Кошмары возобновлялись, и Дез Эссент боялся засыпать. Он по целым часам лежал в кровати, то в упорной бессоннице и лихорадочном возбуждении, то видя отвратительные сны, прерывавшиеся резкими толчками, какие бывают от испуга, когда человек, будто, потеряв почву, летит вниз по лестнице и падает на дно пропасти, не в состоянии удержаться.
Нервное состояние, было ослабевшее, снова усилилось, сделалось более жестоким и упорным, приняло новые формы.
Теперь его стесняли покровы; он задыхался под простынями, чувствовал мурашки по всему телу, огонь в крови, жжение в голенях; к этим симптомам вскоре присоединилась глухая боль в челюстях и такое ощущение, будто тиски с винтами давили ему виски. Беспокойство его возросло еще более, к несчастью, не было средств укротить неумолимую болезнь. Он безуспешно пытался поместить в своей уборной гидротерапические аппараты. Его остановили невозможность поднять воду на ту высоту, на которой возвышался дом, и сложности с доставкой воды из деревни, где ее было явно недостаточно, и выкачивалась она только в определенные часы. Без массажа острыми струями воды, который прогнал бы бессонницу и вернул покой, если направить его на позвоночник, он ограничился ванной и простыми холодными обливаниями, сопровождаемыми энергичными растираниями, которые производились его слугой при помощи волосяной перчатки.
Но подобие душа нисколько не останавливало хода болезни. Успокоение наступало на час или два, а ценой за них были припадки, все более и более жестокие.
Тоска его сделалась безграничной, цветы не радовали, он уже пресытился их сочетаниями и их оттенками. К тому же, несмотря на те заботы, какими он окружил их, большая часть растений погибла. Он велел вынести их из своих комнат. Перевозбудившись, он пришел в раздражение, что не видит их больше. Чтобы развлечься и убить бесконечные часы, он прибег к своей папке с эстампами и привел в порядок Гойю. Первые экземпляры некоторых гравюр "Капричос", первые оттиски, узнаваемые по их красноватому тону, купленные некогда на аукционах на вес золота, развлекли Дез Эссента, и он погрузился в них, следя за фантазиями художника, влюбленный в его головокружительные сцены, в его колдуний, разъезжающих верхом на кошках, в его женщин, стремящихся вырвать зубы у повешенного, в его бандитов, в шлюх, в демонов, в карликов.
Затем он пересмотрел все другие серии его офортов и акватинт, его притчи такого мертвящего ужаса, его "Бедствия войны" такого зверского неистовства, наконец, лист из его "Гарроты", чудесный первый оттиск которого, отпечатанный на толстой полосатой бумаге, он так берег.
Дикое вдохновение и исступленный талант Гойи приводили Дез Эссента в восторг, но всеобщее восхищение, которое вызывали его произведения, оттолкнули его несколько, и Дез Эссент уже в течение нескольких лет не хотел вставлять их в рамы из боязни, что когда он вставит их напоказ, первый пришедший дурак найдет нужным наболтать глупостей и восторгаться перед ними по общепринятому обычаю.
То же самое было с его Рембрандтом, которого он просматривал время от времени тайком от других. И действительно, самая красивая в мире ария становится вульгарной и невыносимой в тот момент, как ее все начинают напевать; и произведение искусства, к которому не остаются равнодушны псевдоартисты, которое совсем не оспаривается дураками, которое не довольствуется тем, что возбуждает восторг только у некоторых, становится благодаря этому для посвященных оскверненным, пошлым, почти отталкивающим. Всеобщее восхищение было, между прочим, одним из самых больших огорчений его жизни; непонятный успех навсегда портил для него некогда дорогие ему картины и книги. Перед всеобщей похвалой толпы он кончал тем, что открывал в них незаметные недостатки и отвергал их, спрашивая себя, не притупилось ли его чутье. Он закрыл свои папки и снова впал в сплин. Чтобы изменить течение своих мыслей, Дез Эссент попробовал успокаивающего чтения, чтобы охладить мозг, он испробовал щадящее искусство, он прочел романы Диккенса, такие милые для выздоравливающих и плохо себя чувствующих, которых утомили бы возбуждающие произведения.
Но эти книги произвели действие противоположное тому, что он ожидал: целомудренные влюбленные и героини-протестантки, закрытые до шеи, любили друг друга среди звезд, ограничиваясь тем, что опускали глаза, краснели, плакали от счастья и пожимали друг другу руки. Тотчас же эта преувеличенная чистота в силу закона контрастов перенесла его в противоположную крайность; он вспомнил вибрирующие и соблазнительные сцены, стал грезить о способах любовного общения, о смешанных поцелуях, о голубиных поцелуях, как их именует церковное целомудрие.
