I. МИНОС, ЭАК И РАДАМАНТ
На Павлиньей улице был кабачок, почему-то называвшийся кофейной. При этой "кофейне" была задняя комната, с тех пор ставшая исторической. В ней иногда сходились, тайком, люди до того могучие и до того стоявшие на виду, что они не решались заговаривать друг с другом публично. Здесь-то 23 октября 1792 года так называемая Гора и Жиронда обменялись знаменитым поцелуем. Сюда-то Гара, хотя он в том и не сознается в своих мемуарах, являлся за справками в ту темную ночь, в которую он, отвезя Клавьера в безопасное место на Бонской улице, остановил свою карету на Королевском мосту, для того чтобы прислушиваться к звукам набата.
28 июня 1793 года за столом в этой задней комнате сидели три человека. Стулья их не соприкасались между собою; они сидели каждый за одной из сторон стола, причем четвертая оставалась пустой. Было около восьми часов вечера; на улице было еще светло, но в задней комнате кабачка уже было темно, и привешенная к потолку лампа -- по тем временам большая роскошь -- освещала комнату.
Один из этих трех собеседников был бледнолицый, серьезный молодой человек, с тонкими губами и холодным выражением глаз. Лицо его нервно подергивалось, что делало его улыбку похожей на гримасу. Он был напудрен, в перчатках, застегнут на все пуговицы; платье его было тщательно вычищено и на нем не заметно было ни одной складки. При светло-синем фраке он носил нанковые панталоны, белые чулки, высокий галстук, брыжи со сборками и башмаки с серебряными пряжками. Из двух остальных его собеседников один представлял собой что-то вроде великана, другой -- что-то вроде карлика. Высокий, на котором неуклюже висел фрак из красного сукна, а вокруг шеи беспорядочно был намотан шарф со свесившимися на расстегнутый жилет концами, причем некоторых пуговиц у жилета не хватало, был в сапогах с отворотами и поражал своим взъерошенным видом, хотя на его голове и можно было заметить слабые следы работы парикмахера; его парик был похож на гриву. Лицо у него было рябое, брови сердито сдвинуты, губы толстые, зубы белые, глаза блестящие, руки громадные. Товарищ его, когда сидел, казался горбатым; цвет лица у него был желтый, глаза были налиты кровью, щеки бледны; на его закинутой назад голове, повязанной платком, виднелись из-под последнего густо напомаженные волосы; лоб у него был узок, но зато рот громаден и безобразен. Панталоны его составляли одно целое с чулками, жилет его когда-то был сделан из белого атласа, но сильно загрязнился, на ногах болтались широкие башмаки; поверх жилета, в суконном чехле, висел, насколько можно было судить по очертаниям, кинжал.
Первый из этих трех человек был Робеспьер, второй -- Дантон, третий -- Марат.
Они были в комнате одни. Перед Дантоном стояли стакан и запыленная бутылка вина, напоминавшая Лютеровскую кружку пива, перед Маратом -- чашка кофе, перед Робеспьером -- лежали бумаги. Возле связки бумаг стояла круглая свинцовая чернильница, в виде тех, которые, по всей вероятности, еще памятны лицам, посещавшим школы в начале XIX столетия. Около чернильницы валялось перо. На бумаге была положена большая медная печать, которая представляла собою миниатюрную копию с Бастилии и на которой вырезаны были слова "Palloy fecit". Посредине стола была разложена карта Франции.
Возле двери, но с наружной ее стороны, стоял верный страж Марата, тот самый полицейский комиссар с улицы Корделье, которому суждено было две недели спустя, а именно 13 июля, ударить стулом по голове Шарлотту Корде, в эту самую минуту, то есть 28 июня, замышлявшую в Каэне убийство Марата. Лоран Басе занимался также разноской корректурных листов "Друга Народа". Будучи приведен в этот вечер своим начальником в кофейню Павлина, он должен был стоять на страже возле двери комнаты, в которой сидели Марат, Дантон и Робеспьер, и не пропускать в эту комнату никого, кроме некоторых членов Комитета общественной безопасности, Коммуны или Клуба епископского дворца. Робеспьер велел впустить Сен-Жюста, Дантон -- Паша, а Марат -- Гюсмана.
Совещание продолжалось уже долго. Касалось оно лежавших на столе и уже прочитанных Робеспьером бумаг. Споры становились все резче и резче, и в голосах этих трех людей порой звучали сердитые ноты. Громкие голоса были слышны даже снаружи. В те времена народ до того уже привык к трибунам и к публичным речам, что у него невольно появлялась потребность слушать; в те времена даже какой-нибудь рассыльный Фабриций Пари считал себя вправе подсматривать в замочную скважину, что делает Комитет общественной безопасности, и это, сказать мимоходом, оказалось впоследствии совсем не лишним, так как этот самый Пари в ночь с 30 на 31 марта 1794 года предупредил Дантона о решениях Комитета. Итак, Лоран Басе приложил ухо к двери комнаты, в которой совещались Дантон, Марат и Робеспьер. Хотя он, собственно, состоял на службе у Марата, но в то же время являлся и агентом Клуба епископского дворца.
II. MAGNA TESTANTUR VOCE PER UMBRAS*
* Громогласно клянутся тенями (лат.).
Наконец Дантон встал и резким движением отодвинул свой стул.
-- Послушайте! -- воскликнул он. -- Есть только одно дело неотложной важности, а именно опасность, угрожающая республике. Для меня существует только один долг -- спасти Францию от неприятеля. Для этого хороши все средства, все -- решительно все! Когда я имею дело с серьезной опасностью, я пользуюсь всем, чем могу, и когда мне приходится всего опасаться, я иду напролом. Моя мысль подобна львице. В деле революции я не допускаю никаких полумер, никаких церемоний. Немезида должна быть беспощадна. Будем страшны -- и мы будем полезны. Разве слон разбирает, куда он ставит ногу? Раздавим неприятеля!
-- Я против этого ничего не имею, -- ответил Робеспьер мягким голосом и затем прибавил: -- Но весь вопрос в том, где враг?
-- Во Франции его нет, и выгнал его -- я!-- воскликнул Дантон.
-- Нет, он здесь, и я слежу за ним, -- проговорил Робеспьер.
-- Ну, так я его опять прогоню, -- сказал Дантон.
-- Внутреннего врага не изгоняют.
-- Так что же с ним делают?
-- Его уничтожают.
-- Я согласен и на это, -- в свою очередь, проговорил Дантон. -- Но только я вас уверяю, Робеспьер, что он вне страны, -- прибавил он.
-- А я вас уверяю, Дантон, что он здесь.
-- Он возле границ, Робеспьер.
-- Нет, Дантон, он -- в Вандее.
-- Успокойтесь, -- сказал третий голос, -- он -- всюду, и вы погибли.
