вздулся ручей подъ пятой. Слышу, потоки ревутъ, слышу только раскаты грозы. Милый, гдѣ же ты, гдѣ? Отзовись!
"Что же ты медлишь, Сальгаръ? Развѣ слово забылъ? Вотъ утёсъ, вотъ сосна, вотъ щумящій ручей и урочный часъ! Сбился ли гдѣ съ пути, заплутался ли гдѣ въ лѣсу? Съ тобой бы бѣжала, оставила бы отчій домъ! Враждуютъ ли племена наша? -- гордыя -- мы не враждуемъ съ тобой.
"Смолкни, о вѣтръ, на мгновенье! Стихни, ручей, на часокъ! Мой голосъ, раздайся! Услышь меня, странникъ! Сальгаръ! зову я, Сальгаръ, услышь! Вотъ утёсъ, вотъ сосна, вотъ шумящій ручей! Милый, что жъ медлишь? Я стражду, я жду.
"Всходитъ луна, и буйные вѣтры стихли, и сѣды какъ были мшистые камни нависшихъ стремнинъ; нотокъ въ долинѣ какъ прежде, блистая, журчитъ. Но увы, я не слышу знакомаго лая тебя возвѣщающихъ псовъ! Я одна.
"Что вижу? Кто тамъ на полянѣ простёртъ? Братъ мой? Сальгаръ, возлюбленный мой? О, отзовитесь, молвите слово, друзья! Молчанье! Страхомъ предчувствія заныло сердце. Мечи ихъ багряны; кровь на доспѣхахъ, щитахъ! О, братъ мой, мой братъ, зачѣмъ ты Сальгара убилъ? О, Сальгаръ, о Сальгаръ, зачѣмъ ты брата убилъ? Ахъ, и ли не любила обоихъ васъ? Молвите слово, услышьте меня! Увы, они нѣмы; ихъ перси хладны, какъ нѣдра земли."
"Такъ пѣла Минона, нѣжно-румяная Тормана дочь. Наши слёзы по Колмѣ слилися съ слезами Миноны.
"Выступилъ съ арфой Уллинъ; ему вторили Альпинъ и Рино. Кротокъ былъ голосъ Рино, грозой разразилась Альнина душа. Они Морара оплакали, красу и надежду въ бояхъ. " Душа его, пѣли они, какъ Фингала душа! Мечъ его, какъ Оскара мечъ! Погибъ онъ, и старецъ-отецъ его горько рыдалъ. Минона, сестра его, горько рыдала. Она -- едва въ струны ударилъ Уллинъ -- отступила, какъ луна отступаетъ на западѣ, завидѣвъ громовую тучу. Мою лиру я соглашалъ съ арфой Уллина.
Рино.
"Гроза промчалась; смѣётся день; въ лазури небесной какъ пухъ облака; солнце, измѣнникъ, озарило холмъ и скрылось въ волнахъ; слѣдъ его рдяный на горномъ потокѣ, въ долинѣ исчезъ. Лейся, отрадный ручей! Твой ропотъ дальній, какъ живая пѣсня; но сладостнѣй пѣснь о старинѣ былой. Альпинъ, пѣвецъ вдохновенный! Твои скорби какъ вѣтръ въ ущельяхъ; твой голосъ, какъ лепетаніе зыби на берегу песчаномъ.
Альпинъ.
"Мои слёзы усопшимъ; мой голосъ могилы жильцамъ! Строенъ, красивъ ты, мой Рино; но сгибнешь и ты, какъ Мораръ! На могильный твой холмъ возсядетъ печаль; спущенный лукъ, тетива въ лыли -- всё наслѣдье, вся намять о тебѣ!
"Мораръ, ты былъ въ нолѣ быстръ, какъ лань на холмахъ; ты былъ страшенъ къ бою, какъ кара небесъ. Голосъ твой, какъ послѣ ливня шумящій нотокъ, какъ раскаты грома въ горахъ! Когда же возвращался, когда возвѣщалъ миръ отчему дому -- о, какъ нѣженъ, кротокъ ты былъ! Твой взглядъ, какъ солнце послѣ ненастья, какъ молчаливая луна въ безмятежную ночь. Грудь спокойна, какъ озеро послѣ грозы.
