XXIV

Солнце садилось. Горизонтальные лучи его отбрасывали на шерстяную симару Шумахера и креповое платье Этели черную тѣнь рѣшетчатаго окна.

Оба сидѣли у высокаго стрѣльчатаго окна, старикъ въ большомъ готическомъ креслѣ, молодая дѣвушка на табуретѣ у его ногъ. Узникъ, казалось, погруженъ былъ въ мечты, принявъ свое любимое меланхолическое положеніе. Его высокій, изрытый глубокими морщинами лобъ опущенъ былъ на руки, лица не было видно, сѣдая борода въ безпорядкѣ лежала на груди.

-- Батюшка, -- промолвила Этель, стараясь всячески разсѣять старца: -- сегодня ночью я видѣла счастливый сонъ... Посмотрите, батюшка, какое прекрасное небо.

-- Я вижу небо, -- отвѣчалъ Шумахеръ: -- только сквозь рѣшетку моей тюрьмы, подобно тому какъ вижу твою будущность, Этель, сквозь мои бѣдствія.

Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.

-- Батюшка, -- продолжала робко молодая дѣвушка минуту спустя: -- вы думаете о господинѣ Орденерѣ?

-- Орденеръ? -- повторилъ старикъ, какъ бы припоминая о комъ ему говорятъ. -- А! я знаю о комъ ты говоришь. Ну что же?

-- Какъ вы думаете, батюшка, скоро онъ вернется? Онъ уже давно уѣхалъ. Ужъ четвертый день...

Старикъ печально покачалъ головой.

-- Я полагаю, что когда мы насчитаемъ четвертый годъ его отсутствія, то и тогда его возвращеніе будетъ столь же близко какъ теперь.

Этель поблѣднѣла.

-- Боже мой! Неужели вы думаете, что онъ не вернется?

Шумахеръ не отвѣчалъ. Молодая дѣвушка повторила вопросъ тревожнымъ, умоляющимъ тономъ.

-- Развѣ онъ обѣщалъ возвратиться? -- раздражительно освѣдомился узникъ.

-- Да, батюшка, обѣщалъ! -- смущенно отвѣтила Этель.

-- И ты разсчитываешь на его возвращеніе? Развѣ онъ не человѣкъ? Я вѣрю, что ястребъ можетъ вернуться къ трупу, но не вѣрю, что весна вернется въ концѣ года.

Этель, видя, что отецъ ея снова впалъ въ меланхолическое настроеніе духа, успокоилась. Ея дѣвственное, дѣтское сердце горячо опровергало мрачныя мудрствованія старца.

-- Батюшка, -- сказала она съ твердостью: -- господинъ Орденеръ возвратится, онъ не похожъ на другихъ людей.

-- Ты думаешь, молодая дѣвушка?

-- Вы сами знаете это, батюшка.

-- Я ничего не знаю, -- сказалъ старикъ. -- Я слышалъ человѣческія слова, возвѣщавшія дѣянія Божіи.

Помолчавъ, онъ добавилъ съ горькой улыбкой.

-- Я размышлялъ объ этомъ и вижу, что все это слишкомъ прекрасно, чтобы быть достовѣрнымъ.

-- А я, батюшка, увѣровала, именно потому, что это прекрасно.

-- О! Молодая дѣвушка, если бы ты была той, которой должна была бы быть, графиней Тонсбергъ и княгиней Воллинъ, окруженной цѣлымъ дворомъ красивыхъ предателей и разсчетливыхъ обожателей, такая довѣрчивость подвергла бы тебя страшной опасности.

-- Батюшка, это не довѣрчивость, это вѣра.

-- Легко замѣтить, Этель, что въ твоихъ жилахъ течетъ кровь француженки.

Эта мысль непримѣтно навела старика на воспоминанія; онъ продолжалъ снисходительнымъ тономъ:

-- Тѣ, которые свергнули отца своего ниже той ступени, откуда онъ возвысился, не могутъ, однако, отнять у тебя право считаться дочерью Шарлотты, принцессы Тарентской; ты носишь имя одной изъ твоихъ прабабокъ, Адели или Эдели, графини Фландрской.

