-- Дитя мое, отвори это окно; стекла запотѣли, а мнѣ хотѣлось бы поглядѣть на свѣтъ Божій.
-- Смотрите, батюшка; скоро наступитъ ночь.
-- Нѣтъ, солнечные лучи еще играютъ на холмахъ, окружающихъ заливъ. Мнѣ надо подышать вольнымъ воздухомъ сквозь рѣшетку моей тюрьмы. Какъ ясенъ небосклонъ!
-- Батюшка, гроза собирается за горизонтомъ.
-- Гроза, Этель! Гдѣ ты видишь?.
-- Батюшка, я жду грозы, когда небосклонъ слишкомъ ясенъ.
Старикъ съ удивленіемъ взглянулъ на молодую дѣвушку.
-- Если бы въ молодости я разсуждалъ какъ ты, меня бы не было здѣсь.
Помолчавъ, онъ добавилъ спокойнѣе:
-- Ты сказала правду, но такая опытность несвойственна твоему возрасту. Не понимаю, почему твой юный умъ такъ походитъ на мою старую опытность.
Этель потупила голову, какъ бы смущаясь этимъ простымъ и мѣткимъ замѣчаніемъ. Руки ея болѣзненно сжались, глубокій вздохъ вырвался изъ груди.
-- Дитя мое, -- продолжаль старикъ-узникъ, -- съ нѣкоторыхъ поръ я сталъ примѣчать, что ты блѣднѣешь, какъ будто жизнь уже не грѣетъ кровь въ твоихъ жилахъ. По утрамъ ты являешься ко мнѣ съ красными распухшими вѣками, съ заплаканными глазами, которыхъ не смыкала всю ночь. Вотъ уже нѣсколько дней, Этель, ты упорно молчишь, твой голосъ не пытается отвлечь меня отъ мрачныхъ думъ о прошедшемъ. Ты сидишь подлѣ меня печальнѣе меня самого, хотя на твоей душѣ не лежитъ бремя пустой суетной жизни. Печаль окружаетъ твою молодость, но она не могла еще проникнуть въ твое сердце. Утреннія тучи скоро исчезнутъ на небѣ. Ты въ такомъ теперь возрастѣ, когда въ мечтахъ намѣчаютъ свою будущность, какъ бы худо ни было настоящее. Что случилось съ тобой, дитя мое? Однообразіе узничества защищаетъ тебя отъ неожиданныхъ огорченій. Что сдѣлала ты? Не можетъ быть, чтобы ты горевала о моей участи; ты должна была привыкнуть къ моему несчастію, которому пособить нельзя. Правда, въ разговорахъ моихъ ты никогда не слышала надежды, но это не причина, чтобы я читалъ отчаяніе въ твоихъ взорахъ.
Суровый голосъ узника смягчился почти до отеческой нѣжности. Этель молча стояла передъ нимъ; вдругъ она отвернулась съ конвульсивнымъ движеніемъ, упала на колѣни и закрыла лицо руками, какъ бы для того, чтобы заглушить слезы и рыданія, волновавшія ей грудь.
Сердце несчастной дѣвушки разрывалось отъ непосильнаго горя. Что сдѣлала она этой роковой незнакомкѣ, зачѣмъ открыла она ей тайну, разбившую всѣ мечты ея жизни? Увы! Съ тѣхъ поръ, какъ узнала она, кто былъ Орденеръ, глаза ея не смыкались ни на минуту, душа не знала минуты покоя. Ночь приносила ей одно лишь облегченіе: она могла плакать свободно. Все кончено! Ей ужъ не принадлежалъ тотъ, къ которому неслись всѣ ея мечты, котораго она въ скорбяхъ и молитвахъ считала своимъ, который въ сновидѣніяхъ являлся ей супругомъ. Тотъ вечеръ, когда Орденеръ такъ нѣжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, былъ для нея только сномъ, сладкимъ сномъ, повторявшимся каждую ночь.
И такъ любовь, которую она невольно питала къ отсутствующему другу, чувство преступное для нея! Ея Орденеръ женихъ другой! Кто въ состояніи выразить мученія дѣвственнаго сердца, когда въ него змѣей вползаетъ страшное, невѣдомое дотолѣ чувство ревности? Когда въ долгіе часы безсонницы, разметавшись на жаркомъ ложѣ, она воображала своего Орденера въ объятіяхъ другой женщины, которая красивѣе, богаче и знатнѣе ея?