То был голос Марата. Робеспьер взглянул на Марата и спокойно возразил.
-- Нам не нужно общих мест. Я констатирую факты.
-- Педант! -- пробормотал сквозь зубы Марат. Робеспьер положил руку на разложенные перед ним бумаги и продолжал:
-- Я только что прочел вам донесение марнского депутата. Я только что передал вам сведения, доставленные Желамбром. Послушайте, Дантон, обычная война -- ничто, война гражданская -- все. Простая война -- это не что иное, как царапина на локте; гражданская же -- это рак в печени. Из всего, что я только что прочел вам, явствует следующее: Вандея, в которой до сих пор действовали вразброд разные предводители, готова сплотиться. У нее отныне будет один главнокомандующий...
-- Центральный разбойник, -- пробормотал сквозь зубы Дантон.
-- ...а именно человек, высадившийся 2 июня близ Понторсона, -- продолжал Робеспьер. -- Вы знаете, кто он таков. Заметьте, что высадка эта совпадает по времени с задержанием в Байе, в этом изменническом Кальвадосском департаменте, наших чрезвычайных уполномоченных: депутата от Кот-д'Ора и Ромма; арестованы они 2 июня, то есть в тот же самый день.
-- Да, и отправлены в Каэнский замок, -- вставил свое слово Дантон.
-- В депешах говорится далее, -- продолжал Робеспьер, -- что партизанская война организуется на широкую ногу. В то же время готовится высадка англичан; вандейцы и англичане -- это значит бретонцы и британцы. Финистерские мужланы говорят тем же языком, как и корнуоллская сволочь. Я предъявил вам перехваченное письмо Пюизе, в котором говорится что "двадцать тысяч красных мундиров, появившись на месте восстания, заставят подняться сто тысяч человек". Когда крестьянское восстание вспыхнет во всю мощь, произведена будет высадка англичан. Вот их план. Не угодно ли вам обратиться к карте.
Робеспьер продолжал, водя пальцем по карте:
-- Англичане могут выбрать для высадки любой пункт, от Канкаля до Пемполя. Крэг предпочел бы Сент-Бриесскую бухту, генерал Корнваллис -- Сен-Кастскую. Левый берег Луары охраняется мятежной Вандейской армией, а что касается восьмидесятимильного открытого пространства между Ансенисом и Понторсоном, то сорок нормандских общин обещали свое содействие для его защиты. Высадка будет произведена в трех пунктах: в Плерене, Иффиниаке и Пленефе; из Плерена высадившиеся войска пойдут на Сент-Брие, а из Пленефа -- на Ламбалль. На второй день они достигнут Динана, где содержатся девятьсот английских пленных, и в то же время займут Сен-Жуан и Сен-Меэн, где будет оставлена кавалерия. На третий день две колонны направятся: одна из Жуана на Бедэ, а другая из Динана на Бешерель, -- место, сильно укрепленное природой, где будут поставлены две батареи. На четвертый день они будут в Ренне, а Ренн -- ключ Бретани; в случае взятия Ренна падут также Шатонеф и Сен-Мало. В Ренне хранятся пятьдесят полевых орудий и миллион патронов...
-- Которые они, конечно, захватят, -- пробормотал Дантон.
-- Далее, -- продолжал Робеспьер, -- они направят из Ренна три колонны: одну -- на Фужер, другую -- на Витрэ, третью -- на Редон. Так как мосты разрушены, то неприятель возьмет с собой -- на это прямо указывается в донесении -- понтоны и бревна, и, кроме того, он будет иметь при себе проводников, которые укажут ему те места, где кавалерия может переправиться через реку вброд. Из Фужера он направится на Авранш, из Редона -- на Ансенис, из Витрэ -- на Лаваль. Нант и Брест должны будут сдаться. Редон господствует над всем течением Вилэны, Фужер -- над большой дорогой в Нормандию, Витрэ -- над Парижской дорогой. По прошествии двух недель соберется армия разбойников в триста тысяч человек, и вся Бретань будет в руках короля Франции.
-- То есть короля Англии, -- поправил Дантон Робеспьера.
-- Нет, короля Франции, -- настаивал тот и затем продолжал: -- А король Франции -- враг более серьезный. Для того чтобы прогнать иноземца, достаточно двух недель, а чтобы уничтожить у нас монархию, потребовалось восемнадцать столетий.
Дантон, снова усевшись, облокотился на стол, схватился руками за голову и задумался.
-- Вы видите, в чем заключается опасность, -- продолжал Робеспьер. -- Витрэ открывает англичанам дорогу в Париж.
Дантон поднял голову и, опустив свои оба сжатых кулака на лежавшую перед ним карту, точно на наковальню, воскликнул:
-- А разве, Робеспьер, Верден не открывал пруссакам дорогу на Париж?
-- Ну, так что ж из этого?
-- А то, что мы прогоним англичан точно так же, как мы прогнали пруссаков.
И Дантон снова вскочил. Робеспьер положил свою холодную руку на горячую руку Дантона.
-- Дело в том, Дантон, -- проговорил он, -- что Шампань не была за пруссаков, а Бретань -- за англичан. В Вердене велась обычная война, в Витрэ будет вестись война междоусобная. А ведь это, кажется, разница, и не маленькая, -- прибавил он серьезным и холодным голосом и затем продолжил: -- Садитесь, Дантон, и лучше вглядитесь в карту, чем стучать по ней кулаком.
Но Дантона не так-то легко было унять.
