Безпечность.
1-го декабря 1851 г., Шаррасъ пожалъ плечами и разрядилъ свои пистолеты. И дѣйствительно, вѣрить въ возможность государственнаго переворота становилось унизительнымъ. Гипотеза о противузаконномъ насиліи со стороны Луи Бонапарта, при строгомъ обсужденіи дѣла, оказывалась несостоятельной. Важнѣйшимъ вопросомъ минуты, очевидно, являлось избраніе Девника. Ясно было, что правительство заботится только объ этомъ. Что же касается до посягательства на республику и права народа, то развѣ кто-нибудь могъ питать подобные замыслы? Гдѣ былъ человѣкъ, способный осуществить эту мечту? Для трагедіи нуженъ актёръ, а здѣсь именно недоставало актёра. Какъ! нарушить право, разогнать собраніе, уничтожить конституцію, задушить республику, попрать націю, загрязнить знамя, обезчестить армію, развратить духовенство и судъ, добиться успѣха, восторжествовать, изгонять, ссылать, раззорять, убивать, царствовать, такъ что законъ, наконецъ, сдѣлался подобіемъ ложа публичной женщины -- и всѣ эти ужасы могли быть совершены? Кѣмъ же? колоссомъ? Нѣтъ, карликомъ. Это вызывало смѣхъ. Никто уже не говорилъ: какое преступленіе! а говорили: какой фарсъ! Разсуждали такъ: злодѣянія требуютъ извѣстнаго роста. Есть преступленія, которыя для иныхъ рукъ черезъ чуръ высоки. Для того, чтобы сдѣлать 18-е брюмера, нужно имѣть въ прошедшемъ Арколь и въ будущемъ Аустерлицъ. Первому встрѣчному не дано быть великимъ бандитомъ. Всѣ спрашивали себя, что такое этотъ сынъ Гортензіи? Онъ имѣетъ Страсбургъ вмѣсто Арколя, и Булонь вмѣсто Аустерлица. Это французъ, родившійся голландцемъ, и натурализовавшійся въ Швейцаріи. Это помѣсь Бонапарта съ Веррюэлемъ; онъ знаменитъ только наивностью, съ которой принималъ позы императора, и тотъ, кто выдернулъ бы перо изъ его орла, увидѣлъ бы, что оно гусиное. Это изображеніе Бонапарта не имѣетъ хода въ арміи, это поддѣлка, въ которой не столько золота, сколько свинцу, и французскіе солдаты, конечно, не сдадутъ намъ съ этой фальшивой монеты мятежами, убійствами, насиліями, измѣной. Если онъ попытается выкинуть какую-нибудь мошенническую штуку -- то, конечно, потерпитъ крушеніе. Ни одинъ полкъ не двинется. Да, впрочемъ, зачѣмъ ему и пытаться? Несомнѣнно, у него есть стороны подозрительныя, но зачѣмъ же предполагать въ немъ совершеннаго негодяя? До такого крайняго посягательства ему недорости. Онъ неспособенъ на него матерьяльно, зачѣмъ же считать его нравственно способнымъ? Развѣ онъ не связанъ честнымъ словомъ? Не сказалъ ли онъ: "Никто въ Европѣ не сомнѣвается въ моемъ словѣ". Опасаться нечего. Конечно, на все это можно было возразить: "преступленія совершаются и грандіозно, и мелко; въ первомъ случаѣ преступникъ называется Цезаремъ, во второмъ -- Мандриномъ. Цезарь переходитъ Рубиконъ, Мандринъ перескакиваетъ помойную яму". Но тутъ вмѣшивались разсудительные люди. "Воздержимся, говорили они, отъ оскорбительныхъ предположеній. Этотъ человѣкъ былъ въ изгнаніи, былъ несчастливъ. Изгнаніе поучаетъ, несчастіе исправляетъ".
Луи Бонапартъ, съ своей стороны, протестовалъ энергически. Фактовъ, свидѣтельствовавшихъ въ его пользу, было множество. Почему же думать, что онъ непремѣнно обманываетъ? Онъ далъ замѣчательныя обязательства. Въ октябрѣ 1848 г., будучи кандидатомъ въ президенты республики, онъ посѣтилъ одно лицо, жившее въ улицѣ La Tour d'Auvergne, No 37, которому сказалъ: "Я пришелъ объясниться съ вами. На меня клевещутъ. Неужели я кажусь вамъ безумцемъ? Предполагаютъ, что я хочу повторить Наполеона? Есть два человѣка, которыхъ большое честолюбіе можетъ взять себѣ за образецъ: Наполеонъ и Уашингтонъ. Одинъ геніальный человѣкъ, другой -- добродѣтельный. Нелѣпо сказать себѣ: я буду геніальнымъ человѣкомъ, но честно сказать себѣ: я буду добродѣтельнымъ человѣкомъ. Что зависитъ отъ насъ? Что въ нашей волѣ? Быть геніемъ? Нѣтъ. Быть честнымъ -- да. Геніальность не можетъ быть цѣлью, а честность можетъ. И чѣмъ я могу повторить Наполеона? только однимъ: преступленіемъ. Хорошо честолюбіе! Зачѣмъ считать меня сумасшедшимъ? Разъ республика дана, я -- не великій человѣкъ и не стану копировать Наполеона, но я -- честный человѣкъ и буду подражать Уашингтону. Мое имя, имя Бонапартовъ, встрѣтятся на двухъ страницахъ французской исторіи. На первой будетъ преступленіе и слава; на второй -- честность и прямодушіе. И вторая, можетъ быть, будете стоить первой. Почему? Потому что, если Наполеонъ выше, то Уашингтонъ лучше. Между преступнымъ героемъ и честнымъ гражданиномъ я выбираю честнаго гражданина. Вотъ мое честолюбіе".