Он прервал свое чтение и думал, далекий от неприступной Англии, на тему распутных грешков и похотливых приготовлений, осуждаемых церковью; его охватило волнение.
Он встал и задумчиво открыл коробочку из золоченного серебра, с крышкой, усыпанной авантюринами.
Она была наполнена фиолетовыми конфетами; он взял одну, пощупал ее пальцами, думая о странных свойствах этой глазированной в сахаре, словно заиндевевшей конфеты; раньше, когда он впал в бессилие, когда он думал о женщине без досады, без сожаления, без новых желаний, он клал себе на язык одну из этих конфет, давал ей растаять, и тогда внезапно, с бесконечной сладостью, вставали совсем изгладившиеся и очень слабые воспоминания прежних сладострастии.
Эти конфеты, изобретенные Сиродэном и носящие смешное название -- "Пиренейский жемчуг" -- наполнены были капелькой сакранта, некой женской эссенцией, кристаллизованной в куске сахара. Они проникали в поры рта, напоминая воду, смешанную с редкими уксусами, глубокие благоуханные поцелуи.
Он улыбался, вдыхая этот любовный аромат, эту тень ласк, которые открывали ему в мозгу уголок наготы и оживляли на мгновение недавно еще обожаемый запах некоторых женщин; сегодня они не действовали нежно и мягко, не ограничивались оживлением образа далеких и неясных распутств; напротив, они разорвали завесу и развернули перед его глазами неумолимую плотскую и грубую действительность.
Из вереницы любовниц, которую вкус этой конфеты помог ему ясно нарисовать, предстала одна, показав свои длинные белые зубы, с атласной кожей, вся розовая, с горбатым носом, с мышиными глазами, с белокурыми, остриженными как у болонки волосами.
Это была мисс Урания, американка, с хорошо сложенным телом, с нервными ногами, со стальными мускулами, с чугунными руками.
Она была одной из самых знаменитых цирковых акробаток. В течение долгих вечеров Дез Эссент внимательно следил за ней; сперва она показалась ему такой, какой она и была, то есть крепкой и красивой, но его не охватывало желание сблизиться с ней; в ней не было ничего, что бы рекомендовало ее вожделению пресыщенного человека, но между тем он снова приходил в цирк, привлекаемый чем-то, чего не знал сам, толкаемый трудно определимым чувством. Мало-помалу наблюдения за ней породили очень странные мысли: по мере того, как он восхищался ее гибкостью и силой, он видел, как в ней происходило искусственное изменение пола; ее грациозные проказы, ее женственные шалости самки постепенно исчезли, и вместо них обнаруживались ловкость и могучие силы самца.
Так же, как сильный здоровяк влюбляется в хрупкую девушку, эта клоунесса должна любить слабое, вялое создание, подобное мне, сказал себе Дез Эссент. Глядя на себя, заставляя действовать свою способность сравнения, он стал испытывать впечатление, будто сам становится женственным; он решительно хотел обладать этой женщиной, как малокровная девочка желает грубого богатыря, руки которого могут смять ее в своих объятиях.
Этот обмен полов между ним и мисс Уранией приводил его в восхищение. Мы предназначены друг для друга, уверял он. К тому внезапному восхищению перед грубой силой, к которой он до сих пор чувствовал отвращение, присоединилась, наконец, чудовищная привлекательность грязи, низкой проституции, довольной тем, что дорого оплачивает скотские ласки сутенера. Решившись соблазнить акробатку, он упрочивал мечты, вкладывая ряд своих собственных мыслей в бессознательные уста женщины, читая ее желания, которые вкладывал он в неизменную и неподвижную улыбку фиглярки, вертящейся на своей трапеции.
В один прекрасный вечер он решился, наконец, отправить капельдинершу. Мисс Урания сочла нужным не поддаваться без предварительных ухаживаний; вместе с тем она не показала себя очень неприступной, зная по слухам, что Дез Эссент богат и что одно его имя бросало к нему женщин.
Но как только его мольбы были услышаны, разочарование его превзошло все границы. Он воображал американку тупой и скотской, как ярмарочный борец, а ее глупость оказалась, к несчастью, чисто женской. Конечно, ей недоставало воспитания и такта, не было у нее ни здравого смысла, ни ума, и за столом она выказывала чисто животный пыл, но все детские чувства женщины жили в ней; она была боязлива и кокетлива, как проститутка; превращения мыслей в мужские в ее женском уме совершенно не было.