-- Никак не могу взять в толк, -- воскликнул он, -- что опасность усматривают с запада, когда она надвигается с востока. Я согласен с вами, Робеспьер, что Англия поднимается с прибрежья океана; но Испания поднимается с юга, Италия -- с юго-востока, Германия -- с востока. А там, вдали за ними, заворочался еще русский медведь. Опасность, Робеспьер, охватила нас кольцом, и мы находимся внутри этого кольца. Извне -- коалиция, внутри -- измена. На юге Серван приотворяет для короля Испании дверь во Францию, на севере Дюмурье переходит к неприятелю. Впрочем, он всегда меньше угрожал Голландии, чем Парижу. Неервинден совершенно перечеркивает Жемапп и Вальми. Философ Рабо Сент-Этьен, изменник, как того, впрочем, и следовало ожидать от протестанта, вступает в переписку с царедворцем Монтескье. Армия сильно поредела; теперь не найдется ни одного батальона, в котором оказалось бы налицо более 400 человек; в храбром Цвейбрюкенском полку осталось всего полтораста человек; Памарский лагерь пришлось покинуть; в Живе осталось всего только пятьсот кулей муки; нам пришлось отступить до Ландау; Вурмзер теснит Клебера; Майнц храбро держится, но еще вопрос -- долго ли это будет? Конде можно считать потерянным, равно как и Валансьенн, что не мешает Шанселю, защищающему Валансьенн, и старику Феро, защищающему Конде, быть истинными героями, равно как и Менье, защищающему Майнц. Но зато, к сожалению, всех остальных нельзя не признать изменниками: Дарвилль изменяет в Ахене, Мутон изменяет в Брюсселе, Баланс изменяет в Бреде, Нельи изменяет в Лимбурге, Миранда изменяет в Мастрихте; Стенжель -- изменник, Лану -- изменник, Лигоне -- изменник, Мену -- изменник, Диллон -- изменник, это все -- презренные последователи Дюмурье. Нужно показать пример. Маневры Кюстина взад и вперед тоже весьма подозрительны; я подозреваю его в том, что он предпочитает лично для него выгодное взятие Франкфурта полезному для дела республики взятию Кобленца. Положим, что Франкфурт может заплатить четыре миллиона военной контрибуции; но что это значит по сравнению с уничтожением гнезда эмигрантов в Кобленце? Менье умер 13 июня, и теперь у нас остается один только Клебер. А тем временем силы герцога Брауншвейгского увеличиваются, и он движется вперед, водружая немецкое знамя на всех занимаемых им французских крепостях. Маркграф Бранденбургский является в настоящее время вершителем судеб Европы; он забирает наши провинции, и, вот вы увидите, скоро заявит претензии на Бельгию. Право, можно было бы подумать, что мы действуем в пользу Берлина. Если так будет продолжаться и дальше и если мы не примем против этого мер, то окажется, что французская революция была произведена в пользу Потсдамского двора, что единственным ее результатом будет увеличение небольшого государства Фридриха II и что мы умертвили короля Франции ради короля Пруссии.
Здесь свирепый Дантон разразился хохотом. Хохот Дантона вызвал улыбку на устах Марата.
-- У каждого из вас свой конек, -- заговорил последний, -- у вас, Дантон, -- Пруссия, у вас, Робеспьер, -- Вандея. Ну, так позвольте же и мне высказаться. Вы, сев на своего конька, упускаете из виду самое главное: кофейни и кабаки. Кофейня Шуазеля -- якобинская, кофейня Патеня -- роялистская, кофейня Приятелей враждебна национальной гвардии, кофейня у Сен-Мартенских ворот стоит за последнюю, кофейня Регентства высказывается против Бриссо, кофейня Корацца -- за него, кофейня Прокопа клянется именем Дидро, кофейня Французского театра -- именем Вольтера, в кофейне Ротонды рвут на клочки ассигнации, кофейни Сен-Марсо неистовствуют, кофейня Манури обсуждает вопрос о муке, в кофейне Фуа -- гвалт и кутежи, в кофейне Перрона жужжат финансовые трутни. Вот на все на это следовало бы обратить внимание.
Дантон перестал хохотать; Марат продолжал улыбаться. Улыбка карлика иногда бывает страшнее хохота великана.
-- Вы что желаете -- дурачить нас, Марат? -- сердитым тоном спросил Дантон.
Марата всего передернуло; он перестал улыбаться.
-- А-а, узнаю вас, гражданин Дантон, -- прошипел он. -- Не вы ли на собрании Конвента назвали меня "какой-то Марат". Но слушайте же! Я прощаю вам это. Мы переживаем какое-то глупое время; но это все пустяки. Вспомните, кто я таков! Я разоблачил Шазо, Петиона, Керсена, Моретона, Дюфриша-Валазе, Лигонье, Мену, Банвиля, Жансонне, Бирона, Лидона, Шамбона. Ну, что ж, разве я был неправ? Я чую изменников и я нахожу полезным разоблачить его прежде, чем он успеет совершить преступление. Я имею привычку говорить накануне то, что вы говорите на следующий день. Кто, как не я, представил собранию полный план уголовного законодательства? Что я делал до сих пор? Я требовал, чтобы революция была дисциплинированна; я велел снять печати с тридцати двух папок со сданными в архив делами; я потребовал выдачи бриллиантов, врученных госпоже Ролан; я добился того, чтобы Комитету общественной безопасности были выданы бланки приказов об аресте, в которых остается только проставить имя; я указал на пропуски в докладе Линде о преступлениях Людовика Капета; я подал голос за немедленную казнь тирана; я защищал моконсельский и республиканский батальоны; я не допустил прочтения писем Нарбонна и Малуэ; я сделал предложение в пользу раненых солдат; я заставил упразднить "комиссию чести"; я уже после поражения при Монсе предчувствовал измену Дюмурье; я потребовал, чтобы сто тысяч родственников эмигрантов были задержаны в виде заложников за комиссаров, выданных неприятелю; я предложил объявить изменником всякого народного представителя, переходящего за парижские заставы; я сорвал маску с Ролана, устроившего беспорядки в Марселе, я настоял на том, чтобы назначена была награда за голову сына Филиппа Эгалитэ; я отстаивал Бушотта; я потребовал поименного голосования для удаления Инара с президентского кресла; я заставил принять резолюцию о том, что парижане оказали великую услугу отечеству. И за все это Луве называет меня паяцем, Финистерский департамент и город Луден требуют моего изгнания, город Амьен требует, чтобы на меня надели намордник. Кобург требует моего ареста, а Лекуант-Пюираво предлагает Конвенту объявить меня сумасшедшим. А теперь скажите-ка, гражданин Дантон, зачем вы позвали меня на ваше совещание, если не для того, чтобы выслушать мое мнение? Разве я просил вас об этом? Нисколько! Мне вовсе не по вкусу разговоры с такими антиреволюционерами, как вы и Робеспьер. Впрочем, этого и следовало ожидать, что вы не в состоянии будете понять меня. Вы так же мало на это способны, как Робеспьер, а Робеспьер -- как вы. Неужели же здесь не найдется другого государственного человека, кроме меня? Вас, значит, приходится учить политической азбуке. Словом, я вот что хотел вам сказать: вы оба ошибаетесь; опасность кроется не в Лондоне, как полагает Робеспьер, и не в Берлине, как думаете вы, Дантон, а в Париже. Она кроется в отсутствии у нас единства, в том, что всякий, начиная с вас обоих, считает себя вправе тянуть в свою сторону, в анархии в мыслях, в отсутствии твердой воли.
-- Анархия мыслей! -- перебил его Дантон. -- Но кто же ее создал, как не вы сами?