"Узко твоё жилище, мрачны твои сѣни; тремя шагами мѣряю твою могилу. Посохшее дерево, осока пустынная, да четыре мхомъ поросшіе камня -- вся память Морара могучаго! Ты ли это, сестра его? Плачь, Минона прекрасная! Ты ли это, согбенный на клюку старецъ, отецъ его? чьи глаза красны отъ слёзъ, чья голова сѣда до срока? Плачь. Сонъ мёртвыхъ глубокъ, низка ихъ подушка въ пыли, и не подымется сынъ на твой зовъ! О, когда же взойдётъ утро надъ гробами? Когда же раздастся голосъ -- проснитесь!
"Прости, благородный и первый въ бояхъ! Поле не узритъ твоей улыбки, тёмный лѣсъ не освѣтится сталью твоихъ доспѣховъ! Не оставилъ ты сына, наслѣдника твоему имени. Моя пѣснь будетъ твоимъ сыномъ; имя твоё не умрётъ..... она ему будетъ глаголомъ времёнъ!
"Глубока была наша печаль. Глубже всѣхъ тронутъ былъ Арминъ, пѣвецъ; онъ вспомнилъ Ариндаля, сына; онъ Дору, свою дочь, вспомнилъ -- и слёзой одѣлись его очи. Повѣдай же, Арминъ, владыко омываемой озеромъ Гормы, повѣдай повѣсть твоихъ злополучій!
Арминъ.
"Войте, ураганы осенніе! Бушуйте, лѣсные потоки! Кедровыя выси, клонитеся долу! Одѣнься тучей луна! Сумраки ночи, повѣдайте гибель моихъ дѣтей, Ариндаля могучаго, Доры возлюбленной!
"Дора, дочь моя, ты была прекрасна, какъ мѣсяцъ на высотахъ Фуры, бѣла, какъ первый снѣгъ, нѣжна, какъ вѣтерокъ весенній! Ариндаль, туга была твоя тетива; твой щитъ, какъ облако огненное; взглядъ, какъ отблескъ волны!
"Армаръ, воитель славный, искалъ руки Доры; прекрасны были надежды нашихъ друзей.
"Эрагъ, сынъ Отгала, питалъ злобу къ нему. Онъ принялъ образъ старца, коварный! въ челнокѣ озеро переплылъ и обуялъ её словомъ лукавымъ: ѣдемъ! сказалъ онъ, прекрасная Аржина дочь; островокъ близокъ; тамъ ждётъ тебя Армаръ на свиданье.
"Измѣніикъ оставляетъ её на пустынной скалѣ, а самъ къ берегу плывётъ. Ариндаль! Армаръ! зовётъ она -- и вопль ея былъ услышанъ.
"Ариндаль, въ тяжолыхъ охотничьихъ доспѣхахъ, за Эратомъ въ погонѣ. Его колчанъ стрѣлами звучитъ; вкругъ него пять чернопѣгихъ псовъ. Онъ къ столѣтнему дубу лукавца приковалъ. Вопли связаннаго огласили пространство.
"Сынъ мой въ ладьѣ за Дорой плывётъ. Къ берегу подоспѣлъ гнѣвный Армаръ. Ариндаля онъ принялъ за измѣнника. Лукъ зазвенѣлъ, и стрѣла въ сердце сына впилась! Ладья съ его окровавленнымъ трупомъ разбивается, о Дора, у твоихъ ногъ!
"Армаръ видитъ ошибку, бросается вплавь -- умереть или Дору спасти. Порывъ вѣтра -- онъ тонетъ въ волнахъ.
"Она видѣла гибель брата; видитъ гибель друга. Она одна на пустынной скалѣ; ея вопли оглашаютъ пространство. Долго и тяжко рыдаетъ она. Помощи нѣтъ. Я на берегу стоялъ; я слышалъ ея вопли, рыданія. Я видѣлъ её при блѣдномъ мерцаньи луны; видѣлъ, какъ её дождь рубилъ! Силы Доры истощились; голосъ ея ослабѣлъ и стихъ, какъ смолкаетъ вѣтръ въ травѣ пустынной, и на вечерней зарѣ она отдастъ послѣдній вздохъ. Арминъ осиротѣлъ. Сгибла моя сила въ бояхъ; сгибла моя Дора, краса и гордость дѣвъ! Тяжки мои страданья, глубоки раны сердца!
