Хотя она пила до потери сознания, только бы забыть свою мерзкую жизнь, она не в силах была примириться с этим самоотречением, с этой безысходной тюрьмою, с этим гнусным ремеслом, не допускавшим ни отвращения, ни усталости.
Был вечер, когда уныние, омерзение Марты обострились до крайней степени. Она лежала минут двадцать, развалившись на груде подушек, делая вид, будто слушает болтовню подруг, вздрагивая от каждого звука шагов. Чувствовала тошноту и усталость, как после долгого пьянства. По временам ее боль как будто утихала, и она точно сослепу обводила взглядом окружавшую ее роскошь. Эти жирандоли со свечами, эти штофные темно-красного цвета обои на стенках, с цветами, вышитыми на них белым шелком, отливавшим серебром, плясали у нее в глазах и мелькали, как белые искры на пурпуре костра; потом ее зрение прояснялось, и она видела себя в большом, со стеклянною рамою, зеркале, бесстыдно распростертою на диване, в бальной прическе, в пропитанных крепкими духами кружевах, оторочивших ее наготу.
Потом она с недоумением разглядывала причудливые позы своих подруг, вульгарно и забавно миловидных, раздражающе болтливых, растянувшихся на животе, подпирающих головы ладонями или сидящих на корточках по-собачьи, или висящих, как мишура, по углам диванов; их разнообразные прически -- волнистые спирали, завитые кудряшки, кольцевидные локоны, гигантские шиньоны, разубранные белыми и красными маргаритками, нитями поддельного жемчуга, черные и белокурые гривы, напомаженные или посыпанные снежною пудрой.
Шум, грохот, галдеж стояли в этой гостиной, напоенной неистовым запахом амбры и пачули. Смех трещал, как перестрелка, споры скрещивались во всех направлениях, перекатывая в своих стремительных волнах сальные слова и ругань.
Вдруг раздался звонок. Все стихло, как по волшебству. Все расселись по местам, а те, что задремали на диванах, мигом проснулись и протирали себе глаза, стараясь на мгновение зажечь огонь в своих взглядах для встречи пассажира, садящегося на корабль.
Дверь открылась. В комнату вошли два молодых человека.
Дебютантка опустила голову, изо всех сил стараясь съежиться, сделаться меньше, чтобы остаться незамеченной, упорно глядя на узоры ковра, чувствуя, как мужчины шарят глазами под кисеею.
О, как она презирала этих людей, ее навещавших! Она не понимала, что большинство, искавших ее общества, приходили для того, чтобы в ее объятьях, в нервном возбуждении позабыть неотвязную тоску, кровные обиды, неиссякающую боль; не понимала, что, обманувшись в женщинах, любимых ими, хлебнув одуряющего вина из муслиновых стаканов, изранив себе губы об их осколки, они решили пить одно лишь дрянное вино из грубых кабацких кружек.
Один из гостей сделал ей знак. Она не трогалась с места, умоляюще глядя на подруг, но все смеялись и трунили над нею; только хозяйка вперила в нее мертвящий взгляд. Марта испугалась, встала, как мул, который упирается сначала, а потом вдруг бросается вперед под ударом хлыста; прошла пошатываясь через гостиную, оглушенная градом криков и хохота.
Она всходила по лестнице, держась за стены, чувствуя, как подступает к горлу желчная тошнота; служанка открыла дверь и посторонилась, чтобы их пропустить.
Он вошел, и она, теряя сознание, уронила за собою тяжелую портьеру.
Наутро она проснулась, пьяная от омерзения, с одной только мыслью, одною целью -- вырваться из растленного дома, забыть вдали незабываемые страдания.
От воздуха этой комнаты, пропитанного тяжелым запахом косметики, от этих окон на замках, от этих плотных портьер, нагретых дыханием еще не погасших углей, от этой постели, расшатанной и разгромленной ночными грабителями, ее тошнило, чуть не рвало. Все спали в доме; она оделась, быстро спустилась по лестнице, отдернула засовы и кинулась на улицу. Ах, тут она перевела наконец дыхание! Она шла вперед наудачу, не думая ни о чем. Шла, как пьяная. Вдруг ей сжало сердце осознание ее беды, она вспомнила, что сбежала от сатурналий, покинула место ссылки, -- и она осмотрелась по сторонам взглядом испуганного зверя.