-- Робеспьер, Дантон, -- продолжал Марат, не отвечая на это замечание, -- опасность кроется в этом множестве кофеен, игорных домов, клубов, -- в клубе Черных, клубе Федералистов, Дамском клубе, клубе Беспристрастных, созданном Клермон-Тоннером, бывшем прежде монархистским клубом и созданном по мысли священника Клода Фоше, клубе Шерстяных колпаков, основанном газетчиком Прюдомом, и т.д. и т.д.; не считая вашего Якобинского клуба, Робеспьер, и вашего Кордельерского клуба, Дантон. Опасность кроется в голоде, заставившем носильщика Блена вздернуть на фонарь возле Ратуши булочника Франсуа Дени, и в судах, повесивших носильщика Блена за то, что он повесил булочника Франсуа Дени. Опасность кроется в бумажных деньгах, с каждым днем все более и более теряющих свою ценность. Недавно кто-то уронил на Тампльской улице стофранковую ассигнацию, а проходивший мимо нищий заметил: "Не стоит нагибаться, чтобы ее поднять!" Опасность кроется в перекупщиках и спекулянтах. К чему привело то, что на ратуше поднят черный флаг? Вы арестовали барона Тренка, но этого недостаточно: нужно свернуть шею этому старому тюремному интригану. Вы думаете, что все сделано, если председатель Конвента возложил венок на голову Лабертеша, получившего сорок один сабельный удар в сражении при Жемаппе и воспетого Шенье? Все это не что иное, как комедия и фиглярство! Вы не видите, что творится в Париже! Вы ищете опасности вдали! А что же делает ваша полиция, Робеспьер? Что делают все наши шпионы: Пайян -- в Коммуне, Коффиналь -- в Революционном трибунале, Давид -- в Комитете общественной безопасности, Кутон -- в Комитете спасения республики? Вы видите, что я запасся точными сведениями. Ну, так знайте же: опасность висит над вашей головой, лежит у вас под ногами; всюду только заговоры и заговоры; прохожие на улицах читают друг другу выдержки из газет и кивают друг другу головами; не менее шести тысяч возвратившихся во Францию эмигрантов, щеголей и шпионов прячутся в подвалах, коридорах и на чердаках Пале-Рояля; к булочным не проберешься; женщины, встречаясь в воротах, обращаются друг к другу со словами: "Когда же, наконец, будет мир?" Сколько вы ни уединяйтесь в зале исполнительного совета, сколько ни запирайте дверей, всем очень хорошо известно, что вы там говорите; и в доказательство тому, Робеспьер, я приведу вам слова, сказанные вами вчера вечером Сен-Жюсту: "Барбару начинает толстеть; это может явиться для него помехой при бегстве". Да, опасность всюду, и в особенности в центре, в Париже. Враги республики интригуют, патриоты ходят босиком, аристократы, арестованные девятого марта, уже отпущены на свободу, каретные лошади, которым настоящее место на границе в запряжке орудий, давят патриотов на улицах Парижа, хлеб в четыре фунта стоит три франка двенадцать су, в театрах идут безнравственные пьесы и -- Робеспьер отправит на эшафот Дантона!
-- Как бы не так! -- пробормотал Дантон. Робеспьер продолжал внимательно рассматривать карту.
-- В чем состоит настоятельная необходимость, -- воскликнул Марат резким голосом, -- так это в диктаторе! Вы знаете, Робеспьер, что я желаю диктатора?
-- Да, знаю, Марат, -- ответил Робеспьер, поднимая голову от карты. -- Вас или меня.
-- Да, меня или вас, -- подтвердил Марат.
-- Диктатуру! Суньтесь-ка! -- пробормотал Дантон сквозь зубы.
От внимания Марата не ускользнуло то, что брови Дантона сердито нахмурились. Он продолжал:
-- Вот что я вам скажу! Придем к соглашению и сделаем последнее усилие. Положение стоит того. Ведь пришли же мы к соглашению относительно тридцать первого мая. А теперь общий вопрос еще важнее того вопроса о жирондистах, -- вопроса в сущности второстепенного. В том, что вы говорите, есть доля правды; но вся правда, абсолютная правда -- в том, что говорю я. На юге федерализм, на западе -- роялизм; в центре, в Париже, -- поединок между Конвентом и Коммуной; на границах -- отступление Кюстина и измена Дюмурье. Отчего же все это происходит? От нашей разрозненности. Что нам требуется? Единство. Вот в чем спасение! Но только нам не следует терять времени. Париж должен взять дело революции в свои руки. Если мы потеряем хоть один час, то завтра вандейцы могут очутиться в Орлеане, а пруссаки -- в Париже. Я делаю эту уступку вам, Дантон, и вам, Робеспьер; но что же из этого следует? А то, что нам необходима диктатура, что без нее нам невозможно обойтись. Учредим же ее, примем на себя втроем роль представителей республики. Мы трое -- три головы Цербера. Из этих трех голов одна говорит, -- это вы, Робеспьер; другая рычит, -- это вы, Дантон...
-- А третья кусается, -- это вы, Марат, -- перебил его Дантон.
-- Отчего же только третья? Все три кусаются, -- заметил Робеспьер.
После короткой паузы эта мрачная и зловещая беседа возобновилась.
-- Послушайте, Марат, -- заговорил Робеспьер, -- прежде чем вступать в брак, нужно хорошенько узнать друг друга. Каким образом вы узнали то, что я говорил вчера Сен-Жюсту?
-- Это уж мое дело, Робеспьер. Моя обязанность -- все знать, относительно всего наводить справки.
-- Но, Марат...
-- Я уже сказал вам, Робеспьер, что я люблю все знать. Я знаю как то, о чем вы говорите с Сен-Жюстом, так и то, о чем Дантон говорит с Лакруа, что происходит на Театенской набережной, в доме Лабриффа, где собираются нимфы эмиграции, или в доме Тилля, возле Гонесса, принадлежащем бывшему управляющему почтами Вальмеранжу, куда приходили когда-то Мори и Казалес, куда ходили после того Сийэс и Верньо, и где теперь еженедельно происходят собрания.
Сказав последние слова, Марат пристально взглянул на Дантона. Тот воскликнул:
-- Если б у меня было власти хоть на грош, я знаю, что я бы сделал!
-- Мне известно все, что вы говорите, Робеспьер, -- продолжал Марат, -- как мне известно то, что происходило в Тампльской башне, когда там откармливали Людовика Шестнадцатого до такой степени, что в течение одного сентября месяца волк, волчица и волчата съели восемьдесят шесть корзин персиков, между тем как народ голодал; мне известно, что Ролан скрывался в одной квартире на заднем дворе улицы Лагарп; мне известно, что из бывших четырнадцатого июля в деле копий шестьсот штук были изготовлены Фором, оружейником герцога Орлеанского; мне известно, что творится у госпожи Сент-Илер, любовницы Силлери, как старик Силлери сам натирает паркет желтой гостиной, выходящей на улицу Матюрен, когда у него обедают Бюзо и Керсэ; а двадцать седьмого числа у него обедал Саладен... и знаете ли с кем, Робеспьер? С вашим приятелем Ласурсом.
-- Все это одно пустословие, -- пробормотал Робеспьер. -- Ласурс мне вовсе не приятель. -- Затем он прибавил с задумчивым видом: -- А пока в Лондоне существует восемнадцать фабрик, изготовляющих фальшивые ассигнации нашей республики.