"Когда на горныхъ высяхъ бушуетъ ураганъ, когда сѣверикъ высоко подъемлетъ волны, я съ пустыннаго берега гляжу на скалу, гдѣ погибла вся моя радость, и въ полночь, когда въ ризахъ тумана встаютъ души усопшихъ, я часто вижу три тѣни печальныя. Въ величіи бѣдствія, долу поникнувъ главами, рука объ руку шествуютъ мои дѣти..."
-----
Слёзы Лотты и ея тяжолый вздохъ остановили чтеніе Вертера. Онъ отбросилъ рукопись, схватилъ ея правую руку и горько зарыдалъ. Лотта оперлась на лѣвую и скрыла глаза въ платокъ. И онъ, и она были страшно взволнованы. Ихъ собственная судьба сказывалась имъ въ судьбѣ давно минувшимъ. Ихъ чувства переполнились, глаза и губы Вертера горѣли на рукѣ Лотты; по ней пробѣжала дрожь. Она хотѣла встать; но скорбь, участіе, состраданіе -- ложились ей свинцомъ на душу. Чтобъ отдохнуть, облегчить стѣсненную грудь, она просила, убѣждала его продолжать. Онъ медлилъ. "Прошу", говорила она, задыхаясь и глотая слёзы: "читайте, ради Бога, читайте!" Вертеръ дрожитъ, его сердце рвётся на части. Онъ едва могъ собраться съ духомъ, поднялъ рукопись и прерывистымъ голосомъ прочёлъ:
"Зачѣмъ, о весенняя радость, живишь ты меня? Ласкаясь, ты шепчешь: небесной росою кроплю! Ахъ, часъ моей гибели близокъ; близка непогода, что разнесётъ листву мою! И слѣдъ мой простынетъ, и странникъ -- онъ зналъ меня въ цвѣтѣ, весной моей жизни -- онъ взоромъ окинетъ широкое поле... меня не найдётъ!"
-----
Послѣднія слова всей своей силой пали на несчастнаго. Въ порывѣ совершеннаго отчаянія, онъ падаетъ передъ Лоттой, схватываетъ ея руки, прижимаетъ ихъ ко лбу, къ глазамъ. Предчувствіе его участи западаетъ eй въ душу; возмущённыя мысли и чувства помрачаются. Она жмётъ его руку, прижимаетъ её къ груди и, переполненныя состраданіемъ, наклоняется къ нему -- огонь къ огню -- ихъ щёки встрѣчаются. Міръ забытъ. Уже онъ обнялъ её, уже прижалъ её къ груди. Уже рой неистовыхъ поцалуевъ сыплется на ея трепетныя, что-то лепечущія уста... "Вертеръ!" вскрикиваетъ она заглушоннымъ голосомъ: "Вертеръ!" повторяетъ она, защищаясь: "Вертеръ!" восклицаетъ она въ порывѣ благороднѣйшаго чувства и отклоняетъ дрожащей рукой его грудь. Онъ не противится, выпускаетъ её изъ рукъ, безсознательно падаетъ къ ея ногамъ и обнимаетъ ихъ. Она отступаетъ. Любовь, достоинство, смущеніе высказываются въ словахъ: "Вертеръ, это въ послѣдній разъ! Вы больше не увидите меня!" Ещё одинъ взгляду полный любви и состраданія -- и она уходитъ въ смежную комнату и запираетъ дверь на замокъ. Вертеръ простираетъ къ ней умоляющія руки -- напрасно! Онъ падаетъ передъ диваномъ и, прислоненный къ нему головой, остаётся на полу, покуда шорохъ въ сосѣдней комнатѣ не вывелъ его изъ забытья: то была горничная -- накрывать на столъ. Онъ всталъ, прошолся нѣсколько разъ по комнатѣ, и когда горничная вышла, онъ подошолъ къ двери кабинета и тихимъ голосомъ сказалъ: "Лотта, Лотта, на одно слово, на одно прости!" отвѣта не было. Онъ проситъ, настаиваетъ, умоляетъ -- отвѣта нѣтъ. "Прости же", говоритъ онъ: "Лотта, навѣки прости!" И съ этимъ словомъ выходитъ.