Этель думала совсѣмъ о другомъ.

-- Батюшка, вы обижаете благороднаго Орденера.

-- Благороднаго, дочь моя!... Какой смыслъ придаешь ты этому слову? Я дѣлалъ благородными самыхъ подлыхъ людей.

-- Я не хочу сказать, что онъ благороденъ отъ благородства, которымъ награждаютъ.

-- Развѣ ты знаешь, что онъ потомокъ какого нибудь ярлы или герзы {До тѣхъ поръ пока Гриффенфельдъ не положилъ основаніе дворянскому сословію, древніе норвежскіе вельможи носили титулъ hers (баронъ) или jаrl (графъ). Отъ послѣдняго слова произошло англійское earl (графъ).}?

-- Батюшка, я знаю объ этомъ не больше васъ. Можетъ быть, -- продолжала она, потупивъ глаза: -- онъ сынъ раба или вассала. Увы! короны и лиры рисуютъ и на бархатѣ каретной подножки. Дорогой батюшка, я хочу только повторить за вами, что онъ благороденъ сердцемъ.

Изъ всѣхъ людей, съ которыми встрѣчалась Этель, Орденеръ былъ наиболѣе и въ то же время наименѣе ей извѣстенъ. Онъ вмѣшался въ ея судьбу, такъ сказать, какъ ангелъ, являвшійся первымъ людямъ, облеченный за разъ и свѣтомъ, и таинственностью. Одно его присутствіе выдавало его природу и внушало обожаніе.

Такимъ образомъ, Орденеръ открылъ Этели то, что люди скрываютъ пуще всего -- свое сердце; онъ хранилъ молчаніе о своемъ отечествѣ и происхожденіи; взгляда его достаточно было для Этели, и она вѣрила его словамъ. Она любила его, она отдала ему свою жизнь, изучила его душу, но не знала имени.

-- Благороденъ сердцемъ! -- повторилъ старикъ: -- Благороденъ сердцемъ! Это благородство выше того, которымъ награждаютъ короли: оно дается только отъ Бога. Онъ расточаетъ его менѣе, чѣмъ тѣ...

Переведя взоръ на разбитый щитъ, узникъ добавилъ:

-- И никогда не отнимаетъ.

-- Не забудьте, батюшка, -- замѣтила Этель: -- тотъ, кто сохранитъ это благородство, легко утѣшится въ утратѣ другого.

Слова эти заставили вздрогнуть отца и возвратили ему мужество. Твердымъ голосомъ онъ возразилъ:

-- Справедливо, дочь моя. Но ты не знаешь, что немилость, признаваемая всѣми несправедливой, иной разъ оправдывается нашимъ тайнымъ сознаніемъ. Такова наша жалкая натура: въ минуту несчастія возникаютъ въ насъ тысячи голосовъ, упрекающихъ насъ въ ошибкахъ и заблужденіяхъ, голосовъ, дремавшихъ въ минуту благополучія.

-- Не говорите этого, дорогой батюшка, -- сказала Этель, глубоко тронутая, такъ какъ дрогнувшій голосъ старца далъ ей почувствовать, что у него вырвалась тайна одной изъ его печалей.

Устремивъ на него любящій взоръ и цѣлуя его холодную морщинистую руку, она продолжала съ нѣжностію:

-- Дорогой батюшка, вы слишкомъ строго судите двухъ благородныхъ людей, господина Орденера и себя.

-- А ты относишься къ нимъ слишкомъ милосердно, Этель! Можно подумать, что ты не понимаешь серьезнаго значенія жизни.

-- Но развѣ дурно съ моей стороны отдавать справедливость великодушному Орденеру?

Шумахеръ нахмурилъ брови съ недовольнымъ видомъ.

-- Дочь моя, я не могу одобрить твоего увлеченія незнакомцемъ, котораго, безъ сомнѣнія, ты не увидишь болѣе.

-- О! Не думайте этого! -- вскричала молодая дѣвушка, на сердце которой какъ камень легли эти холодныя слова: -- мы увидимъ его. Не для васъ-ли рѣшился онъ подвергнуть жизнь свою опасности?

