У Марты вошло в привычку каждый вечер приходить к Лео ночевать. Под конец она даже перевезла к нему половину своего гардероба, потому что не хотела в дождливую погоду рано вставать, возвращаться домой и переодеваться.
В течение месяца они думали, что любят друг друга. Затем разразилась двойная катастрофа. Театр прогорел, а газета, в которой работал Лео, приостановила платежи.
Поэт потерял при этом крушении сто франков гонорара, а Марта оказалась на улице, без места.
Она плакала, говорила, что не желает быть ему в тягость, что поищет другого ангажемента, и так как Женжине -- ее друг, то в каком бы он театре ни устроился, наверное он там же устроит и ее.
Лео, ненавидевший актера и чувствовавший бешеное желание надавать ему пощечин всякий раз, как тот обращался к ней на "ты" или приставал к ней с вульгарными любезностями, заявил решительно, что ни за что не потерпит дальнейшей дружбы между ними.
-- Так что же делать? -- простонала она.
Он уныло покачал головой. В сущности, у обоих возникла одна и та же мысль, каждый ждал, чтобы ее высказал другой, в готовности сразу согласиться.
Два хозяйства были ему не по средствам! Нужно было придумать способ свести их к одному. Тогда бы вдвое сократились расходы. Можно было сберечь деньги, которых стоили ресторан и служанка. Марта бралась стряпать, содержать в чистоте квартиру, чинить и гладить его белье; она могла бы в случае надобности сама себя обшивать и делать шляпы. Лео пришел в конце концов к убеждению, что вдвоем они жили бы дешевле, чем жил он один.
Когда это решение было принято, поэт стал настаивать на скорейшем его осуществлении. Он начал ее торопить с переездом, занял денег, чтобы рассчитаться в меблированных комнатах, где она жила, ставил, переставлял, устраивая все наново у себя в комнатах, чтобы ей было где поместиться со своими вещами. Их первый вечер новоселья был бесподобен: Марта привела квартиру в порядок, вычистила ящики, отложила в сторону белье, нуждавшееся в починке, смахнула пыль с книг и картин, и, вернувшись к обеду, он застал у себя жарко топившийся камин, ровно горевшую, -- а не коптевшую, как обычно, -- лампу, а в кресле -- тепло одетую женщину, которая поджидала его, грея ноги у огня, сидя спиною к столу.
"Как у меня теперь работа закипит, -- подумал он, -- когда у меня так уютно дома".
Деньги меж тем таяли без удержу. Что ни день, то новые расходы: то стаканы, то графин, то тарелки; он был испуган, но утешал себя тем, что ему обещано место в новой газете, с окладом в двести франков ежемесячно; терпение, терпение -- через несколько месяцев его положение будет лучше.
Газета умерла, не родившись, пришла нищета, и вместе с нею -- ужасные разочарования конкубината.
В первое время каждый старается быть приятным, предупреждать желания другого, уступать ему во всем. Оба чувствуют ясно, что первая ссора повлечет за собою и другие. Нищета трезвит. Благодаря ей не успеешь оглянуться -- уже перебродило вино любви.
Лео начинал прозревать. Его к тому же донимало то множество мелочей, которые постепенно изводят человека. Почему она упорно не желает оставлять его кресло перед письменным столом? Что за странная манера -- читать его книги и загибать в них углы? А затем, -- как объяснить это настойчивое желание вешать на его пальто и брюки свои юбки, пеньюары, тогда как их можно было бы, кажется, вешать на другой гвоздь и не заставлять его снимать целый ворох тряпок, чтобы добраться до своей куртки? Приходилось также выносить кухонный чад, тяжелый винный запах в соусах, тошнотворную вонь жарящегося лука, видеть валяющиеся на ковре хлебные корки, на креслах -- мотки ниток; в его гостиной был полный разгром. В дни стирки было еще хуже. А ведь надо же было класть гладильную доску между его письменным столом и соседним, развешивать белье для просушки на перекладинах в прихожей. Эти лужи воды на паркете, этот кислый запах щелока и пар, оседавший на бронзе и зеркалах, приводили его в ужас.