Когда онъ подошолъ къ городскимъ воротамъ, знавшіе его сторожа пропустили его. Въ снѣгу, въ слякоти, подъ дождёмъ, пробродилъ онъ до одиннадцати, и когда возвратился домой, слуга увидѣлъ, что онъ былъ безъ шляпы. На другой день нашли её на отвѣсѣ ближайшаго къ долинѣ утёса, и трудно объяснить, какъ могъ онъ въ тёмную ночь, въ непогоду, взобраться на гору. Когда онъ раздѣлся, на нёмъ не было сухой нитки -- онъ промокъ до костей; но его желѣзное здоровье перенесло всё.
Онъ лёгъ въ постель и спалъ долго. Слуга засталъ его за письменнымъ столомъ, когда принёсъ ему утромъ кофе. Слѣдующая приписка въ письмѣ къ Лоттѣ сдѣлана была, вѣроятно, въ это утро:
-----
"Въ послѣдній, въ послѣдній разъ я раскрылъ глаза! Солнце, я больше не увижу тебя! Мраченъ, ненастенъ день -- и пусть же онъ будетъ моимъ послѣднимъ днёмъ! Печалься, природа! Твой сынъ, твой другъ, твой возлюбленный -- на краю гроба!
"Лотта! чувства этого не сравнишь ни съ чѣмъ. Какъ выразишь то, чему, какъ бы въ грезѣ тяжолой, любо сказать себѣ: это послѣдній твой день! послѣдній! Пойми, Лотта, сама смыслъ этихъ словъ! Сегодня на ногахъ, въ полнотѣ жизни; завтра -- на полу, въ непробудномъ снѣ. Ещё принадлежу себѣ -- тебѣ, тебѣ, возлюбленная. Мгновенье -- и мы разлучены, быть-можетъ, на-вѣки! Нѣтъ, Лотта, нѣтъ -- могу ли исчезнуть? Можешь ли ты исчезнуть? Мы существуемъ! Исчезнуть? Слово, опять слово, звукъ пустой; сердце не внемлетъ ему. Сыро, холодно, тѣсно, тёмно!
"Когда я былъ юношей, у меня была подруга; она была мнѣ всѣмъ, замѣняла мнѣ всё. Она умерла; я проводилъ её. Когда гробъ опустили въ могилу, когда сперва одну тесьму, потомъ другую потянули вверхъ, когда на первую горсть земли крыша отозвалась и звонко, и глухо, и жалобно, потомъ всё глуше и глуше отзываться стала и наконецъ была вся засыпана землёй -- истерзанъ, въ отчаяніи, я былъ внѣ себя. Я упалъ въ могилу, но и тамъ -- странно -- мысль о смерти была далека отъ меня. Смерть? могила? Я въ толкъ не возьму этихъ словъ!
"Прощенья, теперь твоего прощенья прошу! Вчера, о, прости! быть бы этимъ минутамъ -- послѣдними для меня! О, мой ангелъ, въ первый и въ послѣдній разъ вкусилъ я блаженство твоихъ объятій, и такъ искренно, безгранично, такъ полно было оно! Полно, искренно какъ сознанье -- она любитъ меня! Уста мои горятъ ещё святымъ тепломъ твоего дыханья; сердце моё ещё переполнено благодатью твоего сердца. Прости мнѣ, прости!
"Ихъ, вѣдь зналъ же, угадалъ же я, что ты полюбишь меня, по первому взгляду, по первому пожатію руки... И когда я уходилъ, когда оставалась ты съ Альбертомъ, меня схватывала лихорадка.
Вспомни только цвѣты, что прислала мнѣ послѣ того, какъ не могла, въ скучномъ томъ обществѣ, ни взглянуть на меня, ни пожать мнѣ руки. Они запечатлѣли мнѣ твою любовь, и я до полуночи стоялъ на колѣняхъ передъ ними. Впечатлѣнія прекрасныя, видѣнія мимолётныя, они оставляютъ насъ, какъ вѣрующаго оставляетъ благодать, составлявшая когда-то всё его блаженство.