Съ 1848 до 1851 протекло три года; Луи Бонапарта подозрѣвали долго; но продолжительное подозрѣніе сбиваетъ умъ съ толку, и само притупляется, наконецъ, вслѣдствіе своей призрачности. У Луи Бонапарта были министры двуличные, какъ Мань и Руэръ, но были и простодушные, какъ Леонъ Фоше и Одилонъ-Барро; и эти послѣдніе утверждали, что онъ честенъ и искрененъ. Видѣли, какъ онъ билъ себя въ грудь передъ воротами Гама; его молочная сестра, г-жа Гортензія Корню, писала Мѣрославскому: "Я -- искренняя республиканка и отвѣчаю за него". Его гайскій другъ, Поже, честный человѣкъ, говорилъ: "Луи Бонапартъ неспособенъ наизмѣну". Развѣ Луи Бонапартъ не написалъ книги о поуперизмѣ? Въ интимныхъ кружкахъ Елисейскаго Дворца, графъ Потоцкій былъ республиканецъ, а графъ д'Орсэ -- либералъ. Луи Бонапартъ говорилъ Потоцкому: "я -- человѣкъ демократіи", и графу д'Орсэ: "я -- человѣкъ свободы". Маркизъ дю-Галлэ (Hailays) былъ противъ государственнаго переворота, а маркиза -- за него. Луи Бонапартъ говорилъ маркизу: "не бойтесь ничего" (правда, что онъ говорилъ маркизѣ: "будьте спокойны"). Національное собраніе, выказывавшее нѣкоторые признаки опасенія, наконецъ, оправилось и успокоилось. У него былъ, подъ рукой, генералъ Неймейеръ, "человѣкъ вѣрный", который изъ Ліона, гдѣ онъ находился, могъ, въ случаѣ надобности, двинуться на Парижъ. Генералъ Шангарнье говорилъ: "Разсуждайте спокойно, представители народа". Самъ Луи Бонапартъ произнесъ слѣдующія знаменитыя слова: "Въ каждомъ, кто захотѣлъ бы силой измѣнить то, что установлено закономъ, я буду видѣть врага моего отечества". Притомъ сила -- вѣдь это армія, а у арміи были начальники; начальники любимые ею и водившіе ее къ побѣдамъ: Ламорисьеръ, Кавеньякъ, Шангарнье, Лефло, Бедо, Шаррасъ. Можно ли было представить себѣ алжирскую армію, арестующую алжирскихъ генераловъ? Въ пятницу, 28 ноября 1851 г., Луи Бонапартъ сказалъ Мишелю де Буржъ: "Еслибы я и хотѣлъ зла, то не могъ бы сдѣлать его. Вчера, въ четвергъ, я пригласилъ къ себѣ обѣдать пятерыхъ полковниковъ парижскаго гарнизона и мнѣ пришла фантазія разспросить каждаго изъ нихъ отдѣльно; всѣ пятеро отвѣчали, что никогда армія не согласится способствовать насильственному перевороту и не посягнетъ на неприкосновенность національнаго собранія. Вы можете это передать вашимъ друзьямъ".-- "И онъ улыбался, говорилъ Мишель де-Буржъ, успокоенный:-- и я улыбнулся тоже". Вслѣдствіе этого, Мишель де-Буржъ и произнесъ съ трибуны: "Это нашъ челов ѣ къ". Въ томъ же ноябрѣ мѣсяцѣ, по жалобѣ президента республики на клевету, одинъ редакторъ сатирическаго журнала былъ приговоренъ къ денежной пенѣ и тюремному заключенію за каррикатуру, изображавшую стрѣльбу въ цѣль, гдѣ конституція служила Луи Бонапарту мишенью. Когда министръ видѣлъ Ториньи, объявилъ въ совѣтѣ, въ присутствіи президента, что блюститель власти не можетъ нарушить закона, потому что, въ противномъ случаѣ, онъ былъ бы... "Безчестнымъ человѣкомъ" договорилъ президентъ. Всѣ эти слова, всѣ эти факты получили большую гласность. Невозможность государственнаго переворота, матеріальная и нравственная, бросалась всѣмъ въ глаза. Посягнуть на національное собраніе! Арестовать представителей! Что за безуміе! Какъ я уже сказалъ, даже Шаррасъ, долгое время державшійся на сторожѣ, отказался отъ всякихъ предосторожностей. Увѣренность была полная и единодушная. Въ собраніи, правда, было насъ нѣсколько человѣкъ, у которыхъ еще не совсѣмъ исчезли сомнѣнія, и которые, отъ времени до времени, покачивали головой, но насъ считали глупцами.