Неприятности эти, повторяющиеся каждый день, отсутствие друзей, которых удаляет присутствие женщины, невозможность работать в одной комнате с любовницей, которая, покончив со своими делами, желает разговаривать и рассказывает вам про все неурядицы в доме, про дерзость привратника, лишившегося платы за услуги и мстящего за это бесконечными придирками; которая чувствует враждебное к себе отношение и настаивает перед любовником, чтобы тот вмешался и положил этому конец; досада на ее лице, когда он вечером уходил по делам или когда срочная работа заставляла его читать или писать в постели; жалобы по поводу ветхости платья, которое уже нельзя чинить, этот вздох, столь красноречиво говоривший, при взгляде на порванную сорочку, что через несколько дней понадобятся сорочки новые; наконец, эта манера стенать по поводу безденежья и подавать бог знает что на стол, когда нужны новые перчатки, -- все это доводило его до отчаяния.
А затем, -- что выгадал он, потеряв свободу? Куда они девались, эти платья со шлейфами и юбки с оборками, эти корсеты из черного шелка, все то внешнее, что он обожал? Актриса, любовница исчезла, осталась только экономка. У него не сохранилось даже той радости, которую он испытывал в первые дни их связи, когда говорил себе, возвращаясь домой: сегодня вечером она придет. Торопливая походка, -- поскорей бы прийти! -- и даже эта тревога, какою мучишься, когда условленный час прошел, а все еще не слышишь знакомых шагов, поднимающихся по лестнице и останавливающихся перед дверью, -- о, как это все далеко! Миновала пора приятных бесед с приятелями у камелька, культурных споров по поводу той или иной картины или книги. Попробуйте-ка говорить о литературе и живописи с женщиной, зевающей в ладонь, поглядывающей на стенные часы и словно говорящей: "Скорей бы уж в постель!" Это самоубийство интеллекта, называемое "связью", начинало удручать его.
Она, со своей стороны, была удовлетворена не в большей мере. Он казался ей холодным, занятым больше своим искусством, чем ею; возмущалась, когда он бывал неразговорчив или сердит. Они обвиняли один другого в неблагодарности. Лео воображал себе, что пошел на большую жертву, взяв Марту спутницей жизни, а она была убеждена, что жертвовала собой ради него. Она делала все: перетирала мебель, мыла пол и посуду, стирала его белье, перестала встречаться со своими приятельницами, которых он вежливо спровадил, и взамен этого жила в нищете! Даже на новое платье ей не хватало денег.
К тому же ей скоро надоела черная работа, пыль она выметала кое-как, обед стряпала на скорую руку; приносила из съестной лавки зажаренного кролика или бараньи котлеты. Лео был этим недоволен.
-- А деньги? -- говорила она.
И когда он возражал, что жарить мясо дешевле дома, чем покупать его в готовом виде, она плакалась, говорила, что замучилась, что мечтает только о том, как бы выспаться. Она уже не убирала со стола, раздевалась точно обессиленная, ложилась в постель и каждые четверть часа спрашивала любовника, продолжавшего работать: "Что же, скоро ли ты ляжешь?"
Он огрызался; потом, устав бороться, бросал работу и ложился. Тогда она не шевелилась, притворяясь, будто спит, с трудом отодвигаясь на край постели, чтобы дать ему место у стены; упорно поворачиваясь к нему спиной, быстро отводя ноги, как только он приближал к ним свои, чтобы согреться. Теряя терпение, он тушил лампу и старался заснуть.
Эти ребячливые обиды, эти женские капризы раздражали его и из-за того, что они повторялись всякий раз, когда она ложилась в постель одна, он сдался в конце концов и, чтобы иметь нежную любовницу, должен был закрывать глаза на ее сумасбродство. Марта, впрочем, не чувствовала к нему за это благодарности, находя его слабовольным и собираясь при первом случае воспользоваться его слабостью.
Вдобавок он был ревнив, и после одной ссоры, когда он заметил засохшую грязь на подоле ее платья, ясно говорившую о том, что она, вопреки ее настойчивым уверениям, уходила из дома, их совместная жизнь сделалась невыносимой.