"Но и самая вѣчность не потушитъ того огня, той жизни, которую вдохнулъ я изъ твоихъ устъ! Она любитъ меня. Эти руки обнимали её; эти уста трепетали на ея лепетавшихъ устахъ! Они моя. Да, Лотта, ты навѣки моя!
"Это не сонъ, не гаданіе. На краю гроба -- вижу свѣтъ. Мы будемъ! мы свидимся! и первая тамъ встрѣча -- будетъ съ твоею матерью. Ей раскрою мое сердце; ей разскажу мои обиды. Твоя мать -- твоё подобіе!"
-----
Около одиннадцати Вертеръ спросилъ слугу: не знаетъ ли онъ, возвратился Альбертъ или ещё нѣтъ? Слуга отвѣчалъ, что сейчасъ видѣлъ, какъ провели его коня. Вертеръ даётъ ему незапечатанную записку:
-----
"Не одолжите ли мнѣ на дорогу ваши пистолеты? Будьте счастливы!"
-----
Наша добрая Лотта спала худо послѣднюю ночь. Чего она опасалась, то было рѣшено, и рѣшоно такъ, что она себѣ такой скорой развязки и вообразить не могла. Ея всегда спокойная, чистая кровь лихорадочно возмутилась; противорѣчивыя ощущенія обуяли ея прекраснымъ сердцемъ. Огонь ли то былъ объятій Вертера? досада ли на его дерзость? прискорбное ли сравненіе ея настоящаго съ ея прошедшимъ, съ свѣтлыми днями ничѣмъ неомрачённой невинности, уваженія и полнаго довѣрія къ себѣ? Какъ встрѣтитъ она мужа? какъ сознается ему во вчерашней сценѣ съ Вертеромъ? Какъ сознается въ томъ, въ чёмъ и могла бы сознаться, и на что рѣшиться опасалась? Альбертъ и она такъ долго хранили молчаніе объ отношеніяхъ къ нимъ Вертера. Ей ли первой было нарушить молчаніе, и та ли была пора для этого? Уже одно извѣстіе о посѣщеній Вертера должно было, послѣ выше объяснённаго, огорчить мужа, могла ли она надѣяться, что онъ взглянетъ на это происшествіе съ настоящей точки, безъ предубѣжденій?
Съ другой стороны, сможетъ ли, съумѣетъ ли она притвориться передъ мужемъ, которому являлась всегда какъ чистѣйшій кристаллъ, ничего передъ нимъ не скрывая и не умѣя даже скрывать? Сомнѣнія вставали за сомнѣніями, между-тѣмъ какъ ея мысли безпрерывно возвращались и къ погибшему для нея Вертеру, котораго она не въ силахъ была, но, увы, должна была предоставить самому себѣ и которому съ утратою её не оставалось ничего.
И теперь только сознала она пропасть недоразумѣйій, отдалившихъ её отъ мужа. недоразумѣній, порождённыхъ послѣднимъ пробѣломъ ихъ откровенности. Могла-ли она думать въ первыя минуты молчанія, что оно ляжетъ такимъ гнётомъ на ихъ судьбу? Обстоятельства усложнились до-того, что теперь, когда насталъ рѣшительный часъ, не предвидѣлось даже возможности благопріятной развязки.
"О, если бы, думала она, счастливая минута сблизила опять наша сердца! если бъ заговорила, раскрыла ихъ наша довѣрчивость, наше взаимное снисхожденіе -- общаго друга, быть-можетъ, ещё можно было бы снасти!"
Ко всему этому, присоединилось ещё одно обстоятельство: Вертеръ, какъ изъ его писемъ видно, не очень-то дорожилъ жизнію. Альбертъ, напротивъ, всегда оспаривалъ мысль о самоубійствѣ; на эту тему, случалось, онъ часто бесѣдовалъ съ Лоттой. Будучи врагомъ всякаго подобнаго покушенія, онъ иногда оспаривалъ Вертера съ раздражительностію, вообще несвойственною его спокойному характеру, иногда даже намекалъ ей, что не предполагаетъ серьёзныхъ насчетъ этого убѣжденій въ Вертерѣ; даже позволилъ себѣ разъ подшутитъ надъ нимъ и далъ какъ бы знать, что Вертеръ прикидывается только такимъ. Съ одной стороны, это её успокоивало, съ другой -- это же усугубляло ея нерѣшимость сообщить мужу свои опасенія. Она мучилась; не видѣла исхода бѣдѣ.
