Въ тѣ немногiе часы, что я провелъ въ больницѣ, я усѣлся разъ у окна на солнышко (оно какъ-то проглянуло), или лучше на нѣсколько лучей его, оставленныхъ на мою долю оконною рѣшоткою.
Я сидѣлъ тамъ, схвативъ обѣими руками тяжолую и мутную голову, въ которой, конечно, было болѣе, чѣмъ онѣ снести могли, упершись локтями въ колѣна, а ноги положивъ на спинку стула; отъ унынiя ужь я всегда какъ-то согнусь и скорчусь, какъ будто-бы я былъ безъ костей въ членахъ или безъ мускуловъ въ тѣлѣ.
Затхлый запахъ тюрьмы душилъ меня болѣе чѣмъ когда-либо; въ ушахъ звенѣлъ еще шумъ каторжныхъ цѣпей; я все еще чувствовалъ страшную усталость отъ Бисетры. Мнѣ казалось, что Господь умилосердится надо мною и пошлетъ мнѣ хоть какую-нибудь птичку, которая мнѣ пропоетъ что-нибудь съ крыши.
И почти въ туже минуту я услышалъ подъ окномъ голосъ, только не птички, а гораздо лучше: чистый, свѣжiй, бархатный голосъ молоденькой дѣвочки, лѣтъ пятнадцати. Я мгновенно тряхнулъ головою и сталъ слушать, что она пѣла. Это была пѣсня медленная и тоскливая, нѣчто въ родѣ грустнаго и жалобнаго воркованья; вотъ слова:
Какъ на улицѣ на темной
Три усатые жандарма
Наругались надо мной.
Въ шею больно надавали,
Руки накрѣпко связали,
Руки за спиной.
Трудно описать мое разочарованiе; голосъ продолжалъ:
Руки накрѣпко связали.
Коммисаръ пришелъ тутъ тоже,
И пошли мы впятеромъ.
На дорогѣ повстрѣчался
Мой прiятель, воръ сосѣдскiй,
Паренекъ съ умомъ.
---
Мой прiятель, воръ сосѣдскiй.
Ты бѣги къ женѣ скорѣе,
Обо мнѣ повѣдай ей.
И вспылитъ жена-чертовка,
Спроситъ, что набѣдокурилъ?
Отвѣчай скорѣй!
---
Спроситъ, что набѣдокурилъ?
Потъ у дуба ночью пролилъ[*],
Кожу также я слупилъ [**].
Снялъ кошель съ него, стуканцы [***],
Съ башмаковъ его снялъ пряжки,
Трупъ-же схоронилъ.
---
Съ башмаковъ его снялъ пряжки;
Жонка тутъ спѣшитъ къ Версали,
Къ королю потомъ спѣшитъ
И ему съ поклономъ суетъ
Въ руки бѣлыя болтушку [****] --
Пусть меня проститъ.
---
Въ руки бѣлыя болтушку.
Ахъ когда меня проститъ онъ
Я жену озолочу;
Я куплю ей полсапожки,
Разодѣну въ шолкъ, да въ ленты,
Въ бархатъ, да въ порчу.
---
Разодѣну въ шолкъ, да въ ленты.
Чорта съ два! король ей скажетъ,
Убирайся, вотъ отвѣтъ:
Я его плясать заставлю
Въ томъ покойчикѣ высокомъ,
Гдѣ ни стѣнъ, ни пола нѣтъ.
[*] Убилъ человѣка.
[**] Снялъ съ него платье.
[***] Часы.
[****] Просьбу.
Я не слушалъ, а не могъ слышать больше. Полуоконечный и полузатаенный смыслъ этой ужасной притчи, этотъ разбойникъ въ борьбѣ съ патрулемъ, воришка, котораго онъ встрѣчаетъ и шлетъ къ женѣ, страшное извѣстiе: я убилъ человѣка и зато меня посадили, потъ у дуба пролилъ; эта жена, отправляющаяся въ Версаль съ просьбою, и король пришедшiй въ негодованiе и угрожающiй заставитъ его проплясать пляску тамъ, гдѣ ни стѣнъ, ни пола нѣтъ; и это все пропѣтое такимъ прiятнымъ напѣвомъ, такимъ миленькимъ голоскомъ, который очень рѣдко слышится человѣческимъ ухомъ!... все это меня надорвало, измучило, уничтожило. Отвратительны были такiя уродливыя слова на розовыхъ и свѣженькихъ губкахъ. Точно слизь улитки на розанѣ.
Я не въ силахъ передать своихъ ощущенiй: меня услаждали и оскорбляли въ одно и тоже время. Нарѣчье воровскаго притона и каторги, языкъ окровавленный и дико-живописный, это ужасное арго, соединенное съ голосомъ ребенка-дѣвочки, грацiозный переходъ отъ дѣтскаго голоса къ голосу женщины! всѣ эти безобразныя и уродливыя слова, пропѣтыя звонко, ясно, бисерно...
О, какая гнусная вещь тюрьма! Есть въ ней ядъ, который все мараетъ. Все въ ней становится грязью, даже и пѣсенка пятнадцатилѣтней дѣвочки! Увидите здѣсь птичку: грязь на крылѣ у ней; сорвете хорошенькiй цвѣтокъ и понюхаете: онъ воняетъ.