Марат продолжал спокойным, но слегка дрожащим голосом, наводившим страх:
-- Вы напрасно на себя напускаете важность. Да, я все знаю, вопреки тому, что Сен-Жюст называет "государственной тайной"...
Марат сделал особое ударение на последних словах, взглянул на Робеспьера и продолжал:
-- Мне известно, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба приглашает Давида отведать стряпни своей невесты, Елизаветы Дюплэ, вашей будущей родственницы, Робеспьер. Я -- народное око и я вижу все из глубины моего погреба. Да, я все вижу, все слышу, все знаю. Вы же часто развлекаетесь пустяками и предаетесь самодовольству. Робеспьер слушает льстивые слова своей госпожи Шалабр, дочери того самого маркиза Шалабра, который играл в вист с Людовиком Шестнадцатым в вечер казни Дамьена. Да, знай наших! Сен-Жюст совсем уходит в свой галстук, Лежандр щеголяет в новом кафтане, белом жилете и громадных брыжжах, думая этим заставить всех забыть про его кузнечный фартук. Робеспьер воображает, что для истории очень интересно будет знать, что он являлся в Учредительное собрание в сюртуке оливкового цвета, а в Конвент -- в небесно-голубом сюртуке. Портреты его висят по всем стенам его комнаты...
-- А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, -- перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.
Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.
-- Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, "Дон-Кихотами рода людского"?
-- А не вы ли, Марат, после четвертого августа, в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего "Друга Народа", -- вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, -- не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: "Герцог всегда останется герцогом?"
-- А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.
-- Точно так же, как мой брат защищал вас, Марат, когда на вас нападали в Якобинском клубе. Но что же это доказывает? Ровно ничего.
-- Робеспьер, известна даже та комната Тюильрийского дворца, в которой вы сказали Гара: "Мне уже надоела революция".
-- А здесь, Марат, в этом самом кабачке, вы двадцать девятого октября целовались с Барбару.
-- Вы, Робеспьер, сказали в разговоре с Бюзо: "Что это за штука такая ваша республика?"
-- Марат, вы в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.
-- Вы, Робеспьер, ходите в сопровождении рыночного носильщика, вооруженного дубиной.
-- А вы, Марат, накануне десятого августа просили Бюзо, чтобы он помог вам бежать в Марсель, причем собирались переодеться жокеем.
-- Во время сентябрьской расправы вы прятались, Робеспьер.
-- А вы, Марат, выставлялись напоказ.
-- Вы, Робеспьер, швырнули на пол красный фригийский колпак.
-- Да, когда его вздумал надеть изменник. Робеспьер не может носить того, что носит Дюмурье.
-- В то время, когда проходили солдаты Шатовье, вы не захотели, чтобы на голову Людовика Шестнадцатого было накинуто покрывало.
-- Я сделал лучше: я не накрыл ему голову, а отрубил ее.
Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.
-- Робеспьер, Марат, -- проговорил он, -- успокойтесь!
Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.
-- А вы чего вмешиваетесь? -- воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.
-- Чего я вмешиваюсь! -- закричал, в свою очередь, Дантон, привскакивая на стуле. -- А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!
-- Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, -- проговорил Марат, не возвышая голоса.
-- Это легко сделать! -- воскликнул Дантон. -- Ступайте искать их в освобожденной мною Аргонне, в очищенной от неприятеля Шампани, в завоеванной Бельгии, среди армий, в рядах которых я уже четыре раза подставлял свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января, на разбитом троне, на гильотине, этой вдове...
-- Гильотина вовсе не вдова, а девственница, -- перебил Марат Дантона. -- Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.
-- Почему вы так думаете? -- возразил Дантон. -- А вот я оплодотворяю ее.
-- Посмотрим, -- проговорил Марат и улыбнулся.
-- Марат! -- воскликнул Дантон, подметивший эту улыбку. -- Я привык действовать всегда открыто, начистоту. Я ненавижу все, что пресмыкается. Я никогда не был и не буду мокрицей. Ваше место -- подвал, мое -- улица. Вы от всех сторонитесь, я доступен для всякого прохожего.
-- Миленький господинчик, не хотите ли зайти ко мне? -- пробормотал сквозь зубы Марат. И, перестав улыбаться, он продолжал вызывающим голосом: -- Дантон, отдайте отчет относительно тридцати трех тысяч экю звонкой монетой, которые выплатил вам Монморен от имени короля, под видом вознаграждения вас за потерянное вами место прокурора суда в Шатлэ.
-- Я участвовал в деле четырнадцатого июля, -- надменно проговорил Дантон.
-- А королевские кладовые? А бриллианты короны?
-- Я участвовал в деле шестого октября.
-- А грабительства вашего alter ego Лакруа в Бельгии?
-- Я участвовал в деле двадцатого июня.
-- А ссуды, выданные госпоже Монтанье?
-- Я возбуждал народ при возвращении короля из Варенна.
-- А оперный театр, построенный на доставленные вам деньги?
-- Я вооружил парижские кварталы.
-- А сто тысяч секретных сумм министерства юстиции?
-- Я организовал движение десятого августа.
-- А два миллиона негласных расходов собрания, из которых четверть перешла в ваш карман?
-- Я остановил наступление неприятеля и загородил дорогу коалиции монархов.
-- Вы -- проститутка! -- проговорил Марат.
-- Да! -- воскликнул Дантон, вскакивая, со свирепым выражением. -- Пускай я продал себя, но зато я спас мир!
Робеспьер продолжал кусать себе ногти. Он неспособен был ни смеяться, ни улыбаться; ему недоставало громового смеха -- Дантона, и жалящей улыбки -- Марата.
-- Я подобен океану, -- продолжал Дантон. -- У меня бывает прилив и отлив; при отливе видно дно моей души, при приливе видны ее высоко вздымающиеся волны.
-- То есть ее пена, хотите вы сказать, -- ехидно вставил Марат.
-- Нет, ее буря, -- возразил Дантон.
И они оба, Дантон и Марат, одновременно вскочили с мест. Марат, наконец, вышел из себя и из ехидны превратился в дракона.
-- Вот как! -- воскликнул он. -- Вот как! Ни вы, Робеспьер, ни вы, Дантон, не желаете меня слушать! Ну, хорошо же, так вот что я вам скажу: вы оба погибли. Ваша политика довела вас до невозможности идти далее; вам нет никакого выхода, и то, что вы теперь делаете, закрывает перед вами все двери, кроме двери могилы.
-- В том-то и заключается ваше величие, -- проговорил Дантон, пожимая плечами.
-- Берегись, Дантон, -- продолжал Марат. -- У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы -- все это пахнет Луизочкой.
Луизочка -- было ласкательное имя, которым Марат называл гильотину.
