Человек, совмещающий в больнице Ларибуазьер должности писца и уборщика анатомической залы, вышел через маленькую дверь в покойницкую, опустил над койками белые занавески, смахнул пыль с аналоя, налил хлору в миски, прикрепил к одному из гробов слетевшее с него свидетельство о смерти, засунул под простыню ногу женского тела, выпил рюмку вина, по-видимому, не смущаясь ужасным запахом, стоявшим в обоих помещениях, и вернулся в первое.
Единственными предметами в этой комнате были подмостки, обитые цинком, и водопроводная раковина подле двери. Человек мимоходом бросил равнодушный взгляд на труп старика, который лежал на подмостках со сдвинутыми ногами, вздувшимся, как мяч, животом и страшно искаженным лицом, взял губку и принялся мыть столы.
Он проверил, не закупорены ли сточные отверстия, подвешены ли под ними жестяные ведра; выжал в раковину губку, выпил еще рюмку вина и, внезапно обуянный духом опрятности, выстроил вдоль стены чан с отрубями, пару галош, две банки со спиртом, где плавал какой-то ужасный ком с розовыми прожилками, открыл отдушины над окнами, вышел и встретился в коридоре с двумя практикантами в белых передниках и черных тапочках.
-- Как бы то ни было, -- говорил один, -- когда принесли на носилках этого бедного Женжине, у меня в груди похолодело, в один миг припомнилась мне вся моя тогдашняя жизнь, то время, когда я в красной куртке ревел в курятнике Бобино, браня Женжине и аплодируя Марте; вспомнил я и тот знаменитый вечер, когда повел Лео на улицу Лурсин.
-- А кстати, что сталось с Лео? -- спросил второй.
-- Ах, душа моя, это целая история, наконец-то я получил от него ответ на мое письмо. Представь себе, что... А впрочем, прочти-ка лучше сам; уверяю тебя: письмо интересное.
В этот миг к ним приблизился сторож.
-- Ну что, дядя Мантэн, что нового? -- спросили они его.
-- Я вас искал, -- кашлянул старик. -- Сегодня случай, для вас интересный. Будут вскрывать человека, который, говорят, умер от пьянства; болезней у него, как врач говорил, куча, и одна забавней другой. Но вы о нем, вероятно, слышали, господин Шарль, койка номер двадцать восемь из палаты Сен-Венсан.
-- Ах, черт возьми, -- воскликнул молодой человек, -- значит, Женжине умер, а я собирался проведать его. Ну что ж, пойдем хоть посмотрим, как он выглядит изнутри, бедняга.
И они пошли быстрее. Анатомирование еще не началось. Обменявшись рукопожатиями с ассистентами, они прислонились к стене подле раковины и вполголоса стали читать:
"Ты спрашиваешь меня, что я делаю и как провожу время. Я брожу, мой милый, по берегу реки, смотрю, как течет вода, и не ужу рыбу. Гуляю и сплю. А еще -- поливаю цветы, курю трубку, сытно ем, пью терпкое вино, словом, чувствую себя превосходно и с трудом разыскал чернильницу, чтобы написать тебе эти несколько строк.
Но поговорим теперь о тех, кого я покинул в Париже уже несколько месяцев тому назад. Марта, говоришь ты мне, вернулась в притон, где когда-то уже жила. О, сообщая мне эту новость, ты мог бы не стараться о смягчении выражений: между нами все было кончено, и ты это знал. Не только привязанности, но и участия к ней я больше не чувствую; в ее жизни уже невозможен поворот, разве что будут сменяться богатство и нищета, но спастись она не может: кончит тем, что умрет от белой горячки или бросится в Сену. Да и как могла бы меня интересовать ее участь? Я ведь должен сообщить тебе важную новость: я женюсь.
Погоди, не падай в обморок, слушай: помнишь, как мы собирались у меня в комнате, как издевались мы, как смеялись над браком! Пошлость, глупость! Два индивида в условленный час соединяются, под звуки органа и в присутствии гостей, которым не терпится сесть за ужин и бесплатно нажраться, затем по истечении определенного числа месяцев, если все идет нормальным ходом, они порождают ужасных ребятишек, которые пищат целые ночи напролет под тем предлогом, что у них режутся зубы, и по всем этим причинам мы, пыхтя трубками, приходили к заключению, что артист во что бы то ни стало должен избегать серьезной связи.
Как прожужжали вы мне уши этой пресловутой свободою, которую убивает брак! А уйдя от меня, торопились терять ее с продажными женщинами... Искал и я возбуждения в запахе пудры, в гриме, в тумане кружев, купающем грудь и прорезаемом молниями бледных лент. И я был искренен тогда. Я любил в женщине не столько ее самое, сколько ее украшения и тряпки. Какая нелепость! И как теперь, когда я вернулся к рассудку, поражает меня то, что я был так глуп! Я не стану, к вящему твоему изумлению, расхваливать тебе свою невесту; не бойся, я не буду тебя уверять, что она красива, что глаза у нее как сапфиры или агаты и что губы у нее -- киноварь, о нет, она даже нехороша собою, но что в том? Пусть будет прозою смотреть по вечерам, как она штопает мои носки, и слушать оглушающие крики моих мальчишек, -- согласен; но так как, несмотря на все наши теории, мы ничего лучшего не нашли, то я удовольствуюсь этой жизнью, какою бы она ни казалась тебе банальной.
Но я надоел тебе, приятель. Прости и дай мне руку. Я ее крепко жму".
-- Черт возьми, -- сказал молодой человек, складывая письмо.
Но товарищи толкали его локтями, чтобы он замолчал, и профессор Брике, рассекая череп актера, заговорил тягуче:
-- Алкоголизм, милостивые государи...