Альбертъ возвратился. Лотта встрѣтила его съ торопливымъ смущеніемъ. Онъ былъ не въ духѣ; его дѣло не удалось. Чиновникъ, отъ котораго зависѣлъ успѣхъ, оказался мелочнымъ, несговорчивымъ формалистомъ. Дурная дорога довершила неудачу поѣздки.
Альбертъ спросилъ: "не случилось ли чего?" Она поспѣшила отвѣтить, что вечеромъ былъ Вертеръ. Онъ спросилъ: "нѣтъ ли писемъ?" Она отвѣтила, что на его имя получено нѣсколько конвертовъ.
Онъ уходитъ въ кабинетъ, и она остаётся одна. Присутствіе мужа, ею любимаго, уважаемаго, подѣйствовало на неё благопріятно. Она припомнила его любовь, его доброту, великодушный характеръ, и добрый геній шепнулъ ей -- слѣдовать за нимъ. Она собрала свою работу и, какъ это и прежде бывало, вошла въ его комнату. Онъ вскрывалъ конверты и читалъ бумаги. Нѣкоторыя были, казалось, непріятнаго содержанія. Она сдѣлала нѣсколько вопросовъ. Его отвѣты были кратки. Онъ подошолъ къ конторкѣ и началъ писать.
Такъ прошолъ мучительный часъ и туча скорби снова заволокла ея кроткую душу. Мрачное расположеніе мужа отнимало всякую надежду на взаимную откровенность. Признаніе просилось наружу; сомнѣнія становились поперёгъ. Ею овладѣло отчаяніе, а тутъ ещё надо было скрывать, глотать слёзы....
Вошолъ слуга Вертера. Она содрогнулась. Прочитавъ записку, Альбертъ оборачивается къ ней и говоритъ спокойно: "дай ему пистолеты." -- "Скажи, что желаемъ счастливаго пути", отвѣчаетъ онъ посланному, и продолжаетъ писать. Она какъ громомъ поражена; еле встаётъ, шатается, медлитъ и тихимъ, неровнымъ шагомъ подходитъ къ стѣнѣ. Ея руки дрожатъ. Она снимаетъ пистолеты, стираетъ съ нихъ пыль и снова медлитъ -- и долго бы медлила. Альбертъ оборачивается и останавливаетъ на ней вопросительный взглядъ. Молча вручаетъ она, дрожащей рукой, зловѣщее оружіе посланному. Слово замерло; вздохъ подавленъ. Слуга выходитъ. Она складываетъ свою работу и, сама не зная что дѣлаетъ, уходитъ въ свою комнату. Ея положеніе невыразимо; сердце полно недобрыхъ предсказаній. Ее берётъ ужасъ; она готова упасть къ ногамъ мужа; готова сознаться въ случившемся, признаться въ своей винѣ, въ своихъ опасеніяхъ. Но встаютъ новыя сомнѣнія, а за ними безнадежность -- подвигнуть мужа къ спасенію Вертера. Да и рѣшится ли онъ идти къ нему, и какой будетъ всему исходъ?
Между-тѣмъ столъ былъ накрытъ. приходитъ одна изъ подругъ, и требованіе приличій доставляетъ нѣкоторое развлеченіе несчастной. Она принуждаетъ себя. Разговариваютъ, разсказываютъ, а у ней на сердцѣ камень.