К тому же у нее была пуританская сдержанность и не было ни одной грубости атлета, которых он желал и вместе с тем боялся. Испытывая всю пустоту своих вожделений, он, однако, увидел свою склонность к нежному и слабому существу, к темпераменту, совершенно противоположному своему, иначе он отдал бы предпочтение не девочке, а веселому болтуну, забавному и худому клоуну.
Дез Эссент неизбежно вошел снова в свою роль мужчины, на время забытую им; его ощущения женственности, слабости, купленного квазипокровительства, даже страха исчезли. Иллюзия была больше невозможна. Мисс Урания была самой обыкновенной любовницей, не оправдывая никаким образом умственного любопытства, которое она породила.
Хотя прелесть ее свежего тела, ее великолепной красоты сначала поразили и удерживали Дез Эссента, он постарался, однако, поскорее отделаться от этой связи и ускорил разрыв, так как его преждевременное бессилие еще больше увеличивалось от холодных ласк, от целомудренного равнодушия этой женщины.
И все-таки она первая вспомнилась ему в беспрерывном ряду его страстей. Но в сущности, если она запечатлелась в его памяти глубже множества других, приманки которых были менее обманчивы, а наслаждения менее ограничены, эта владела им благодаря своему благоуханию сильного и здорового животного; обилие ее здоровья было антиподом анемии, возбуждающейся от этих духов, острый и затхлый запах которых он нашел опять в нежной конфете Сиродэна.
Как благоуханная антитеза, мисс Урания неотразимо вставала в его памяти, но почти сейчас же, под влиянием этой неожиданности естественного и неочищенного аромата, Дез Эссент вернулся к смягченным запахам и невольно стал думать о своих других любовницах: они толпились в его мозгу, но над всеми возвышалась теперь другая женщина, чудовищность которой так удовлетворяла его в продолжение нескольких месяцев. Это была небольшая, сухая брюнетка с черными глазами, с волосами, как будто кисточкой примазанными к голове, с пробором, как у мальчика, около виска.
Он увидел ее в кафе-концерте, где она давала представление в качестве чревовещательницы.
К изумлению толпы, которая от этих упражнений чувствовала себя не совсем спокойно, она заставляла по очереди говорить картонных детей, рассаженных по стульям, в виде флейты Пана; она разговаривала с почти живыми манекенами, и даже в самой зале мухи жужжали вокруг люстры, и слышно было, как шумела безмолвная публика, которая удивлялась, что сидит на своих местах, и инстинктивно отодвигалась назад, когда раскаты воображаемых карет касались их по пути от входа до сцены.
Дез Эссент был очарован. Масса мыслей зародилась в нем. Прежде всего при помощи банковских билетов он постарался покорить чревовещательницу, которая понравилась ему уже своим контрастом с американкой. От нее пахло нездоровыми, опьяняющими духами, и она вся горела, как кратер; вопреки всем своим уловкам Дез Эссент, истощил свои силы в несколько часов. Он добровольно отдался ей на съедение, так как феномен привлекал его больше, чем любовница.
К тому же созрели намеченные им планы. Он решился исполнить свои проекты, до тех пор неосуществимые. Он велел однажды вечером принести маленького сфинкса из черного мрамора, лежащего в классической позе, с вытянутыми лапами, со строгой и прямой головой, и химеру из разноцветной глины, размахивающую щетинистой гривой, сверкающую страшными глазами, обвеивающую лучами хвоста свои раздувшиеся, как кузнечные меха, бока. Он поставил этих животных на одном конце комнаты. Погасил лампы, оставив в комнате краснеющие угли, которые чуть-чуть освещали комнату, увеличивая предметы, почти утонувшие в тени. Потом он лег на диван около женщины, до неподвижной фигуры которой достигало мерцание угля, и ждал.
Со страшными интонациями, которые он долго и терпеливо заставлял перед этим репетировать, она оживила эти два чудовища, даже не шевеля губами, даже не глядя на них.
И среди молчания ночи начался удивительный диалог химеры и сфинкса, произносимый гортанными и глубокими голосами, хриплыми, затем пронзительными, как бы сверхчеловеческими:
"Здесь, химера, остановись".
"Нет; никогда".
Убаюкиваемый дивной прозой Флобера, он задыхаясь слушал страшный дуэт, и дрожь пробежала по нем с ног до головы, когда химера произнесла торжественную и магическую фразу: "Я ищу новых благоуханий, более крупных цветов, неиспытанных наслаждений".
А! Это ему говорил голос, таинственный, как колдование, это ему рассказывал он про его лихорадочную жажду неизвестного, про его неутоленный идеал, про его потребность удалиться от ужасной действительности, переступить границы мысли почти ощупью, никогда не достигая уверенности в потусторонних туманах искусства. Все ничтожество его усилий заняло его сердце. Нежно он обнял безмолвную женщину, прячась около нее, как неутешное дитя, даже не замечая скучающего вида комедиантки, обязанной разыгрывать сцену, показывать свое ремесло дома, в минуты отдыха, вдали от рампы.