-- Сознаюсь, сперва я, подобно тебѣ, положился на его обѣщанія. Но нѣтъ, онъ не пойдетъ и потому не вернется къ намъ.

-- Онъ пойдетъ, батюшка, онъ пойдетъ.

Эти слова молодая дѣвушка произнесла почти оскорбленнымъ тономъ. Она чувствовала себя оскорбленною за своего Орденера. Увы! Въ душѣ она слишкомъ увѣрена была въ томъ, что утверждала.

Узникъ, повидимому не тронутый ея словами, возразилъ:

-- Ну, положимъ, онъ пойдетъ на разбойника, рискнетъ на эту опасность, -- результатъ, однако, будетъ тотъ-же: онъ не вернется.

Бѣдная Этель!.. Какъ страшно иной разъ слова, сказанныя равнодушно, растравляютъ тайную рану тревожнаго, истерзаннаго сердца! Она потупила свое блѣдное лицо, чтобы скрыть отъ холоднаго взора отца двѣ слезы, невольно скатившiяся съ ея распухшихъ вѣкъ.

-- Ахъ, батюшка, -- прошептала она: -- можетъ быть въ ту минуту, когда вы такъ отзываетесь о немъ, этотъ благородный человѣкъ умираетъ за васъ!

Старикъ сомнительно покачалъ головой.

-- Я столь же мало вѣрю этому, какъ и желаю этого; впрочемъ, въ чемъ, въ сущности, моя вина? Я оказался бы неблагодарнымъ къ молодому человѣку, такъ точно, какъ множество другихъ были неблагодарны ко мнѣ.

Глубокій вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ Этели; Шумахеръ, наклонившись къ столу, разсѣянно перевернулъ нѣсколько страницъ Жизнеописанія великихъ людей, Плутарха, томъ которыхъ уже изорванный во многихъ мѣстахъ и исписанный замѣчаніями, лежалъ передъ нимъ.

Минуту спустя послышался стукъ отворившейся двери, и Шумахеръ, не оборачиваясь, вскричалъ по обыкновенію:

-- Не говорите! Оставьте меня въ покоѣ; я не хочу никого видѣть.

-- Его превосходительство господинъ губернаторъ, -- провозгласилъ тюремщикъ.

Дѣйствительно, старикъ въ генеральскомъ мундирѣ, со знаками ордена Слона, Даннеброга и Золотаго Руна на шеѣ, приблизился къ Шумахеру, который привсталъ, повторяя сквозь зубы:

-- Губернаторъ! Губернаторъ!

Губернаторъ почтительно поклонился Этели, которая, стоя возлѣ отца, смотрѣла на него съ безпокойнымъ, тревожнымъ видомъ.

Прежде чѣмъ вести далѣе наш разсказъ, быть можетъ не лишне будетъ напомнить въ короткихъ словахъ причины, побудившія генерала Левина сдѣлать визитъ въ Мункгольмъ.

Читатель на забылъ непріятныхъ вѣстей, встревожившихъ стараго губернатора въ XX главѣ этой правдивой исторіи. Когда онъ получилъ ихъ, первое, что пришло ему на умъ -- это необходимость немедленно допросить Шумахера; но лишь съ крайнимъ отвращеніемъ могъ онъ рѣшиться на этотъ шагъ. Его доброй, великодушной натурѣ противна была мысль потревожить злополучнаго узника, и безъ того уже обездоленнаго судьбою, котораго онъ видѣлъ на высотѣ могущества; противно было вывѣдывать сурово тайны несчастія, даже заслуженнаго.

Но долгъ службы передъ королемъ требовалъ того, онъ не имѣлъ права покинуть Дронтгеймъ, не увозя съ собой новыхъ свѣдѣній, которыя могъ доставить допросъ подозрѣваемаго виновника мятежа рудокоповъ. Вечеромъ наканунѣ своего отъѣзда, послѣ продолжительнаго конфиденціальнаго совѣщанія съ графинею Алефельдъ, губернаторъ рѣшился повидаться съ узникомъ. Когда онъ ѣхалъ въ замокъ, его подкрѣпляли въ этой рѣшимости мысли объ интересахъ государства, о выгодѣ, которую его многочисленные личные враги могутъ извлечь изъ того, что назовутъ его безпечностью, и быть можетъ о коварныхъ словахъ великой канцлерши.