Когда возвратился слуга, Вертеръ съ жаромъ выхватилъ у него пистолеты, услышавъ, что они были вручены самой Лоттой. Онъ приказалъ принести себѣ вина и хлѣба, отпустилъ его ужинать и между-тѣмъ сдѣлалъ въ письмѣ къ ней слѣдующую приписку:
-----
"Они прошли черезъ твои руки. Ты стёрла съ нихъ пыль. Цалую ихъ тысячу разъ! И такъ, небесный геній, ты сама благословила мою рѣшимость, сама вручаешь мнѣ орудіе смерти! Чего я такъ желалъ, то исполнилось. О, я обо всёмъ разспросилъ посланнаго! Твои руки дрожали; ты не произнесла ни слова -- и -- горе -- не сказала мнѣ "прости!" Не закрылось ли для меня твоё сердце, за мгновенье соединившее насъ навѣки? Нѣтъ, Лотта, тысячелѣтія не изгладятъ тѣхъ впечатлѣній, и ты не можешь ненавидѣть того, кто такъ пламенѣетъ тобой!"
-----
Послѣ ужина онъ приказалъ всё уложить, разорвалъ нѣсколько бумагъ, вышелъ со двора и расплатился съ послѣдними долгами; потомъ, несмотря на дождь, вышелъ за городскіе ворота и обошолъ садъ охотничьяго дома и окрестности. Возвратился съ наступленіемъ ночи и написалъ слѣдующія двѣ записки:
-----
"Въ послѣдній разъ, Вильгельмъ, взглянулъ я на лѣсъ, поле и небеса. Прости и ты! Любезная матушка, простите! Утѣшь её, Вильгельмъ -- и Богъ васъ благословитъ! Мои дѣла въ порядкѣ. Прости! Мы увидимся и, надѣюсь, радостнѣе."
-----
"Я худо заплатилъ тебѣ, Альбертъ; но ты меня простишь. Я нарушилъ спокойствіе твоего очага; я поселилъ недоразумѣніе между вами. Прости! Я это покончу. О, если бы смерть моя была залогомъ вашего счастія! Осчастливь, Альбертъ, осчастливь своего ангела -- и Богъ благословитъ тебя."
-----
Онъ долго ещё возился съ бумагами; нѣкоторыя разорвалъ и сжогъ; остальныя оставилъ, въ нѣсколькихъ конвертахъ, на имя Вильгельма: то были небольшія статьи, литературныя замѣтки; мы ихъ видѣли впослѣдствіи. Въ десять часовъ онъ приказалъ подложить огня, спросилъ бутылку вина и отпустилъ слугу, который помѣщался на другой половинѣ дома. Слуга не раздѣвался, такъ-какъ Вертеръ предупредилъ его о своёмъ отъѣздѣ съ разсвѣтомъ.
-----
Послѣ одиннадцати.
"Всё тихо. Моя душа спокойна. Благодарю, Боже, что не оставляешь меня въ послѣднія минуты теплотой и силой!
"Подхожу къ окну, моя добрая, и вижу, и вижу ещё сквозь бурныя, быстро несущіяся облака нѣсколько звѣздъ вѣчнаго неба. Нѣтъ, вы не падёте! Вѣчный хранитъ васъ въ своёмъ сердцѣ. Вижу и мою любимицу, прекрасное созвѣздіе колесницы. Да, оно часто сіяло мнѣ въ ночи, съ высотъ небесныхъ, когда я изъ твоихъ воротъ выходилъ. Я часто простиралъ къ нему руки, призывалъ его въ знаменіе, въ свидѣтели моего блаженства! И вотъ -- о, Лотта! куда ни оглянусь, всюду память о тебѣ; ты словно объемлешь меня. Какъ жадный ребёнокъ, окружилъ я себя бездѣлушками, къ которымъ прикасалась ты, которыми я обокралъ тебя!
"Твой силуэтъ -- его завѣщаю тебѣ; чти его! Возвращаясь, уходя, я съ нимъ дѣлилъ мои чувства; на нёмъ тысяча печатей моей любви!
"Особой запиской прошу твоего отца принять подъ защиту моё тѣло; проси и ты его. На погостѣ, между двумя липами, что къ полю, въ углу желаю сложить мои кости. Онъ можетъ и сдѣлаетъ это для своего друга. Чувства благочестивыхъ христіанъ не будутъ возмущены сосѣдствомъ съ моимъ несчастнымъ прахомъ. Не то, лежатъ бы мнѣ въ долинѣ пустынной или у дороги столбовой, чтобы самаритянинъ пролилъ слезу.
