Опять пришелъ священникъ.
У него сѣдые волосы, взглядъ кроткiй и ласковый; доброе и почтенное лицо: это въ самомъ-дѣлѣ премилый и предобрый человѣкъ. Ныньче утромъ, я самъ видѣлъ, какъ онъ роздалъ заключеннымъ всѣ деньги изъ своего кошелька. Отчего же въ его голосѣ нѣтъ ничего, что бы двигало и само двигалось? Отчего онъ и до-сихъ-поръ еще ничего не сказалъ мнѣ, чтР затронуло бы во мнѣ умъ или сердце?
Ныньче утромъ я былъ самъ не свой. Я едва слышалъ, чтР онъ говорилъ мнѣ. Однакожъ мнѣ показалось, что слова его были безполезны, и я оставался равнодушенъ: они скользили, какъ этотъ холодный дождь по этому стеклу.
И все же, когда онъ сейчасъ вошолъ ко мнѣ, его видъ показался мнѣ такимъ-прiятнымъ. Между всѣми этими людьми, сказалъ я самъ себѣ, это единственный человѣкъ, который еще остался для меня человѣкомъ. И я горячо сталъ жаждать добрыхъ и утѣшительныхъ словъ.
Мы оба сѣли, онъ на стулѣ, я на постелѣ. Онъ сказалъ мнѣ: сынъ мой!... Сердце открылось во мнѣ отъ этого слова. Онъ продолжалъ:
-- Сынъ мой, вѣрите ли вы въ Бога?
-- Да, батюшка, отвѣчалъ я.
-- Вѣрите ли вы въ святую церковь, католическую, апостолическую и римскую?
-- Очень охотно, сказалъ я.
-- Сынъ мой, продолжалъ онъ, -- вы, кажется, сомнѣваетесь. Тутъ онъ принялся говорить. Онъ долго говорилъ, насказалъ множество словъ; потомъ, когда счелъ нужнымъ окончить, онъ всталъ и въ первый разъ съ самаго начала рѣчи своей посмотрѣлъ на меня и спросилъ: -- такъ какъ же?
Увѣряю, что я слушалъ его съ начала съ жадностiю, потомъ со вниманiемъ, а потомъ съ терпѣнiемъ.
Я такъ-же всталъ. -- Милостивый государь, отвѣчалъ я ему, сдѣлайте милость, оставьте меня одного.
Онъ спросилъ меня: - когда мнѣ придти?
-- Я дамъ вамъ знать.
Тогда онъ вышелъ, не сказавъ ни слова; только поднялъ голову, какъ-будто говорилъ: - Безбожникъ!
Нѣтъ, какъ ни низко палъ я, но безбожникомъ не былъ, и Богъ свидѣтель, что я въ него вѣрю. Но что сказалъ мнѣ этотъ старикъ? ни одного слова прочувствованнаго, трогательнаго, ни одного слова выплаканнаго, вырваннаго изъ души, ничего, чтР бы исходило изъ его сердца и стремилось къ моему, ничего, что бы шло отъ него ко мнѣ. Напротивъ, его рѣчь была какая-то безличная, вялая, примѣняемая ко всему и ко всѣмъ; напыщенная, гдѣ нужно было глубины, плоская, гдѣ требовалась простота: нѣчто въ родѣ сантиментальнаго "слова" или теологической элегiи. Кое-гдѣ латинская цитата по латынѣ. А тамъ пошолъ выѣзжать на Св. Августинѣ, да на Св. Григорiѣ. Сверхъ того, казалось, онъ говорилъ урокъ, уже разъ двадцать сказанный, или проходилъ какую-то тему, вытершуюся изъ памяти, отъ частаго употребленiя. И ни одного взгляда въ глазу, ни одного измѣненiя въ голосѣ, ни одного жеста въ рукахъ.
Да и какъ могло быть иначе? Священникъ этотъ служитъ въ тюрьмѣ. Служба его состоитъ въ утѣшенiи и въ увѣщеванiи, и онъ живетъ этимъ. Краснорѣчiе его обращено только на каторжныхъ, да на больныхъ. Онъ исповѣдуетъ ихъ и напутствуетъ, потому только, что служитъ Онъ состарѣлся, приготовляя людей къ смерти. Давно уже онъ отвыкъ отъ всего, что заставляетъ другихъ содрагаться; волосы его, хорошо-напудренные, н встаютъ дыбомъ; каторга и эшафотъ для него обыденныя вещи. Вѣроятно, у него есть писанная тетрадка: столько-то страничекъ каторжныхъ, столько-то для осужденныхъ на смерть. Наканунѣ ему даютъ знать, что въ такомъ-то часу ему нужно будетъ напутствовать. Кого это? спрашиваетъ онъ, каторжника или осужденнаго? и пробѣгаетъ страничку, а потомъ приходитъ. Такимъ-образомъ, явствуетъ, что ссылаемые въ Тулонъ и ссылаемые на Греву для него общiя мѣста, и что самъ онъ общее мѣсто для нихъ.
О, пусть приведутъ ко мнѣ какого-нибудь молодаго викарiя или любаго старика-священника изъ перваго встрѣчнаго прихода; пусть застанутъ его у своего очага, за чтенiемъ какой-нибудь книги, совершенно врасплохъ и скажутъ ему: -- есть человѣкъ, который долженъ умереть, ступайте и утѣшьте его. Будьте при немъ, когда ему свяжутъ руки, когда ему обрѣжутъ волосы; садитесь съ нимъ вмѣстѣ въ телѣгу и распятiемъ заслоните отъ него палача; тряситесь вмѣстѣ съ нимъ по мостовой до самой площади; пройдите съ нимъ сквозь ужасную толпу, жаждущую крови; обнимите его у подножiя эшафота и оставайтесь до-тѣхъ-поръ, пока голова его не будетъ тамъ, а тѣло здѣсь. -- Пусть приведутъ его ко мнѣ тогда, трепещущаго, содрогающагося отъ головы до ногъ, пусть бросятъ меня въ его объятiя, къ его ногамъ, и онъ заплачетъ, и мы оба заплачемъ, и онъ будетъ раснорѣчивъ, а я утѣшенъ, и сердце мое растаетъ на его сердцѣ, и онъ приметъ мою душу, а я прiйму его Бога.
А этотъ добрый старичокъ... что онъ такое для меня? что я такое для него? Индивидуумъ изъ породы несчастныхъ, тѣнь, какихъ онъ много видывалъ, единица, которую слѣдуетъ прибавить къ числу экзекуцiй.
Можетъ-быть, я дурно дѣлаю, что отталкиваю его; онъ-то и есть добрый, а я дурной человѣкъ. Увы! это не моя вина. Это мое дыханiе, дыханiе осужденнаго все портитъ и все заражаетъ.
Мнѣ принесли закуску: они думали, что я въ ней нуждаюсь. Тонкiя и лакомыя блюда, цыплята, кажется, и еще что-то такое. Я попробовалъ ѣсть; но первый же кусокъ выпалъ изо рта: такъ все это мнѣ показалось горькимъ и вонючимъ.