Пока он правил корректуры в газетной редакции или сидел в библиотеке, роясь в книгах, она покидала квартиру, а говорила, будто носа не показывает на улицу. Принудить себя к слежке за ней он не мог, но иногда проверял расходную книгу, доискиваясь, записаны ли в нее бархатная лента, шляпа, которые она купила. Считал и пересчитывал, боясь, что эти покупки не вошли в общую сумму, интересуясь, все ли деньги, отданные им, израсходованы на хозяйство и на какие деньги удалось ей приобрести обновки.
Вдруг она перестала отлучаться из дому; с упорством, которого он не смог сломить, отказывалась выходить с ним на улицу. Он объяснил себе эту резкую перемену одним из тех женских капризов, борьба с которыми безнадежна. Чтобы понять ее упрямство, ему надо было бы знать ее прошлое, а известны ему были из этого прошлого только обрывки, которыми она поделилась в минуты рассчитанной откровенности. Правда заключалась в том, что Марта побывала у своих прежних подруг, что, задавшись однажды, в унылом настроении, вопросом Маргариты: "Люблю ли я его немножко, крепко, страстно?" -- ответила себе: "Крепко". Но в конце концов можно чувствовать привязанность к человеку и изменять ему, это явление заурядное. Она сделала поэтому попытку свести знакомство с купцами хлебного рынка, у которых денег куры не клюют, и уже почти соблазнила одного из них, когда встретилась на улице с одним полицейским агентом, который проводил ее пристальным взглядом.
Ее положение не было ясным. В любую минуту ее могла арестовать полиция; она состояла в бегах, ибо самовольно покинула каторгу любви; сыщики могли ее поймать.
Дошло до того, что ее бросало в дрожь, когда ветер тряс дверью, или человек, приносивший воду, поднимался по лестнице. Выходила она только за провизией и сейчас же возвращалась. Ни на мгновение не покидала ее тревога. Она напивалась, чтобы успокоиться; пила ром стаканами, сидя на ковре перед тлеющими углями камина, и улыбалась пламени, одурелая, безмолвная, дрожа и бессильно проводя руками по лбу; жар очага лишал ее сознания, голова кружилась, воля сгибалась вместе с телом, она не могла шевельнуть ни ногою, ни рукою, точно связанная, и дремала, мертвецки пьяная, перед гудевшим и обжигавшим ей лицо огнем. А подчас, вместо этой одури, которой она искала, ее охватывала лихорадка и вместе с нею -- галлюцинации и долгие обмороки, после которых она чувствовала себя разбитой, мертвой. Мысли путались, голова качалась на шее, как у китайского болванчика, а потом грузно падала на приподнятые колени, и она сидела, безжизненная, отупелая, пока не приходил Лео, который распахивал все окна и в ярости тащил ее дышать свежим воздухом. Его терпение было на исходе. Однажды, когда она спотыкалась о мебель, истерзанная и словно ослепленная жестокой мигренью, он выбросил все бутылки в окно. Она взглянула на него с покорностью побитой собаки, потом встала и, вся в слезах, крепко сжала его в объятиях, прося прощения, обещая больше не болеть, сделать опять счастливою его жизнь.
Как-то вечером, возвращаясь домой, он поднял с пола письмо, которое привратник, не дождавшись его, сунул под дверь, и когда распечатал его, подойдя к лампе, то страшно побледнел, и две крупные слезы брызнули у него из глаз.
Марта расплакалась. Услышав, что мать ее любовника серьезно заболела, она забилась в нервном припадке, упав на постель. Он был умилен этим избытком чувствительности. В сущности, это был скорее разряд нервного напряжения, чем подлинное волнение, но все же при слове "мать" ее словно что-то ударило в грудь. Детство, о котором она старалась не думать, внезапно припомнилось ей; припомнилось, как ее родная мать, которую свела в могилу нужда, склонялась над ее колыбелью, целовала ей руки, когда она их высовывала из-под одеяла, улыбалась ей сквозь слезы, когда в комнате стояла стужа. Старая мелодия, которую мать ей напевала, отрывочно звучала у нее в ушах; она постаралась вспомнить ее всю, но это усилие памяти надломило ее вконец, она уснула мертвым сном и проспала до утра.