-- Какъ глупо было, -- говорила она себѣ: -- повѣрить, что онъ пошелъ на смерть за меня. Орденеръ, сынъ вице-короля, сынъ могущественнаго вельможи, а я не болѣе какъ бѣдная узница, презрѣнная дочь изгнанника. Онъ свободенъ и ушелъ! Ушелъ, конечно, для того, чтобы жениться на прекрасной невѣстѣ, на дочерѣ канцлера, министра, гордаго графа!.. Неужели Орденеръ обманулъ меня? Боже! Кто бы могъ сказать, что этотъ голосъ говоритъ ложь?..
Злополучная Этель заливалсь слезами и снова представлялся ей Орденеръ, ея обожаемый Орденеръ, который, во всемъ блескѣ своего сана, ведетъ другую къ алтарю, къ другой обращаетъ улыбку, составлявшую нѣкогда все ея счастіе.
Однако, не смотря на всю глубину ея невыразимаго отчаянія, ни на минугу не забыла она своей дочерней нѣжности. Сколько геройскихъ усилій стоило этой слабой дѣвушкѣ скрыть отъ несчастнаго отца свое горе. Нѣтъ ничего мучительнѣе, какъ въ печали таить свою печаль, сдерживаемыя слезы несравненно горче проливаемыхъ. Только спустя нѣсколько дней молчаливый старикъ примѣтилъ перемѣну въ своей Этели, и только нѣжное участіе его могло наконецъ вызвать слезы, такъ давно накопившiеся въ ея груди.
Нѣсколько минутъ отецъ съ горькой улыбкой смотрѣлъ на свою плачущую дочь и покачалъ головой.
-- Этель, -- спросилъ онъ наконецъ: -- ты не жила съ людьми, о чемъ же ты плачешь?
Лишь только произнесъ онъ эти слова, благородная, прелестная дѣвушка поднялась, перестала плакать и отерла слезы.
-- Батюшка, -- сказала она съ усиліемъ: -- батюшка, простите меня... Это была минута слабости.
Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться.
Она отыскала въ глубинѣ комнаты Эдду, сѣла у ногъ своего безмолвнаго отца и, на удачу развернувъ книгу, принялась читать, сдерживая волненіе, дрожавшее въ ея голосѣ. Но чтеніе ея было безполезно: старикъ не слушалъ ее, сама она не понимала, что читала.
Шумахеръ махнулъ рукой.
-- Довольно, перестань, дитя мое.
Этель закрыла книгу.
-- Этель, -- спросилъ Шумахеръ: -- вспоминаешь ли ты когда Орденера?
Молодая дѣвушка смутилась и вздрогнула.
-- Да, -- продолжалъ онъ: -- Орденера, который отправился...
-- Батюшка, -- перебила Этель: -- что намъ за дѣло до него? Я раздѣляю ваше мнѣніе: онъ отправился, чтобы никогда не возвращаться сюда.
-- Не возвращаться сюда, дитя мое! Я не могъ этого говорить. Не знаю, но какое-то предчувствіе напротивъ убѣждаетъ меня, что онъ вернется.
-- Вы этого не думали, батюшка, когда съ такою недовѣрчивостью отзывались о немъ.
-- Развѣ я выражалъ къ нему недовѣріе?
-- Да, батюшка, и я раздѣляю вашъ взглядъ. Я думаю что онъ обманулъ насъ.
-- Обманулъ насъ, дитя мое! Если я такъ думалъ о немъ, я подражалъ людямъ, которые обвиняютъ, не разбирая вины... До сихъ поръ я не зналъ человѣка преданнее Орденера.
-- Но, батюшка, увѣрены ли вы, что подъ его добродушіемъ не скрывается вѣроломства?
-- Обыкновенно люди не лицемѣрятъ съ несчастнымъ, впавшимъ въ немилость. Если бы Орденеръ не былъ преданъ мнѣ, что могло привлечь его въ эту тюрьму?
-- Убѣждены ли вы, -- слабымъ голосомъ возразила, Этель: -- что, приходя сюда, онъ не имѣлъ другой цѣли?
-- Но какую же? -- съ живостью спросилъ старикъ.
Этель молчала.
Ей невыносимо было продолжать обвинять своего возлюбленнаго Орденера, котораго прежде она такъ горячо защищала предъ отцомъ.