Онъ вступалъ въ башню Шлезвигскаго Льва съ самыми суровыми намѣреніями; онъ обѣщалъ себѣ обойтись съ заговорщикомъ Шумахеромъ, какъ будто никогда не знавалъ канцлера Гриффенфельда, рѣшился забыть всѣ воспоминанія, перемѣнить на этотъ случай свой характеръ и съ строгостью неумолимаго судьи допросить своего стараго собрата по милостямъ и могуществу.

Но едва очутился онъ лицомъ къ лицу съ бывшимъ канцлеромъ, какъ былъ пораженъ его почтенной, хотя и угрюмой наружностью, тронутъ нѣжнымъ, хотя и гордымъ видомъ Этели. Первый взглядъ на обоихъ узниковъ уже на половину смягчилъ его строгость.

Приблизившись къ павшему министру, онъ невольно протянулъ ему руку, не примѣчая, что тотъ не отвѣчаетъ на его вѣжливость.

-- Здравствуйте, графъ Гриффенф... -- началъ онъ по старой привычкѣ, но тотчасъ же поправился: -- господинъ Шумахеръ!..

Онъ замолчалъ, довольный и истощенный этимъ усиліемъ.

Воцарилась тишина. Генералъ пріискивалъ достаточно суровыя слова, чтобы достойно продолжать свое вступленіе.

-- Ну-съ, -- сказалъ наконецъ Шумахеръ: -- такъ вы губернаторъ Дронтгеймскаго округа?

Генералъ, нѣсколько изумленный вопросомъ того, котораго самъ пришелъ допрашивать, утвердительно кивнулъ головой.

-- Въ такомъ случаѣ, -- продолжалъ узникъ: -- у меня есть къ вамъ жалоба.

-- Жалоба! Какая? На кого? -- спросилъ благородный Левинъ, лицо котораго выразило живѣйшее участіе.

Шумахеръ продолжалъ съ досадой:

-- Вице-король повелѣлъ, чтобы меня оставили на свободѣ и не тревожили въ этой башнѣ!..

-- Мнѣ извѣстно это повелѣніе.

-- А между тѣмъ, господинъ губернаторъ, нѣкоторые позволяютъ себѣ докучать мнѣ и входить въ мою темницу.

-- Быть не можетъ! -- вскричалъ генералъ: -- Назовите мнѣ кто осмѣлился...

-- Вы, господинъ губернаторъ.

Эти слова, произнесенныя надменнымъ тономъ, глубоко уязвили генерала, который отвѣчалъ почти раздражительно:

-- Вы забываете, что коль скоро дѣло идетъ о долгѣ службы королю, власти моей нѣтъ границъ.

-- Кромѣ уваженія къ чужому несчастію, -- добавилъ Шумахеръ,-- но людямъ оно незнакомо.

Бывшій великій канцлеръ сказалъ это какъ бы самому себѣ. Но губернаторъ слышалъ его замѣчаніе.

-- Правда, правда! Я не правъ, графъ Гриффенфельдъ, -- господинъ Шумахеръ, хочу я сказать; я долженъ предоставить вамъ гнѣваться, такъ какъ власть на моей стороне.

Шумахеръ молчалъ нѣсколько минутъ.

-- Что-то въ вашемъ лицѣ и голосѣ, господинъ губернаторъ,-- продолжалъ онъ задумчиво, -- напоминаетъ мнѣ человѣка, котораго я когда-то зналъ. Давно это было; одинъ я помню это время моего могущества. Я говорю объ извѣстномъ мекленбуржцѣ Левинѣ Кнудѣ. Знали вы этого сумасброда?

-- Зналъ, -- отвѣтиль генералъ, не смутившись.