Когда она проснулась, ее любовник был уже на ногах и готов к отъезду. Она пылко расцеловала его, обещала ему писать, хотела проводить его на вокзал, но уже не было времени. Он опоздал бы на поезд, если бы стал ждать, пока она оденется. Пришлось отказаться от проводов. Когда Лео уехал, она быстро натянула на себя платье. Она испытывала потребность в ходьбе, в свежем воздухе. Страх перед полицейскими показался ей идиотским, и, переходя от одной крайности к другой, она мечтала увидеть их всех перед собою, издеваться над ними, сказать им прямо в лицо: "Сволочь вы этакая"; но это возбуждение улеглось, как только она вышла на улицу.
Она отправилась к одной из приятельниц, служившей в крохотном кабачке на улице Вожирар. Зала, когда она вошла в нее, была почти пуста и еще не подметена. Зеркала, засаленные помадою прислонившихся к ним голов, помутнели снизу; пол в красных крапинках звездился засохшими плевками, окурками сигар и пеплом трубок; на липком мраморе столов лежали грязные кружки из-под стаканов, а в глубине, на диване, растянулся -- олицетворенная низость -- отец хозяйки, обязанностью которого оыло качать пивной насос. В зале стоял запах застарелого табачного дыма -- специфический запах пивных. Старик дремал и храпел, а Мария, подруга Марты, зевала во весь рот, сидя на табурете. Поцеловавшись с Мартою, она увела ее в кухню и быстро спросила:
-- Получила ты мое письмо?
-- Нет.
-- Да ведь тебя разыскивает полиция, дорогая моя. Это мне сказал рыжий; на днях тебя узнал один агент. Он было потерял твой след, но потом опять его нашел.
Марта остолбенела. Значит, недаром она боялась! Полиция нравов притянет ее к ответу за побег! Агенты придут на квартиру к Лео; привратница все узнает и расскажет ему, когда он вернется, кто она такая, какую жизнь она раньше вела.
-- Я бы тебя спрятала у себя на несколько дней, -- говорила Мария, -- но я живу не одна, и мой сожитель был бы недоволен. Пойди лучше к Титине.
-- Где она живет?
-- Ах, вот уж не помню точно; мне говорили, что она живет недалеко от рынка, но я не помню ни улицы, ни номера дома. Впрочем, оставайся до вечера, а там видно будет. До тех пор успеешь подумать и принять решение.
Настал вечер, а Марта не знала, на что решиться. Боясь сыщиков, которые устраивали облавы на женщин во всех кабачках квартала, она ушла от Марии и, не зная, куда спрятаться, пошла вдоль набережных до Пон-Нёф, убеждая себя, хотя сама этому не верила, что ей повезет, и что она встретит по дороге Титину.
Взойдя на мост, она почувствовала такую усталость, такое отчаянье, что стала на колени на скамье в одном из полукруглых выступов парапета. Со слезами на глазах следила она за водою, бурливо огибавшей быки.
Сена в этот вечер катила волны свинцового цвета, там и сям испещренные отражением фонарей. Справа, в груженной углем барже, ошвартованной у железного кольца, передвигались неясные силуэты мужчин и женщин; слева расстилалась площадь со статуей короля. Дерево, растущее в ее конце, вырисовывало свои хрупкие контуры на шиферно-сером небе. Еще дальше выступал из тумана Пон-дез-Ар со своим венчиком газовых фонарей, и тень от его быков длинным черным пятном уходила в воду. Под сводом моста пробежал пароходик, обдав теплым паром лицо Марты, оставив за собою длинную борозду белой пены, которая мало-помалу исчезала в саже реки. Заморосил дождь.
Марта уже не думала ни о чем. Она смотрела на Сену, даже не видя ее. Дождь пошел сильнее, крупные капли стали хлестать ее по лицу. Она очнулась, как ото сна. Призрак полиции вырос перед нею, неумолимый; она нагнулась над парапетом, и на миг ее озарила мысль покончить со всеми несчастьями, потом она испугалась, отшатнулась и уже хотела в ужасе бежать, когда ее ухватил за руку вдрызг пьяный человек.
-- Марта. Смотри-ка, пожалуйста. Что это ты на Сену загляделась, под дождем и в промокшем пальто?
И заметив, как она бледна, Женжине спросил, не больна ли она.
Она призналась ему, что чуть было не кинулась в воду.
