Я вотъ-что выдумалъ.
-- Мнѣ даны средства писать, почему-жъ бы и въ-самомъ-дѣлѣ не присѣсть за бумагу? Но что писать? Запертой въ четырехъ стѣнахъ голыхъ и холодныхъ, безъ свободы для ногъ, безъ неба для глазъ, машинально день-деньской занятой отъ скуки медленнымъ ходомъ того бѣловатаго четвероугольника, который окошечко моей двери нарѣзываетъ на противуположной мрачной стѣнѣ, и какъ я уже сказалъ сей-часъ, одинъ одинешенекъ съ мыслью о преступленiи и казни, объ убiйствѣ и смерти, -- могу-ли я что-нибудь высказать, я, которому больше нечего дѣлать въ этомъ мiрѣ? и можетъ ли въ этой измученной и пустой головѣ родиться что-нибудь достойное письма?
Почему же и нѣтъ? Если все вокругъ меня монотонно и безцвѣтно, то во мнѣ есть буря, борьба, трагедiя? Развѣ мысль, овладѣвшая мною, ежечастно и ежеминутно не представляется мнѣ все въ новыхъ формахъ, все болѣе ужасною, болѣе кровавою, чѣмъ ближе я къ сроку? Почему-бы не попробовать разсказать самому себѣ обо всемъ, что я испытываю насильственнаго и неизвѣстнаго въ моемъ одиночествѣ; сюжетъ, конечно, богатый. И какъ-бы ни была коротка моя жизнь, но въ мукахъ, страхѣ и страданiяхъ, которые ее наполнятъ съ этого часа и до послѣдняго, будетъ на что истратить это перо и истощитъ эту чернильницу. -- Да и страданiя... единственное средство уменьшить ихъ заключаются въ наблюденiи за ними, и описывая ихъ, я развлекусь.
А потомъ, что-бы я ни написалъ, такимъ образомъ, будетъ, можетъ-быть, не безполезно. Этотъ журналъ моихъ страданiй, часъ за часъ, минута за минуту, мука за муку, если только хватитъ силъ моихъ довести его до часа, когда я физически буду не въ состоянiи продолжать его; эта исторiя моихъ впечатлѣнiй по необходимости не конченная, но по возможности полная, могутъ заключать въ себѣ великое и глубокое поученiе. Въ этомъ протоколѣ издыхающей мысли, въ этой возрастающей прогрессiи скорбей, въ этой умственной анатомiи осужденнаго можетъ таиться не одинъ урокъ для осуждающихъ. Чтенiе это, можетъ-быть, удержитъ ихъ руку, когда имъ въ другой разъ придется бросить голову, которая мыслитъ, голову человѣка на то, что они называютъ вѣсами правосудiя! можетъ-быть имъ, несчастнымъ, никогда не приходила на умъ та медленная вереница пытокъ, которая таится въ проворной формальности смертнаго приговора.
Останавливались-ли они хоть когда-нибудь на этой ѣдкой мысли, что въ человѣкѣ, котораго они отсѣкаютъ, живетъ духъ, духъ разсчитывавшiй на жизнь, душа, которая не располагала умирать? Нѣтъ. Во всемъ этомъ они видятъ только вертикальное паденiе треуголнаго ножа, и конечно увѣрены, что для осужденнаго не было ничего прежде, не будетъ ничего послѣ.
Листки эти разувѣрятъ ихъ. Напечатанные, можетъ-быть, когда-нибудь, они остановятъ хоть на нѣсколько мгновенiй ихъ умъ на страданiяхъ ума: ихъ-то они и не подозрѣваютъ. Они въ восторгѣ отъ того, что изобрѣли средство убивать людей безъ страданiй тѣла. Но развѣ вопросъ въ этомъ? Что значитъ физическая боль въ сравненiе съ моральной? жалки и отвратительны законы, если они такiе! настанетъ время и, можетъ-быть, эти мемуары, послѣднiя друзья несчастнаго, подвинутъ насъ къ нему... --
Если только, послѣ смерти, вѣтеръ не размечетъ по двору этихъ клочковъ бумаги, запачканныхъ грязью, или не истлѣютъ они на дождѣ, наклеенные въ видѣ заплаты на разбитые стекла въ сторожкѣ тюремщика...