-- А что касается тебя, Робеспьер, -- продолжал Марат, -- то ты корчишь из себя умеренного, но это тебе ни к чему не послужит. Пудрись, расчесывайся, чистись сколько тебе угодно, корчи из себя хлыща, щеголяй бельем, завивай себе волосы -- все же тебе не миновать Гревской площади; заигрывай с герцогом Брауншвейгским -- тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой -- все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!
-- Кобленцское эхо! -- пробормотал Робеспьер сквозь зубы.
-- Неправда, Робеспьер! Я -- ничье не эхо, я -- всеобщий крик! Вы оба -- молокососы! Который тебе год, Дантон? Тридцать четвертый! А тебе, Робеспьер? Тридцать третий! Ну, а я жил с самого сотворения мира; имя мне -- страдания человечества; мне уже шесть тысяч лет!
-- Это верно, -- согласился Дантон. -- В течение шести тысяч лет Каин сохранился в своей ненависти, подобно тому как жаба сохраняется в камне; но вот камень треснул, Каин выпрыгивает из него в людское общество, и это -- Марат.
-- Дантон! -- воскликнул Марат, и глаза его сверкнули страшным блеском.
-- Что такое? -- спокойно спросил Дантон.
Так беседовали эти три ужасных человека. То была ссора громовержцев.
III. ВНУТРЕННИЕ СУДОРОГИ
Беседа на время прекратилась. Титаны отдались течению своих мыслей.
Львы боятся удавов. Робеспьер сильно побледнел, а Дантон не менее сильно покраснел. У обоих по телу пробежала дрожь. Свирепый взор Марата потух; на его лице снова отразилось спокойствие -- властное спокойствие, способное устрашить даже таких людей, которые сами способны вызвать страх.
Дантон чувствовал себя побежденным, но не желал сдаваться. Он продолжал:
-- Марат очень громко кричит о диктатуре и об единстве власти, но он обладает одною только способностью -- всюду вносить смуту.
Робеспьер, разжимая свои тонкие губы, проговорил:
-- Я придерживаюсь мнения Анахарсиса Клоотса; я говорю: ни Ролан, ни Марат.
-- А я говорю,-- возразил Марат; -- ни Дантон, ни Робеспьер. -- И, пристально взглянув в глаза им обоим, он продолжал: -- Позвольте мне дать вам совет, Дантон. Вы влюблены, вы думаете о втором браке. Ну, так будьте же благоразумны, -- не вмешивайтесь в политику.
И, отступив на один шаг к выходной двери, он отвесил им ироничный поклон и проговорил:
-- Прощайте, господа.
У Дантона и Робеспьера по телу пробежала дрожь. В это время из глубины комнаты раздался голос, произнесший:
-- Ты не прав, Марат!
Все оглянулись. Во время вспышки Марата, совершенно незаметно для трех собеседников, кто-то вошел в находившуюся в задней стене дверь.
-- А, это ты, гражданин Симурдэн, -- проговорил Марат. -- Здравствуй!
Действительно, то был Симурдэн.
-- Я утверждаю, что ты не прав, Марат, -- повторил он. Марат побледнел, или, вернее сказать, позеленел.
-- Ты полезен, -- сказал Симурдэн, -- Робеспьер и Дантон необходимы. Зачем же угрожать им? Согласие, согласие, граждане! Народ требует от вас согласия.
Появление этого человека произвело впечатление вылитого ведра холодной воды и, подобно появлению постороннего человека во время семейной ссоры, успокоило если не дно, то все же хоть поверхность.
Симурдэн подошел к столу. Дантон и Робеспьер его знали. Они не раз замечали в предназначенных для публики трибунах Конвента этого серьезного и, по-видимому, влиятельного человека, которому простолюдины низко кланялись. Однако Робеспьер, как формалист, спросил его:
-- Каким образом вы сюда попали?
-- Он -- член Клуба епископского дворца, -- проговорил Марат голосом, в котором звучала какая-то покорность.
Дело в том, что Марат, с пренебрежением относясь к Конвенту и водя за нос Коммуну, боялся Клуба епископского дворца. Здесь повторился только общий закон. Мирабо предчувствовал появление из неизвестной дали Робеспьера, Робеспьер предчувствовал Марата, Марат предчувствовал Гебера, Гебер предчувствовал Бабефа. Пока подземные слои спокойны, политический деятель смело может ходить по земле над ними; но самый отъявленный революционер сознает существование под ним подпочвы, и даже самые смелые из них останавливаются, замечая колебание почвы у себя под ногами. Ум и проницательность великих революционеров именно в том и заключаются, чтобы уметь отличить движение, являющееся результатом принципов, от движений, являющихся результатом личных вожделений, чтобы содействовать первому и бороться против последних.
-- Ого! -- проговорил Дантон, заметив смущение Марата. -- Гражданин Симурдэн оказывается здесь нелишний.
И он протянул Симурдэну руку.
-- Ну, так вот что, -- продолжал он, -- нужно объяснить гражданину Симурдэну, в чем дело. Он подошел как нельзя более кстати. Я представляю здесь собой "гору", Робеспьер -- Комитет общественной безопасности, Марат -- Коммуну, Симурдэн -- Клуб епископского дворца. Пусть он нас разберет.
-- Хорошо, -- проговорил Симурдэн спокойным голосом. -- Так в чем же дело?
-- Дело идет о Вандее, -- ответил Робеспьер.
-- О Вандее? -- переспросил Симурдэн и продолжал: -- Да, это дело серьезное. Если революция умрет, она умрет благодаря Вандее. Одна Вандея страшнее десяти Германий. Для того чтобы Франция могла жить, нужно убить Вандею.
Эти немногие слова расположили Робеспьера в его пользу. Тот, однако, обратился к нему с вопросом:
-- А вы, случайно, не бывший ли священник?
Облик бывшего священника сразу же бросился в глаза Робеспьеру, бывшему адвокату.
-- Да, гражданин, -- ответил Симурдэн.
-- Ну, так что же из этого! -- воскликнул Дантон. -- Дельный священник стоит всякого другого. В революционные эпохи священники переливаются в граждан, как колокола -- в монеты и в пушки. Данжу -- священник, Дону -- тоже. Тома Лендэ состоит епископом эврезским; да вы сами, Робеспьер, сидите в Конвенте бок о бок с епископом бовэским Массье. Старший викарий Вожуа входил в состав комитета десятого августа. Шабо -- капуцин. Жерль принимал присягу в зале для игры в мяч; аббат Одран потребовал, чтобы Национальное собрание было объявлено стоящим выше короля; аббат Гутт потребовал у Законодательного собрания, чтобы с кресла Людовика Шестнадцатого был снят балдахин; аббат Грегуар внес предложение об упразднении королевской власти.