-- А! Вы его помните. Я думалъ, что о людяхъ вспоминаютъ только въ несчастіи.

-- Не былъ ли онъ капитаномъ королевской гвардіи? -- спросилъ губернаторъ.

-- Да, простымъ капитаномъ, хотя король очень любилъ его. Но онъ заботился только объ удовольствіяхъ и не имѣлъ и капли честолюбія. Вообще это былъ странный человѣкъ.

Кто въ состояніи понять такую непритязательность въ фаворитѣ.

-- Тутъ нѣтъ ничего непонятнаго.

-- Я любилъ этого Левина Кнуда, потому что онъ никогда не безпокоилъ меня. Онъ былъ друженъ съ королемъ, какъ съ обыкновеннымъ человѣкомъ, словомъ, любилъ его для своего личнаго удовольствія, а ничуть не для выгодъ.

Генералъ пытался перебить Шумахера; но тотъ упрямо продолжалъ, по духу ли противорѣчія, или же потому, что пробудившіяся въ немъ воспоминанія были дѣйствительно ему пріятны.

-- Такъ какъ вы знаете этого капитана Левина, господинъ губернаторъ, вамъ, безъ сомнѣнія, извѣстно, что у него былъ сынъ, умершій еще въ молодости. Но помните ли вы что произошло въ день рожденія этого сына?

-- Еще болѣе помню то, что произошло въ день его смерти,-- сказалъ генералъ, дрогнувшимъ голосомъ и закрывая глаза рукою.

-- Однако, -- продолжалъ равнодушно Шумахеръ, -- это обстоятельство извѣстно немногимъ и прекрасно рисуетъ вамъ всю причудливость этого Левина. Король пожелалъ быть воспріемникомъ дитяти при крещеніи; представьте себѣ, Левинъ отказался! Мало того, онъ избралъ въ крестные отцы своему сыну стараго нищаго, который шнырялъ у дворцовыхъ воротъ. Никогда не могъ я понять причины такого безумнаго поступка.

-- Я могу вамъ объяснить,-- сказалъ генералъ. -- Избирая покровителя душѣ своего сына, этотъ капитанъ Левинъ полагалъ, безъ сомнѣнія, что у Бога бѣднякъ сильнѣе короля.

Шумахеръ послѣ минутнаго размышленія замѣтилъ:

-- Ваша правда.

Губернаторъ пытался было еще разъ завести рѣчь по поводу своего посѣщенія, но Шумахеръ снова перебилъ его.

-- Прошу васъ, если вы дѣйствительно знали этого мекленбуржца Левина, позвольте мнѣ поговорить о немъ. Изъ всѣхъ людей, съ которыми мнѣ приходилось имѣть дѣло во время моего могущества, это единственный человѣкъ, о которомъ я вспоминаю безъ отвращенія и омерзенія. Если даже причуды его граничили иной разъ съ сумасбродствомъ, все же немного сыщется людей съ такими благородными качествами.

-- Ну, не думаю. Этотъ Левинъ ничѣмъ не отличался отъ прочихъ. Есть много личностей гораздо болѣе достойныхъ.

Шумахеръ скрестилъ руки и поднялъ глаза къ небу.

-- Да, таковы они всѣ! Попробуй только похвалить передъ ними человѣка достойнаго, они тотчасъ же примутся его чернить. Они отравляютъ даже удовольствіе справедливой похвалы, къ тому же столь рѣдко представляющееся.

-- Если бы вы знали меня, вы не стали бы утверждать, что я стараюсь очернить ген.., то есть капитана Левина.

-- Полноте, полноте, -- продолжалъ узникъ,-- вамъ никогда не найти двухъ человѣкъ столь-же правдивыхъ и великодушныхъ какъ этотъ Левинъ Кнудъ. Утверждать же противное значитъ клеветать на него и непомѣрно льстить этому гнусному человѣческому роду!

-- Уверяю васъ, -- возразилъ губернаторъ, стараясь смягчить гнѣвъ Шумахера, -- я не питаю къ Левину Кнуду никакого недоброжелательства...