Она находилась в конце бульвара Сен-Мишель, когда увидела двух полицейских сержантов, спокойно шедших в сторону Сены. От безотчетного страха у нее пресеклось дыхание, подогнулись колени, ей почудилось, что эти люди сейчас арестуют ее и потащат в комиссариат. Солнце, дождившее золотистыми каплями на обсаженный деревьями асфальт, освещало, как ей казалось, только ее и всем показывало, кто она такая. Она бросилась в один из темных переулков, соединяющих бульвар с площадью Мобэр. Отдышалась в этом коридоре, источающем запах погреба, и пошла дальше. За эти несколько минут передышки волнение улеглось, она решила попросить приюта у одной приятельницы, жившей на улице Монж; тщетно стучалась к ней в дверь и, услышав от привратницы, что жилица отлучилась ненадолго, принялась расхаживать по улице взад и вперед. Остановилась перед витриною игрушечного магазина и со странным вниманием рассматривала кегли, лубочные картинки, зеленые лакированные формочки, граненые флаконы с духами в шапочках из белой замши, пакетики из черной бумаги с золотым гербом Великобритании, наполненные иголками, образки, карандаши.
Невидящими глазами насмотревшись на всю эту жалкую выставку, она вернулась к привратнице. Подруги ее все еще не было дома.
Опять она пошла бродить; в горле у нее пересохло от жажды; остановившись перед винным погребом, заколебалась, можно ли ей войти. Она стала боязливее ребенка. Не меньше десяти минут простояла она перед окном, читая вполголоса надписи на ярлыках, глядя на квадратные флаконы Данцигской водки с изображением золотого дождя, на литры оршата, напоминающие застывшее масло, на бутылки с коньяком и ликером, на банки с розовыми вишнями, зелеными сливами, золотистыми персиками. Наконец распахнула дверь, и винный запах ударил ей в нос. Она попросила у торговца пол-литра вина и сифон сельтерской воды.
Ей показалось, что тот на нее смотрит дерзко. Не догадывался ли он тоже, из какой каторги она убежала? Обеспокоенная, пристыженная, она спряталась в комнатке, смежной с магазином.
Не меньше четверти часа заставил ее прождать хозяин, потом небрежно поставил заказанное на стол и кинулся навстречу человеку, который крикнул, войдя в дверь:
-- Рюмку горькой, старина, и кусок пирога со сливами.
-- Вас ли я вижу, господин Женжине? -- воскликнул хозяин.
-- Меня, меня! С самого утра я бегаю как оголтелый. Представьте себе, душа моя, я уполномочен этой обезьяной, моим патроном, составить труппу для театра Бобино. Чтобы стоило дешево, а звезды были первой величины, кометы, -- вот какой девиз у этого малого. Как бы то ни было, побывал я у Родальна, у Машю, у Адольфа, ангажировал их; теперь ищу певиц.
Произнося эти слова, Женжине уничтожал большой кусок пирога и опрокидывал в глотку рюмку за рюмкой. Поднося одну из них ко рту, он заметил Марту, сидевшую с хмурым, почти злобным выражением лица в глубине кабинета. Тогда он принялся щеголять закулисными словечками, изощряться в остроумии. Заметив, что она улыбнулась, предложил ей чашку кофе; она отказалась, но этот ловкий малый был так весел, так приятен, с виду он был такой рубаха-парень, что она завязала с ним беседу. Женжине присматривался к ней. "Великолепная штучка, -- думал он, -- в новом костюме она увлечет всю залу. Вид у нее помятый, пристыженный, верно, наделала глупостей, может быть, ей и деваться некуда; если у нее есть хоть крохотный голосок, приглашаю ее немедленно; звезда, открытая в винном погребке! Я ее в две недели обучу петь и играть. Пусть нет таланта, была бы славная мордашка, это главное на сцене".
Она согласилась; чувствовала себя спасенной. Через две недели она дебютировала у Бобино.
Эта новая жизнь ей понравилась. Как все несчастные, загнанные нищетою или дурным примером на самое дно, она испытывала, вопреки рассудку, вопреки невыразимой гадливости, охватившей ее в первый раз, ту странную тягу назад, ту страшную болезнь, под влиянием которой каждая женщина, изведавшая эту жизнь, рано или поздно опять в нее погружается.
Это лихорадочное, хмельное существование с его вечной сутолокою, преодоленной сонливостью, шмыганьем по лестницам вверх и вниз, усталостью, которую побеждают алкоголь и смех, -- действует на этих несчастных гипнотически, головокружительно, притягательно, как бездна.
Если Марта спаслась от ужасного рецидива, то произошло это потому, что она сравнительно мало времени пробыла в том доме, а главное -- благодаря волнующей атмосфере кулис, выступлениям перед возбужденной публикой, товарищескому общению с актерами, той торопящейся суете, толкотне по вечерам, когда она одевалась и репетировала роли. Театральная лихорадка стала наиболее сильным противоядием против отравы, проникшей в нее.