-- Вздор, малютка, -- трагически завопил пьяница -- что тебе на ум взбрело -- топиться? С голоду ты, что ли, дохнешь, убила кого-нибудь, вцепилась в волосы подруге? Или тебя подобрали в луже в пьяном виде, оскорбляющую государственную власть? Ах, Марьетта, бросьте эти штучки, -- продолжал неугомонный шут, держа палку как ружье, -- пусть бы даже были вы маленьким капралом, здесь вам не пройти!
Она молчала.
-- Но, птичка моя, -- продолжал актер, -- какой же был бы тебе прок от того, что ты бы утонула? Это глупо, как всякая смерть... даже в пятом действии драмы. Ну, послушай, подумай немного, можешь ты себе представить, какова бы ты была в морге, со своими рыжими волосами и зеленым животом? Не заставляй ты меня, пожалуйста, в такую погоду играть роль ангела-хранителя. Она у меня еще не разучена. Пойдем-ка лучше разопьем со мною бутылочку, хотя вы и привыкли, сударыня, к обществу поэтов. Согласна, что ли? Нет? Вот дуреха, не отвечает! Держу пари, что во всем виноват этот плут, которого ты взяла в любовники, что тебя огорчил этот господин Лео. Так брось же его к черту.
Услышав имя своего любовника, Марта расплакалась.
-- Ну вот, -- вздохнул пьяный, -- теперь вода потекла! Спасайся кто может.
-- Ах, лучше бы ты не удерживал меня от смерти, -- всхлипывала она, и ее возбуждение все усиливалось, чем дольше она плакала, -- думаешь, что ли, мне так хочется умереть? Конечно, на миг дуреешь, думаешь, что это очень просто -- взобраться на парапет и спрыгнуть. Но это недолго длится, страх находит, жутко становится от этого водоворота под мостом, горло сжимается, точно тебя душат. Глупый это страх, потому что лучше бы разом все порешить, чем вести жизнь, какая у меня впереди! Ах, да и надоела мне эта жизнь с ее вечными страхами, надоело спасаться от травли! Я сдаюсь. Ты что на меня пялишь глаза в испуге? Уж не думал ли ты, что ангела невинности нашел, когда мы встретились в винном погребе? Ты меня в грязи подобрал, друг мой, а сам знаешь, как ни мойся, всегда следы остаются, проступают, как маслянистые пятна на сукне. Да и не все ли мне равно, в конце концов? Ни отца, ни матери, ни здоровья, так это еще удачей называют, когда нашей сестре в таком ремесле везет. Видишь, -- продолжала она, погружая ботинок в лужу, -- вот она, грязь! Да это еще что! Я окунусь в нее до подбородка, и клянусь тебе, что не подниму головы, а буду держать ее, пока не захлебнусь, не задохнусь, не околею!
"Да она с ума спятила, -- подумал Женжине, с изумлением увидев, что она кинулась в сторону рынка. -- Она наделает глупостей. Проклятье, я не шучу, я догоню ее".
Он ее почти настиг на углу улицы; на беду, ноги у него чересчур отяжелели, подкашивались от вина; пришлось остановиться, отдышаться, засунуть обратно рубашку, выползшую на животе из брюк. Потом он опять пустился бежать по тротуарам, то теряя ее из виду среди экипажей, то замечая вдали, окликая ее и рискуя попасть в руки стражам порядка.
Был момент, когда он галопировал почти босиком: его ботинки испустили дух во время этой головокружительной скачки. Расслоившись и вздувшись, они завязли в куче мусора, ноги разъехались в стороны, и хозяин их грохнулся ничком, растянувшись во весь рост.
Он встал, оглушенный ударом, и с настойчивостью, которая объяснялась не столько привязанностью к Марте, сколько инерцией, свойственной алкоголикам, опять бросился в погоню за нею. Он издали увидел, как она рванула какую-то дверь и скрылась. Разбитый, промокший, запыхавшийся, он добрался до этой двери, поднял руки к небу, уронил палку и, задыхаясь от изумления, пробормотал:
-- О, Господи помилуй, вот так история!
И он свалился, как туша, на кучу кочерыжек и сора, устилавших уличную мостовую.