Монах
(один)
Вот сторона одна:
Земля полна людей. Грешна она, страшна.
Вот принцы, кровью жертв обагрены их руки…
Святоши мнимые, невежды от науки.
Вот сладострастие, и всяческий разврат,
И дым тщеславия, и богохульства чад,
И вот Сеннахериб, который убивает,
Далила лгущая… И всюду обитают
Еретики, жиды, вальденсы [12]. И куда б
Ни поглядели вы, там — гебр, тут — мосараб! [13]
Сих бледных грешников так много в этом мире,
Пристрастных к алгебре и всяческой цифири!
Большие, малые сквернители креста
Творят во мраке зло, отрекшись от Христа.
Тут папа, тут король, прелат, министр могучий…
С другой же стороны — ад, злой, огромный, жгучий.
Здесь человек живет, зевает, ест и спит,
А там бездонный мрак пылает и кипит.—
Ах, как беспомощно создание земное!
О, дно людской судьбы, дно черное двойное:
Жизнь, смерть! Забавам час, а плачу несть конца.
С подземных гор поток кипящего свинца!
Лес пламенных древес с листвою раскаленной!
Тысячезубый зев! Пасть пропасти бездонной!
И бесконечна казнь, и жертвам счету нет.
Та сторона черна. А где-то — радость, свет!
"Сыночек!" — "Мать моя!" О, вопль в кипенье серы:
"Пощады!" Но надежд рассыпались химеры.
Сонм искаженных лиц и безнадежных глаз:
Один костер погас, другой готов тотчас.
Свинец расплавленный о череп барабанит.
Трепещут грешники. А кто на небо глянет—
Лишь склепа страшного там виден свод немой,
Весь в точках пламенных, как звезды в час ночной, —
Ужасный потолок, пронизанный гробами,
И льются, словно дождь, оттуда души в пламя.
Ночь, плач… Унылый вихрь сквозь трещины летит,
Все новые огни и вьет он и клубит.
В застенках плещутся разбухшей лавы реки.
Глас неба: "Никогда!" А ад рычит: "Навеки!"
Сквернавцы, лодыри и все, кто мерзко жил
И кто в отчаянье хоть шаг не так ступил,
Кто в заблуждение впадал, кто ошибался
И кто по слабости своей поколебался
Хотя бы не на час — на несколько минут,
Пусть даже и на миг, — все здесь они, все тут!
Да, впрочем, можете вы убедиться сами:
Ведь белиаловский очаг перед глазами! [14]
Сомнений в этом нет! Пред нами зримый ад!
Под небеса плывет заразный этот смрад —
Зловонный красный дым из дьявольского чана
Сквозь жуткую трубу Везувия-вулкана.
А Этна? Стромболи? А Геклы с их огнем?
О чем же размышлять, как только не о нем?
Что за чудовище шевелится под нами
И извергает смрад, и тьму, и смерть, и пламя?
Склонись над кратером — увидишь по ночам,
Как осужденные несутся к палачам.
Вихрь крутит искры душ: огонь спалил им крылья.
Стремятся уползти, но падают в бессилье.
Уйти! Бежать! Э, нет! Пожалуйте назад
В застенки адские, где уголья шипят!
И души вновь текут ручьями огневыми.
Огромный Сатана склоняется над ними
И смотрит, хохоча, как мечутся они —
Огнем обглоданы, живые головни.
Змей пламенный сосет заломленные руки.
В недвижной темноте бескрайной вечной муки,
Пытаемы свинцом, и маслом, и смолой,
Они окружены безмерной слепотой;
И Вечность докатить до их ушей готова
Сквозь грохот яростный лишь два ужасных слова:
"Всегда" и "Никогда". О боже! Боже мой!
Ведь я спасу людей. Прощенный род людской!
И вопиет во мне любви моей громада:
Я бездной жалости заполню бездну ада!