-- Да, и предложение это было поддержано, -- захихикал Марат, -- фигляром Колло-д'Эрбуа. Они вдвоем сделали дело: священник повалил трон, комедиант низверг короля.
-- Возвратимся, однако же, к вандейским делам, -- вмешался в разговор Робеспьер.
-- Ну, так что же там нового? -- спросил Симурдэн. -- Что творится в этой вашей Вандее?
-- А вот что, -- ответил Робеспьер, -- она нашла себе предводителя; она вскоре станет кошмаром.
-- А кто этот предводитель, гражданин Робеспьер?
-- Это бывший маркиз Лантенак, присвоивший себе титул бретонского принца.
-- А-а, я его знаю, -- проговорил Симурдэн, кивнув головой. -- Я был священником в его поместьях. Прежде он больше занимался женщинами, чем войной, -- прибавил он, подумав немного.
-- Точно так же, как Бирон, командовавший в Лозэне, -- заметил Дантон.
-- Да, да, это бывший жуир, -- задумчиво продолжал Симурдэн. -- Он должен быть ужасен.
-- Поистине свиреп, -- подтвердил Робеспьер. -- Он сжигает дотла селения, добивает раненых, умерщвляет пленных, расстреливает женщин.
-- Как?! Неужели женщин?
-- Да. Он, между прочим, велел расстрелять одну женщину, при которой было трое детей. Неизвестно, что сталось с ребятами. А впрочем, он несомненно полководец, знающий военное дело.
-- Это верно, -- согласился Симурдэн. -- Он участвовал в Ганноверской войне, и еще в то время солдаты говорили: "Наверху Ришелье, внизу -- Лантенак". Настоящим главнокомандующим был в то время Лантенак. Порасспросите-ка об этом вашего товарища Дюссо.
Робеспьер задумался на минуту и потом проговорил, обращаясь к Симурдэну:
-- Ну, так вот, гражданин Симурдэн, человек этот уже три недели как в Бретани.
-- Его нужно объявить стоящим вне закона, нужно назначить цену за его голову
-- И то и другое уже сделано.
-- Нужно обещать тому, кто его схватит, большую сумму денег, да не ассигнациями, а золотом.
-- Это уже сделано.
-- Затем его нужно отправить на гильотину и отрубить ему голову.
-- Это будет сделано.
-- Кем?
-- Вами.
-- Мной?
-- Да, Комитет общественного спасения назначит вас своим делегатом в Вандее, и притом с самыми обширными полномочиями.
-- Принимаю, -- лаконически ответил Симурдэн.
Робеспьер обладал драгоценным для государственного человека качеством -- быть быстрым в своих решениях. Он вынул из лежавшей перед ним кипы бумаг белый лист, в заголовке которого были следующие слова: Французская республика единая и неделимая. Комитет общественного спасения. Симурдэн продолжал:
-- Да, я принимаю. Против неумолимого -- неумолимый. Лантенак свиреп -- и я буду свиреп. Борьба не на жизнь, а на смерть с этим человеком. С божьей помощью я избавлю от него республику. -- Здесь он остановился и затем прибавил: -- Все равно: ведь я священник, я верую в Бога.
-- Теперь все это устарело, -- заметил Дантон.
-- Я верую в Бога, -- повторил Симурдэн невозмутимым голосом.
Мрачный Робеспьер одобрительно кивнул ему головою. Симурдэн спросил:
-- При ком я буду состоять делегатом?
-- При начальнике экспедиционной колонны, высланной против Лантенака, -- ответил Робеспьер. -- Только я предупреждаю вас, что это дворянин.
-- Вот тоже вещь, которой я не придаю ни малейшего значения. Что же такое, что дворянин? Велика важность! -- воскликнул Дантон. -- О дворянине можно сказать то же, что и о священнике: если он за нас, то он хорош. Знатность рода, это, конечно, предубеждение; но именно потому-то ей и не следует придавать одностороннего значения. Скажите, Робеспьер, разве Сен-Жюст -- не дворянин? Флорель де Сен-Жюст, черт побери! Разве Анахарсис Клоц -- не барон? Разве наш друг Карл Гессен, не пропускающий ни одного заседания клуба башмачников, не принц и не брат царствующего ландграфа Гессен-Ротенбургского? Разве друг Марата Монто -- не маркиз де Монто? В Революционном трибунале заседает один священник -- Вилат и один дворянин -- маркиз Леруа де Монфлабер. А между тем оба они -- люди вполне благонадежные.
-- Вы еще забыли, -- вставил свое слово Робеспьер, -- председателя Революционного трибунала Антонеля, настоящее имя которого -- маркиз Антонель.
-- А разве не дворянин Дампьер, -- продолжал Дантон, -- недавно погибший под стенами Конде в рядах республиканских войск? Разве не дворянин Борепэр, который предпочел пустить себе пулю в лоб, не желая впустить в Верден пруссаков?
-- Однако все это не мешает тому, -- проворчал сквозь зубы Марат, -- что, когда Кондорсе сказал: "Гракхи были знатного рода", Дантон крикнул Кондорсе: "Все дворяне -- изменники, начиная с Мирабо и кончая тобой".
-- Гражданин Дантон, гражданин Робеспьер, -- раздался серьезный голос Симурдэна, -- вы, может быть, имеете основание полагаться на дворянство, но народ на него не полагается, и он имеет на то право. А когда на священника возлагается обязанность наблюдать за дворянином, то на него возлагается двойная ответственность, и священник должен быть непреклонен...
-- Совершенно верно, -- вставил Робеспьер.
-- И неумолим, -- добавил Симурдэн.
-- Хорошо сказано, гражданин Симурдэн, -- заговорил Робеспьер. -- Вам придется иметь дело с молодым человеком, и вы, конечно, будете импонировать ему, будучи вдвое старше его. Нужно руководить им, но в то же время и щадить его. Он, по-видимому, не лишен военных дарований: относительно этого предмета сходятся все донесения. Он только что прибыл с нашей восточной границы, где показал чудеса храбрости. Он прекрасно умеет командовать. В течение двух недель он отлично действует против этого старого маркиза Лантенака. Он не перестает теснить и гнать его перед собою: вероятно, вскоре он прижмет его к морю и сбросит его туда. Лантенак хитер, как старый полководец, а наш военачальник по-юношески смел. Немудрено, что у него уже появились враги и завистники. Так, например, генерал Лешелль, несомненно, ему завидует.
-- Этот Лешелль, -- перебил Дантон, -- непременно желает быть главнокомандующим, а между тем Шаррет бьет его на каждом шагу.
