Не успѣлъ я войти, какъ желѣзныя лапы овладѣли мною. Строгости увеличились: нѣтъ ни ножей, ни вилокъ за обѣдомъ; безобразный китель, нѣчто въ родѣ холщеваго мѣшка съ дырой, окуталъ мои руки; за мою жизнь отвѣчали. Я подалъ просьбу о пересмотрѣ приговора. Можетъ пройти шесть или семь недѣль въ этихъ лишнихъ проволочахъ, а нужно сохранить меня здрава и невридима для Гревской площади.
Первые дни со мною обходились съ отвратительною сладостью. Взгляды тюремщика чуютъ эшафотъ. Къ счастiю, спустя нѣсколько дней, привычка взяла свое. Они смѣшали меня съ другими заключенными въ общей грубости и перестали обращаться со мною съ тою непривычною вѣжливостiю, которая всегда напоминала мнѣ палача; это еще не все: улучшенiя простирались дальше. Молодость, сговорчивость, внимательность тюремнаго священника, а главное, нѣсколько латинскихъ словъ, съ которыми я обратился къ смотрителю и которыхъ онъ не понялъ, доставили мнѣ позволенiе разъ въ недѣлю гулять съ другими заключенными и сняли съ меня китель, въ которомъ я былъ парализованъ. Послѣ долгихъ колебанiй, мнѣ даже принесли чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.
Каждое воскресенье, послѣ обѣдни, въ извѣстный часъ меня выпускаютъ на тюремный дворъ. Тамъ я разговариваю съ заключенными. Нельзя-же. Ребята они впрочемъ предобрые. Разсказываютъ мнѣ свои продѣлки: волосы становятся у меня дыбомъ, но я знаю, что они хвастаютъ. Учатъ меня говорить по ихному, колотить по наковальнѣ, какъ они выражаются. Это цѣлый языкъ, налѣпленный на общепринятый, нѣчто въ родѣ отвратительнаго нароста, какъ, напримѣръ, вередъ. Иногда вдругъ странная энергiя, ужасающая картинность: варенье на сковородѣ (тутъ кровь на дорогѣ), жениться на вдовѣ (быть повѣшену), какъ-будто веревка на висѣлицѣ вдова всѣхъ повѣшенныхъ. Голова вора имѣетъ два названiя: сорбона, когда она выдумываетъ, обсуждаетъ, зачинаетъ преступленiе; пень, когда палачъ ее отсѣкаетъ. А то и водевильный складъ: тростниковый кашемиръ (корзина тряпичника) врунъ (языкъ), а потомъ вездѣ, на всякомъ шагу, слова странныя, таинственныя, гадкiя и грязныя, взятыя Богъ-знаетъ откуда: le Taule (палачъ) la cТne (смерть) la placarde (мѣсто казни). Ящеры и пауки какiе-то. Когда слышишь этотъ языкъ, то воображаешь нѣчто грязное, запыленное, нѣчто въ родѣ самаго отвратительнаго отрепья, которое-бы вдругъ стали перетряхивать передъ вами.
По-крайней-мѣрѣ, эти люди меня жалѣютъ. Они одни. Тюремщики, номерные, ключари (я не сержусь на нихъ) говорятъ и смѣются и считаютъ меня не болѣе какъ за вещь.