-- Я уже не графъ Гриффенфельдъ, -- продолжалъ Шумахеръ: -- я уже не великій канцлеръ Даніи и Норвегіи, не временщикъ, который раздаетъ королевскія милости, не всемогущій министръ. Я презрѣнный государственный преступникъ, измѣнникъ, политическая чума. Надо имѣть много смѣлости, чтобы безъ брани и проклятій говорить обо мнѣ съ тѣми, которые обязаны мнѣ своими почестями и богатствомъ. Нужна большая преданность, чтобы перешагнуть, не будучи ни тюремщикомъ, ни палачомъ, порогъ этой темницы. Надо имѣть много героизма, дитя мое, чтобы являться сюда, называясь моимъ другомъ... Нѣть, я не буду неблагодаренъ, подобно всѣмъ людямъ. Этотъ юноша заслужилъ мою признательность. Не показалъ ли онъ мнѣ своего участія, не ободрялъ ли меня?...
Этель съ горечью слушала эти слова, которыя обрадовали бы ее нѣсколько дней тому назадъ, когда этотъ Орденеръ былъ для нея еще моимъ Орденеромъ. Послѣ минутнаго молчанія, Шумахеръ продолжалъ торжественнымъ тономъ:
-- Слушай, дитя, внимательно, я хочу поговорить съ тобой о важномъ дѣлѣ. Я чувствую, что силы медленно оставляютъ меня, жизнь мало по малу гаснетъ; да, дитя мое, мой конецъ приближается.
Подавленный стонъ вылетѣлъ изъ груди Этели.
-- Ради Бога, батюшка, не говорите этого! Пожалѣйте вашу несчастную дочь! Вы тоже хотите меня покинуть? Что станется со мною, одинокой на свѣтѣ, если я лишусь вашего покровительства?
-- Покровительство изгнанника! -- сказалъ отецъ, поникнувъ головой: -- Вотъ объ этомъ-то я и думалъ, потому что твое будущее благосостояніе занимает меня гораздо болѣе, чѣмъ мои прошлогоднія бѣдствія... Выслушай и не перебивай меня. Дитя мое, Орденеръ вовсе не заслуживаетъ, чтобы ты такъ сурово относилась къ нему, и до сихъ поръ я не думалъ, чтобы ты питала къ нему отвращеніе. Наружность его привлекательна, дышетъ благородствомъ; положимъ, что это еще ничего не доказываетъ, но я принужденъ сознаться, что замѣтилъ въ немъ нѣсколько добродѣтелей, хотя ему достаточно обладать человѣческой душой, чтобы носить въ себѣ зародышъ всѣхъ пороковъ и преступленій. Нѣтъ пламени безъ дыму!
Старикъ опять остановился и, устремивъ на дочь свой пристальный взоръ, добавилъ:
-- Предчувствуя близость своей кончины, я размышлялъ о немъ и о тебѣ, Этель; и если онъ, какъ я надѣюсь, возвратится, я избираю его твоимъ покровителемъ и мужемъ.
Этель поблѣднѣла и вздрогнула; въ ту минуту, когда блаженныя грезы оставили ее навсегда, отецъ пытался осуществить ихъ. Горькая мысль -- такъ я могла быть счастлива! -- еще болѣе растравила ея отчаяніе. Несчастная дѣвушка не смѣла вымолвить слова, опасаясь, чтобы не хлынули изъ глазъ ея душившія ее слезы.
Отецъ ожидалъ отвѣта.
-- Какъ! -- сказала она, наконецъ, задыхающимся голосомъ, -- Вы назначали мнѣ его въ мужья, батюшка, не зная его происхожденія, его семьи, его имени?
-- Не назначалъ, дитя мое, а назначилъ.
Тонъ старика былъ почти повелителенъ. Этель вздохнула.
-- Назначилъ, повторяю тебѣ; да и что мнѣ за дѣло до его происхожденія? Мнѣ не надо знать его семьи, если я знаю его самого. Подумай: это единственный якорь спасенія, на который ты можешь разсчитывать. Мнѣ кажется, что, по счастію, онъ не питаетъ къ тебѣ того отвращенія, какъ ты выказываешь къ нему.
Бѣдная дѣвушка устремила свой взоръ къ небу.