-- Полноте. Какъ бы ни былъ онъ сумасброденъ, людямъ далеко до него. Они лживы, неблагодарны, завистливы, клеветники. Извѣстно ли вамъ, что Левинъ Кнудъ отдавалъ копенгагенскимъ госпиталямъ больше половины своего дохода?..

-- Я не зналъ, что вамъ это извѣстно.

-- А, вотъ оно что! -- вскричалъ старикъ съ торжествующимъ видомъ. -- Онъ надѣялся безнаказанно хулить человѣка, полагая, что мнѣ неизвѣстны добрыя дѣла этого бѣднаго Левина!

-- Ничуть...

-- Ужъ не думаете ли вы, что мнѣ также неизвѣстно, что онъ отдалъ полкъ, назначенный ему королемъ, офицеру, который ранилъ его на дуэли, его, Левина Кнуда, только потому, что, какъ онъ говорилъ, тотъ былъ старше его по службѣ?

-- Дѣйствительно, до сихъ поръ я считалъ этотъ поступокъ тайной...

-- Скажите пожалуйста, господинъ дронтгеймскій губернаторъ, развѣ отъ того онъ менѣе достоинъ похвалы? Если Левинъ скрывалъ свои добродѣтели, развѣ это даетъ вамъ право отрицать ихъ въ немъ? О! Какъ люди похожи одинъ на другого! Осмѣливаться равнять съ собою благороднаго Левина, Левина, который, не успѣвъ спасти отъ казни солдата, покушавшагося на его жизнь, положилъ пенсію вдовѣ своего убійцы!

-- Да кто же не сдѣлалъ бы этого?

Шумахеръ вспыхнулъ.

-- Кто? Вы! Я! Никто, господинъ губернаторъ! Ужъ не потому ли увѣрены вы въ своихъ заслугахъ, что носите этотъ блестящій генеральскій мундиръ и почетные знаки на груди? Вы генералъ, а бѣдный Левинъ такъ и умретъ капитаномъ. Правда, это былъ сумасбродъ, который не заботился о своихъ чинахъ.

-- Если не самъ онъ, такъ за него позаботился милостивый король.

-- Милостивый?! Скажите лучше справедливый! Если только такъ можно выразиться о королѣ. Ну-съ, какая же особенная награда была дарована ему?

-- Его величество наградилъ Левина Кнуда выше его заслугъ.

-- Скажите пожалуйста! -- вскричалъ старый министръ, всплеснувъ руками. -- Быть можетъ этотъ доблестный капитанъ былъ произведенъ за тридцатилѣтнюю службу въ маіоры, и эта высокая милость пугаетъ васъ, достойный генералъ? Справедливо гласитъ персидская пословица, что заходящее солнце завидуетъ восходящей лунѣ.

Шумахеръ пришелъ въ такое раздраженіе, что генералъ едва могъ выговорить эти слова:

-- Если вы станете поминутно перебивать меня... вы не дадите мнѣ объяснить...

-- Нѣтъ, нѣтъ, -- продолжалъ Шумахеръ: -- послушайте, господинъ губернаторъ, сначала я нашелъ въ васъ нѣкоторое сходство съ славнымъ Левинымъ, но ошибся! Нѣтъ ни малѣйшаго.

-- Однако, выслушайте меня...

-- Выслушать васъ! Вы скажете мнѣ, что Левинъ Кнудъ не былъ достоинъ какой нибудь нищенской награды...

-- Клянусь вамъ, вовсе не о томъ...

-- Или нѣтъ, -- знаю я, что вы за люди -- скорѣе вы станете увѣрять меня, что онъ былъ, какъ всѣ вы, плутоватъ, лицемѣренъ, золъ...

-- Да нѣтъ же.

-- Но кто знаетъ? Быть можетъ онъ, подобно вамъ, измѣнилъ другу, преслѣдовалъ благодѣтеля... отравилъ своего отца, убилъ мать?..

-- Вы заблуждаетесь... я совсѣмъ не хочу...