Что начал Доминик [15], я ныне завершу —
Твердыню дьявола навеки сокрушу.
О Иисус! О Рим! Я задержу паденье
Душ в пропасть адскую! Познал я откровенье!
Не Павел ли святой на путь меня навел!
Так в гордой радости с небес глядит орел
На весь земной простор. Я с помощью господней
Отверзну небеса, покончив с преисподней.
Что надобно? Костер! Зачем? Чтоб выжечь ад!
В сраженье с вечностью мгновенья победят.
За острой вспышкой мук — великое прощенье.
Избавит краткий ад от вечного мученья,
И злобу дьяволов земной засыплет прах.
Грехи в лохмотьях тел истлеют на кострах,
Чтоб из огня душа, очистившись, взлетела.
Ведь для души огонь — то, что вода для тела!
Грязь — тело, а душа — неугасимый свет.
Огонь за господом покорно мчится вслед,
Охватывая ось небесной колесницы.
Огонь! Душа с огнем охотно породнится.
Душа важней всего. Ведь ни отец, ни мать
Не поколеблются, не станут выбирать,
Коль их дитя висит меж адскою геенной
И благостным костром, чтоб мог огонь священный
Покончить с демоном и ангела родить.
Какой же выбор тут? О чем тут говорить?
О, в этом именно и кроется значенье
Всеутешающего слова Искупленье!
Гоморра вечная иль навсегда Сион?
Для каждого из нас вопрос о том решен.
Кому же выгодно, чтоб счастья хоть частица
С небес в тартарары могла бы провалиться?
Хоть будущее нам позволил бог спасти!
Не будет проклятых! Нам озарит пути
Божественный огонь. Но торопитесь, братья!
Вы видите Христа вторичное распятье!
Все скверно, гнусно все; в упадке все кругом,
И с каждым днем сильней на древе роковом
Ветвится грех. Господь нас отводил от древа,
Но все ж к людским устам плоды пригнула Ева!
Нет веры! Чернецы в обетах не тверды;
Монашки с космами; отступники, жиды…
Тот вырвет крест, другой глумится над дарами…
Цвет благочестия заглушен сорняками.
Поклоны папа бьет. Пред господом своим?
Нет, перед кесарем! О королевский Рим,
Ты станешь вскорости слугою Ниневии.
Но я-то ведь иду! Скрижали огневые
Несу я, чтоб спасти несчастный род людской.
Задумчив, я иду раздуть костер святой!
Я душу выкуплю ценою бренной плоти:
Искупите грехи, спасение найдете!
Осанна! Радость всем! Да обратятся в прах
Кремнистые сердца! Вселенная — в кострах!
Из книги Бытия глагол провозглашу я.
Свет! Горн сверкающий! Огонь пойдет, бушуя.
Зажгу я факелы, посею свет во мгле,
И аутодафе повсюду на земле
Заблещет радостно, торжественно и ярко.—
О человечество, люблю тебя я жарко!
Подымает в экстазе глаза к небу, сложив руки, полураскрыв рот. Позади него из кустарника в конце кладбища выходит монах , скрестивший руки на груди, в опущенном капюшоне. Немного подальше выходит другой монах , за ним еще один . Эти монахи в одежде августинцев останавливаются молча на некотором расстоянии от доминиканца, который их не замечает. Появляются другие монахи , также поодиночке, и молча становятся рядом с первым. У всех руки сложены крестом и капюшоны опущены. Лиц не видно. Монахи располагаются полукругом позади доминиканца. Затем они расступаются, и видно, как из-за деревьев появляется епископ между двумя архидиаконами. Епископ одет в мантию, в руке крест, на голове митра. Это — епископ Урхельский. Он медленно приближается, сопровождаемый настоятелем, у которого, единственного из всех монахов, капюшон поднят. Епископ, не говоря ни слова, становится в центре полукруга, который смыкается за ним. Доминиканец ничего не замечает. Сумерки сгущаются.