-- Ты понимаешь меня, Этель; повторяю, что мнѣ за дѣло до его происхожденія? Очевидно, онъ не знатнаго рода, потому что родившагося во дворцѣ не учатъ посѣщать тюрьмы. Да, дитя мое, оставь свои горделивыя сѣтованія; не забудь, что Этель Шумахеръ уже не княжна Воллинъ, не графиня Тонгсбергъ; ты низведена теперь ниже той ступени, откуда сталъ возвышаться твой отецъ. Будь счастлива и довольна судьбой, если этотъ человѣкъ, какого бы онъ нибылъ рода, приметъ твою руку. Даже лучше, если онъ не знатнаго происхожденія, по крайней мѣрѣ, дни твои не будутъ знать бурь, возмущавшихъ жизнь твоего отца. Вдали отъ людской ненависти и злобы, въ неизвѣстности, твоя жизнь протечетъ не такъ, какъ моя, потому что кончится лучше, чѣмъ началась...
Этель упала на колѣни передъ узникомъ.
-- Батюшка!.. Сжальтесь!
Онъ съ удивленіемъ протянулъ руки.
-- Что ты хочешь сказать, дитя мое?
-- Ради Бога, не описывайте мнѣ этого блаженства, оно не для меня!
-- Этель, -- сурово возразилъ старикъ, -- не шути такъ цѣлою жизнью, которая лежитъ предъ тобой. Я отказался отъ руки принцессы царственной крови, принцессы Гольштейнъ Аугустенбургской, понимаешь ли? И понесъ жестокое наказаніе за мою гордость. Ты пренебрегаешь человѣкомъ незнатнымъ, но честнымъ; смотри, чтобы твою гордость не постигла такая же тяжелая кара.
-- О, если бы это былъ человѣкъ не знатный и честный! -- прошептала Этель.
Старикъ всталъ и взволнованно прошелся по комнатѣ.
-- Дитя мое, -- сказалъ онъ, -- тебя проситъ, тебѣ приказываетъ твой несчастный отецъ. Не заставляй меня передъ смертью безпокоиться о твоей будущности. Обѣщай мнѣ выйти за этого незнакомца.
-- Я всегда готова повиноваться вамъ, батюшка, но не надѣйтесь на его возвращеніе...
-- Я уже все обдумалъ и полагаю, судя по тону, какимъ Орденеръ произноситъ твое имя...
-- Что онъ меня любитъ! -- съ горечью докончила Этель, -- О, нѣтъ! Не вѣрьте ему!
Отецъ возразилъ холодно:
-- Не знаю, любитъ ли онъ тебя, какъ обыкновенно выражаются молодыя дѣвушки; но знаю, что онъ вернется.
-- Оставьте эту мысль, батюшка. Къ тому же, быть можетъ вы сами не захотите назвать его своимъ зятемъ, когда узнаете кто онъ.
-- Этель, онъ будетъ имъ, не смотря на его имя и званіе.
-- Но, -- возразила она, -- если этотъ молодой человѣкъ, въ которомъ вы видѣли своего утѣшителя, въ которомъ хотите видѣть опору вашей дочери, батюшка, что если это сынъ одного изъ вашихъ смертельныхъ враговъ, сынъ вице-короля Норвегіи, графа Гульденлью?
Шумахеръ отшатнулся.
-- Что ты сказала? Боже мой! Орденеръ! Этотъ Орденеръ!.. Не можетъ быть!..
Невыразимая ненависть, вспыхнувшая въ тусклыхъ взорахъ старика, оледенила сердце дрожащей Этели, которая поздно раскаивалась въ своихъ неблагоразумныхъ словахъ.
Ударъ былъ нанесенъ. Нѣсколько мгновеній Шумахеръ оставался недвижимъ, скрестивъ руки на груди; все тѣло его вздрагивало какъ на раскаленныхъ угольяхъ, его сверкающіе глаза выкатились изъ орбитъ, его взоръ, устремленный въ каменный полъ, казалось, хотѣлъ уйти въ его глубину. Наконецъ нѣсколько словъ сорвалось съ его блѣдныхъ губъ, и онъ произнесъ слабымъ голосомъ, какъ бы сквозь сонъ.
-- Орденеръ!.. Да, такъ и есть, Орденеръ Гульденлью. Превосходно! И такъ, Шумахеръ, старый безумецъ, открывай ему свои объятія, этотъ честный юноша готовится поразить тебя кинжаломъ.