-- Извѣстно ли вамъ, что онъ уговорилъ вице-канцлера Винда, равно какъ Шеля, Виндинга и Лассона, троихъ изъ моихъ судей, не подавать голоса за смертную казнь? И вы хотите, чтобы я хладнокровно слушалъ какъ вы клевещете на него! Да, вотъ какъ поступилъ онъ со мною, хотя я дѣлалъ ему гораздо болѣе зла, чѣмъ добра. Вѣдь я подобенъ вамъ, такъ-же низокъ и золъ.

Необычайное волненіе испытывалъ благородный Левинъ въ продолженіе этого страннаго разговора. Будучи въ одно и то же время явно оскорбляемъ и искренно хвалимъ, онъ не зналъ, какъ ему отнестись къ столь грубой похвалѣ и столь лестной обидѣ. Оскорбленный и разстроганный, то хотѣлъ онъ сердиться, то хотѣлъ благодарить Шумахера. Не открывая своего имени, онъ съ восторгомъ слѣдилъ, какъ суровый Шумахеръ защищалъ его противъ него же самого, какъ отсутствующаго друга; одного лишь хотѣлось ему, чтобы защитникъ его влагалъ менѣе горечи и ѣдкости въ свой панегирикъ.

Однако внутренно, въ глубинѣ души, онъ болѣе восторгался бѣшеной похвалой капитана Левина, чѣмъ возмущенъ оскорбленіями, наносимыми Дронтгеймскому губернатору. Глядя съ участіемъ на павшаго временщика, онъ позволилъ ему излить его негодованіе и признательность.

Наконецъ Шумахеръ, истощенный долгими жалобами на человѣческую неблагодарность, упалъ въ кресло въ объятія трепещущей Этели, съ горечью промолвивъ:

-- О, люди! Что сдѣлалъ я вамъ, что вы заставили меня познать васъ?

До сихъ поръ генералъ не имѣлъ еще случая приступить къ важной цѣли своего прибытія въ Мункгольмъ. Отвращеніе взволновать узника допросомъ вернулось къ нему съ новой силой; къ его страданію и участію присоединились еще двѣ серьезныя причины: взволнованное состояніе Шумахера не позволяло губернатору надѣяться, что онъ дастъ ему удовлетворительное разъясненіе вопроса, а съ другой стороны, вникнувъ въ сущность дѣла, прямодушный, довѣрчивый Левинъ не могъ допустить, чтобы подобный человѣкъ могъ оказаться заговорщикомъ.

А между тѣмъ, имѣлъ ли онъ право уѣхать изъ Дронтгейма, не допросивъ Шумахера? Эта непріятная необходимость, связанная съ званіемъ губернатора, еще разъ превозмогла его нерѣшительность, и онъ началъ, смягчивъ по возможности тонъ своего голоса.

-- Прошу васъ нѣсколько успокоиться, графъ Шумахеръ....

Какъ бы по вдохновенію добродушный губернаторъ употребилъ этотъ титулъ, соединяющій въ себѣ дворянское достоинство съ простымъ именемъ, какъ бы для того, чтобы примирить уваженіе къ приговору, лишившему Шумахера всѣхъ почестей, съ уваженіемъ къ несчастію осужденнаго. Онъ продолжалъ:

-- Тягостная обязанность принудила меня явиться....

-- Прежде всего, -- перебилъ его узникъ: -- дозвольте мнѣ, господинъ губернаторъ, снова вернуться къ предмету, который интересуетъ меня гораздо болѣе того, что ваше превосходительство можете мнѣ сказать. Вы только-что увѣряли меня, что этотъ сумасбродъ Левинъ награжденъ былъ по заслугамъ. Мнѣ любопытно было бы знать -- какимъ образомъ?

-- Его величество, господинъ Гриффенфельдъ, произвелъ Левина въ генералы, и вотъ ужъ двадцать лѣтъ какъ этотъ сумасбродъ доживаетъ припѣваючи свой вѣкъ, почтенный этой высокой почестью и расположеніемъ своего монарха.

Шумахеръ потупилъ голову.

-- Да, сумасбродъ Левинъ, который мало заботился о томъ, что состарится въ капитанахъ, умретъ генераломъ, а мудрый Шумахеръ, который разсчитывалъ умереть великимъ канцлеромъ, старится государственнымъ преступникомъ.