-- А между тем, -- продолжал Робеспьер, -- он ни за что не желает, чтобы кто-нибудь другой, кроме него, разбил Лантенака. Истинное бедствие в этой Вандейской войне -- это соперничество отдельных начальников; солдаты же наши -- это герои, которых ведут в бой неумелые начальники. Простой гусарский ротмистр Шамбон вступает в Сомюр в сопровождении одного только трубача, наигрывающего на своей трубе "Ca ira"; он мог бы продолжать таким же образом и взять также Шалэ, но он не имеет инструкций и останавливается. Нужно произвести радикальные перемены в составе лиц, начальствующих в Вандее. Теперь там дробятся, разбрасываются силы республиканцев, а разбросанная армия -- это уже не армия: это -- камень, превращенный в щебень. В Парамейском лагере остались только одни палатки. Между Третье и Динаном без всякой пользы расставлено до ста небольших отрядов, которые, будучи соединены, могли бы составить целую дивизию и прикрыть все побережье. Лешелль, которого поддерживает Паррен, отозвал войска со всего северного побережья, под тем предлогом, что следует защищать южный берег, и таким образом открывает доступ во Францию англичанам. Поднять и вооружить полмиллиона крестьян и подготовить высадку англичан во Франции -- вот план Лантенака. Молодой начальник экспедиционной колонны преследует, теснит и бьет этого Лантенака без позволения Лешелля, своего начальника; и вот Лешелль на него доносит. Мнения относительно этого молодого человека очень разноречивы: Лешелль желает его расстрелять, а марнский депутат советует произвести его в генералы и назначить на место Лешелля.
-- Этот молодой человек, -- сказал Симурдэн, -- мне кажется, обладает большими способностями.
-- Да, но у него один недостаток, -- заметил Марат.
-- Какой же?-- спросил Симурдэн.
-- Он слишком мягок, -- ответил Марат. -- Он тверд в бою, но затем чересчур мягок. Он прощает, милует, защищает монахинь, спасает жен и дочерей аристократов, отпускает на свободу пленных и священников.
-- Это большая ошибка, -- пробормотал Симурдэн.
-- Не ошибка, а преступление! -- воскликнул Марат.
-- Иногда! -- согласился Дантон.
-- Часто! -- заметил Робеспьер.
-- Почти всегда! -- настаивал Марат.
-- Да, если имеешь дело с врагами отечества -- всегда, -- сказал Симурдэн.
Марат обратился к Симурдэну с вопросом:
-- А что бы ты сделал с республиканским полководцем, который освободил бы роялистского генерала?
-- В этом отношении я согласен с Лешеллем: я бы велел его расстрелять.
-- Или отправить на гильотину, -- поправил его Марат.
-- Это дело вкуса, -- заметил Симурдэн.
-- А по мне, так и то и другое одинаково хорошо! -- воскликнул Дантон, громко расхохотавшись.
-- И ты, наверное, получишь либо то, либо другое, -- пробормотал сквозь зубы Марат; и, переводя взор с Дантона на Симурдэна, он продолжал:
-- Итак, гражданин Симурдэн, если бы республиканский вождь оказался слишком мягким, ты бы велел отрубить ему голову?
-- В двадцать четыре часа.
-- В таком случай, -- объявил Марат, -- я согласен с мнением Робеспьера, что следует послать гражданина Симурдэна в качестве комиссара Комитета общественной безопасности при начальнике экспедиционной колонны прибрежной армии. А как фамилия этого начальника?
-- Это один бывший дворянин, -- ответил Робеспьер и принялся рыться в бумагах.
-- Ну, так пускай же поп следит за дворянином, -- засмеялся Дантон. -- Я не доверился бы одному попу и не доверился бы одному дворянину; но когда они вместе, они взаимно будут наблюдать друг за другом, и дело пойдет как по маслу.
Брови Симурдэна еще более нахмурились; но, находя, по всей вероятности, замечание это в сущности более или менее основательным, он не возражал Дантону и проговорил строгим голосом:
-- Если республиканский военачальник, за которым я должен наблюдать, сделает хоть один сомнительный шаг -- смертный приговор ему обеспечен!
-- А вот и его имя, -- проговорил Робеспьер, все это время рывшийся в бумагах. -- Гражданин Симурдэн, военачальник, за которым вам поручается наблюдать, -- бывший виконт. Фамилия его -- Говэн.
-- Говэн! -- воскликнул Симурдэн, бледнея. Эта бледность не укрылась от взоров Марата.
-- Виконт Говэн! -- повторил он задумчиво.
-- Да, да! -- подтвердил Робеспьер.
-- Ну, так что же? -- спросил Марат, не спуская глаз с Симурдэна.
Наступило молчание. Наконец Марат обратился к нему со словами:
-- Гражданин Симурдэн, принимаете ли вы, на обозначенных вами самими условиях, поручение состоять комиссаром при командующем войсками Говэне? Решено или нет?
-- Решено, -- ответил Симурдэн, все более и более бледнея.
Робеспьер взял лежавшее возле него перо и написал своим медленным и четким почерком четыре строчки на листе бумаги, в заголовке которого стояли слова: "Комитет общественного спасения", подписал свою фамилию и передал бумагу и перо Дантону; Дантон также подписал бумагу, и, наконец, ее подписал Марат, все время не спускавший взора со смертельно бледного лица Симурдэна.
Когда бумага возвратилась к Робеспьеру, тот проставил на ней число и передал ее Симурдэну, который прочел в ней следующее:
Год II Республики.
"Гражданин Симурдэн, чрезвычайный комиссар Комитета общественного спас е ния, облекается неограниченными полномочиями по отношению к гражданину Гов э ну, начальнику экспедиционной колонны, действующей вдоль морского побережья.
Робеспьер. Дантон. Марат. 28 июня 1793 года".
Революционный или так называемый гражданский календарь в те времена еще не существовал легальным образом и был принят Конвентом, по предложению депутата Ромма, лишь 5 октября 1793 года.
Пока Симурдэн читал, Марат все смотрел на него и, наконец, произнес вполголоса, как бы говоря сам с собою:
-- Необходимо подтвердить все это декретом Конвента или особым постановлением Комитета общественного спасения. Тут еще остается кое-что сделать.
-- Гражданин Симурдэн, -- спросил Робеспьер, -- где вы живете?
-- На Коммерческой улице.
-- А-а, там же, где и я, -- заметил Дантон. -- Вы, значит, мой сосед.
-- Времени нельзя терять, -- продолжал Робеспьер. -- Завтра вы получите формальные инструкции, подписанные всеми членами Комитета общественного спасения. Это будет подтверждением поручения, возложенного на вас специально при состоящих в армии делегатах, -- Филиппо, Приэре, депутате от Марны, Лекуантре, Алькье и других. У вас неограниченные полномочия. Вы можете повесить Говэна или отправить его на эшафот. Инструкции вы получите завтра в три часа. Когда вы думаете выехать?
-- Завтра в четыре часа.
Затем они расстались.
Вернувшись домой, Марат предупредил Симону Эврар, что на следующий день он отправится в Конвент.