Вдругъ онъ топнулъ ногой и продолжалъ громкимъ голосомъ.
-- Они подсылали ко мнѣ все свое гнусное отродье, что-бы издѣваться надъ моимъ бѣдствіемъ и заточеніемъ! Я уже видѣлъ одного изъ Алефельдовъ, радушно принималъ Гульденлью! Чудовища! Кто бы могъ думать, что этотъ Орденеръ носитъ такое имя и такую душу! Горе мнѣ! Горе ему!
Онъ упалъ въ кресло въ изнеможеніи; и между тѣмъ какъ его стѣсненная грудь волновалась отъ глубокихъ вздоховъ, бѣдняжка Этель, дрожа отъ ужаса, плакала у его ногъ.
-- Не плачь, дитя мое, -- сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ, -- встань, прижмись къ моему сердцу.
Онъ открылъ ей свои объятія.
Этель не могла объяснить себѣ этой нѣжности, проявившейся въ минуту гнѣва, какъ вдругъ онъ сказалъ:
-- По крайней мѣрѣ, дитя мое, ты была дальновиднѣе твоего стараго отца. Тебя не обманули чарующіе ядовитые глаза змѣи. Позволь поблагодарить тебя за ненависть, которую ты питаешь къ этому гнусному Орденеру.
Дѣвушка вздрогнула отъ похвалы, столь мало заслуженной.
-- Батюшка, -- начала она, -- успокойтесь...
-- Обѣщай мнѣ, -- продолжалъ Шумахеръ, -- всегда питать это чувство къ сыну Гульденлью; поклянись мнѣ.
-- Богъ запрещаетъ клясться, батюшка...
-- Поклянись, дочь моя, -- повторилъ Шумахеръ съ запальчивостью. -- Не правда ли, сердце твое никогда не перемѣнится къ этому Орденеру Гульденлью?
Этель отвѣтила, не задумываясь.
-- Никогда.
Старикъ привлекъ ее къ своей груди.
-- Благодарю, дитя мое; по крайней мѣрѣ ты наслѣдуешь мою ненависть къ нимъ, если не можешь наслѣдовать почестей и богатства, отнятыхъ ими. Слушай: они лишили твоего стараго отца сана и знатности, взведя на эшафотъ, они бросили меня въ темницу, подвергнувъ мучительной пыткѣ, какъ бы для того, чтобы запятнать меня позоромъ. Гнусные люди! Мнѣ обязаны они могуществомъ, которымъ задавили меня! О! Да услышатъ меня силы небесныя и земныя, да будутъ прокляты мои враги и все ихъ потомство!
Онъ помолчалъ минуту, затѣмъ обнявъ бѣдную, испуганную его проклятiями девушку, сказалъ:
-- Но, Этель, моя единственная отрада и гордость, скажи мнѣ, какимъ образомъ ты оказалась прозорливѣе меня? Какимъ образомъ открыла ты, что этотъ измѣнникъ носитъ самое ненавистное для меня имя, желчью вписанное въ глубинѣ моего сердца? Какимъ образомъ провѣдала ты эту тайну?
Она собиралась съ силами, чтобы отвѣтить, какъ вдругъ дверь отворилась.
Какой то человѣкъ въ черной одеждѣ, съ жезломъ изъ чернаго дерева въ рукахъ, съ стальной цѣпью на шеѣ, показался на порогѣ двери, окруженный алебардщиками, тоже одѣтыми въ черное.
-- Что тебѣ нужно? -- спросилъ узникъ съ досадой и удивленіемъ.
Незнакомецъ, не отвѣчая на вопросъ и не смотря на Шумахера, развернулъ длинный пергаментъ съ зеленой восковой печатью на шелковыхъ шнуркахъ и прочелъ громко.
-- "Именемъ его величества, всемилостивѣйшаго повелителя и государя нашего, короля Христіерна!
Повелѣваемъ Шумахеру, государственному узнику королевской Мункгольмской крѣпости, и дочери его слѣдовать за подателемъ сего указа."
Шумахеръ повторилъ свой вопросъ:
-- Что тебѣ нужно отъ меня?
Незнакомецъ невозмутимо принялся снова читать королевскій указъ.
-- Довольно, -- сказалъ старикъ.
Онъ всталъ и сдѣлалъ знакъ изумленной и испуганной Этели идти съ нимъ за этимъ мрачнымъ конвоемъ.