Говоря это, узникъ закрылъ лицо руками и изъ старой груди его вырвался глубокій вздохъ.

Этель, понимавшая въ разговорѣ только то, что печалило ея отца, попыталась его развлечь.

-- Батюшка, посмотрите-ка: тамъ, на сѣверѣ, блеститъ огонекъ, котораго я до сихъ поръ ни разу не примѣчала.

Дѣйствительно, окружающій ночной мракъ позволялъ различить на горизонтѣ слабый отдаленный свѣтъ, который, казалось, находился на какой то далекой горной вершинѣ.

Но взоръ и мысли Шумахера не стремились безпрестанно къ сѣверу, какъ взоръ и мечты Этели. Онъ ничего не отвѣчалъ ей и только одинъ губернаторъ обратилъ вниманіе на слова молодой дѣвушки.

Быть можетъ, -- подумалъ онъ, -- это костеръ разведенный бунтовщиками.

Эта мысль снова напомнила ему цѣль его посѣщенія и онъ обратился къ узнику:

-- Господинъ Гриффенфельдъ, мнѣ прискорбно безпокоить васъ; но вамъ необходимо подчиниться...

-- Понимаю, господинъ губернаторъ, вамъ недостаточно того, что я томлюсь въ этой крѣпости, обезславленный, покинутый всѣми, что въ утѣшеніе остались мнѣ лишь горькія воспоминанія о бывшемъ величіи и могуществѣ, вамъ понадобилось еще нарушить мое уединеніе, чтобы растраивать мою рану и насладиться моими страданіями. Такъ какъ благородный Левинъ Кнудъ, котораго напомнили мнѣ черты вашего лица, такой же генералъ какъ и вы, я былъ бы счастливъ, если бы ему порученъ былъ занимаемый вами постъ. Клянусь вамъ, господинъ губернаторъ, онъ не рѣшился бы тревожить несчастнаго узника.

Въ продолженіе этого страннаго разговора, генералъ нѣсколько разъ намѣревался уже объявить свое имя, чтобы прервать его. Послѣдній косвенный упрекъ Шумахера отнялъ у него послѣдній остатокъ рѣшимости. До такой степени согласовался онъ съ внутренними убѣжденіями генерала, что послѣдній устыдился даже самого себя.

Тѣмъ не менѣе онъ пытался было отвѣтить на удручающее предположеніе Шумахера. Странное дѣло! Только по различію ихъ характеровъ, эти два человѣка взаимно помѣнялись мѣстами. Судья принужденъ былъ нѣкоторымъ образомъ оправдываться передъ обвиняемымъ.

-- Но, -- началъ генералъ: -- если бы этого требовалъ долгъ службы, не сомнѣвайтесь, что и Левинъ Кнудъ...

-- Сомнѣваюсь, достойный губернаторъ! -- вскричалъ Шумахеръ: -- не сомнѣвайтесь вы сами, чтобы онъ не отвергъ, съ своимъ великодушнымъ негодованіемъ, обязанность шпіонить и увеличивать мученія несчастнаго узника! Полноте, я васъ слушаю. Исполняйте то, что называете вы вашимъ долгомъ службы: что угодно отъ меня вашему превосходительству?

Старецъ съ гордымъ видомъ взглянулъ на губернатора, всѣ принятыя намѣренія котораго пошли прахомъ. Прежнее отвращеніе проснулось въ немъ, проснулось на этотъ разъ съ непреодолимой силой.

-- Онъ правъ, -- подумалъ губернаторъ: -- рѣшиться тревожить несчастнаго изъ за пустаго подозрѣнія! Нѣтъ, пусть это поручатъ кому нибудь другому, а не мнѣ!

Быстро послѣдовалъ результатъ этихъ размышленій; онъ приблизился къ удивленному Шумахеру, пожалъ ему руку и, поспѣшно выходя изъ комнаты, сказалъ:

-- Графъ Шумахеръ, сохраните навсегда уваженіе къ Левину Кнуду.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.