"Рукою твёрдой беру чашу, Лотта, которую ты подносишь мнѣ. Да исполнятся же всѣ мои желанія, всѣ мои надежды, -- всѣ! всѣ! Въ желѣзную дверь смерти стучу... И холодъ, и мракъ!
"О, радость бы отваги была со мной, знай я, что на моей могилѣ расцвѣтётъ твоё благоденствіе. Да, если бъ я взысканъ былъ счастіемъ умереть за тебя! Увы, не всѣмъ участь высокая -- пролить кровь за брата, взойти зарёй лучшей жизни! О, когда же настанетъ ихъ день?
"Отецъ твой схоронитъ меня въ одеждѣ, что на мнѣ: къ ней прикасались твои руки. Моя душа будетъ сторожить надъ гробомъ. Не обыскивать моихъ кармановъ! Пунцовую ленту, твой подарокъ, положите мнѣ на грудь -- она была на тебѣ, когда я впервые увидѣлъ тебя въ кругу нашихъ малютокъ. О, тысячу поцалуевъ имъ! Милые, какъ они рѣзвятся! Вмѣсто моей сказки, разскажи имъ исторію ихъ несчастнаго друга. Ахъ, какъ я прильнулъ къ тебѣ съ того мгновенія, какъ увидѣлъ между ними тебя! Могъ ли я тогда думать, куда приведётъ меня та дорога? Теперь успокойся! О, прошу, успокойся!
"Заряжены! Бьётъ двѣнадцать -- въ добрый часъ! Прости, Лотта! Лотта, прости!"
-----
Въ сосѣдствѣ услышали выстрѣлъ, видѣли огонёкъ; но такъ какъ всё опять стихло, общее спокойствіе не было нарушено.
Утромъ въ шесть часовъ слуга вошолъ въ комнату Вертера. Онъ видитъ его на полу; видитъ пистолеты и кровь; наклоняется къ нему, ощупываетъ его, Отвѣта нѣтъ; слышно было только хрипѣніе въ груди. Онъ бѣжитъ за докторомъ, бѣжитъ къ Альберту. Лотта услышала звонокъ и содрогнулась. Она встаётъ, будитъ мужа. Задыхаясь, рыдая, слуга разсказываетъ случившееся. Лотта падаетъ безъ чувствъ къ ногамъ Альберта.
Медикъ находитъ Вертера безнадежнымъ. Пульсъ ещё бился, но всѣ члены онѣмѣли. Пуля прошла отъ праваго глаза къ затылку и раздробила черепъ. Отворили жилу на рукѣ: кровь пошла. Несчастный ещё дышалъ.
По крови на креслахъ и на полу можно было заключить, что онъ застрѣлился сидя передъ письменнымъ столомъ, свалился и метался въ конвульсіяхъ. Простёртый на спинѣ, онъ лежалъ лицомъ къ окну, въ своей обыкновенной одеждѣ.
Домъ, сосѣди, весь городъ пришли въ движеніе. Альбертъ не замедлилъ, Страдальца положили на постель; голову перевязали. Лицо было мертвенно, члены неподвижны и только отъ времени до времени слышно было хрипѣніе въ лёгкихъ. Ждали его кончины.
По бутылкѣ было видно, что вина онъ выпилъ одну рюмку. На конторкѣ лежала раскрытая книга -- "Эмилія Галотти".
О душевномъ состояніи Альберта. объ отчаянномъ положеніи Лотты позвольте умолчать.
По первому извѣстію прискакалъ старикъ. Онъ поцаловалъ умиравшаго и горько зарыдалъ. Двое старшихъ его сыновей пришли вслѣдъ за нимъ. Они упали передъ постелью Вертера и, рыдая, цаловали его руки и лицо. Старшій, его любимецъ, повисъ на его шеѣ и принялъ отъ него послѣдній вздохъ; его насилу могли оттащить. Въ полдень несчастный скончался. Присутствіе совѣтника и его распоряженія подняли весь городъ. Въ ночи, около одиннадцати. Вертера похоронили по завѣщанію на имъ указанномъ мѣстѣ. Совѣтникъ и двое его сыновей шли за гробомъ; его несли ремесленники. Альбертъ не могъ его проводить. Опасались за жизнь Лотты.