Их связь продолжалась, но вскоре слабосилие Дез Эссента возросло; его мозговое возбуждение не растопляло больше холодности тела, нервы не повиновались уже воле, им овладели страстные безумства стариков. Чувствуя себя около любовницы неуверенным, он прибег к вспомогательному средству, самому сильному из старых и испытанных возбуждений -- к страху.
Когда он держал женщину в объятиях, за дверью раздался хриплый голос: "Открывай, я знаю, что ты с дружком, дождешься у меня, распутница".
Так же, как эти распутники, возбуждаемые страхом быть застигнутыми на месте преступления на воздухе, на откосе дороги, в Тюильрийском саду, в кустарниках или на скамейке, он вскоре опять находил силу и бросался на чревовещательницу, голос которой продолжал раздаваться вне комнаты, и он испытывал неслыханную радость в этой растерянности, в этой панике человека, бегущего от опасности, застигнутого в позоре.
К несчастью, эти сеансы продолжались недолго. Несмотря на увеличенную сумму, которую Дез Эссент ей платил, чревовещательница бросила его и в тот же вечер предложила себя здоровяку, требования которого были менее сложны, а поясница более крепка. Дез Эссент о ней сожалел, а при воспоминании об ее искусстве другие женщины казались ему лишенными вкуса. Испорченные прелести детства казались ему пресными, его презрение к их однообразным кривляньям дошло до того, что он не решался им отдаваться.
Когда однажды Дез Эссент гулял на улице Латур-Мобур, задумавшись над этим своим отвращением, к нему около Инвалидов подошел совсем еще молодой человек, прося указать ему кратчайшую дорогу на улицу Бабилон. Дез Эссент указал ему дорогу, и, так как он тоже переходил через площадь, они пошли вместе.
Голос молодого человека, который стал настаивать на том, чтобы ему подробнее объяснили дорогу, -- сделался вдруг застенчивым и робким, очень тихим и нежным. "Так вы думаете, что если взять налево, будет дальше, но меня уверяли, что если свернуть, то можно срезать путь".
Дез Эссент посмотрел на него. Он казался убежавшим из коллегии, был бедно одет -- в шевиотовую курточку, сжимавшую ему бока и едва доходившую до поясницы, в черные брюки, из пышного и синего галстука торчал отложной воротничок с белыми крапинками, фасона Ля-Вальер. Он держал в руке учебник в бумажном переплете, а на голове у него была темная шапочка с гладкими краями, лицо было тревожное, бледное и худое, довольно правильное; под длинными черными волосами оно освещалось черными влажными глазами с веками, окруженными синевой, с узкой переносицей, покрытой веснушками, и с маленьким ртом, с толстыми губами, прорезанными посредине ямочкой, как вишня.
Одну минуту они прямо посмотрели друг на друга, потом молодой человек опустил глаза и приблизился; его рука вскоре прикоснулась к руке Дез Эссента, который замедлил свои шаги, задумчиво разглядывая раскачивающуюся походку этого молодого человека.
И из этой случайной встречи возникла сомнительная связь, продолжавшаяся несколько месяцев; Дез Эссент не мог думать об этом без содрогания. Никогда не переживал он более притягательного и более властного союза, никогда не знал он подобных опасностей, но также никогда не чувствовал себя более мучительно удовлетворенным. Среди осаждавших его в уединении воспоминаний воспоминание об этой взаимной привязанности господствовало над другими. Все дрожжи разврата, могущего держать мозг в раздраженном от невроза состоянии, были в брожении и, находя удовольствие в этих воспоминаниях, в этих мрачных утехах, как теология называет это возвращение старых бесчестий, он примешивал к физическим видениям еще духовный пыл, подогреваемый чтением казуистов Бузембаума и Дианы, Лигюори и Санчеса, трактующих о грехах против VI и IX заповедей.
Храня внечеловеческий идеал в своей душе, которую омыла религия и которую наследственность, начинающаяся с царствования Генриха III, может быть, предрасположила к тому, Дез Эссент был часто осаждаем приступами распутства и мистицизма, переплетающихся между собой.
Он был охвачен упорным желанием избавиться от мирских пошлостей вдали от чтимых обычаев и погрузиться в свои своеобразные восторги, в небесные или порочные забвенья, одинаково разрушительные вследствие потери фосфора.
Теперь он избавился от своих грез, расслабленный, разбитый, почти умирающий, и тотчас же зажег свечи и лампы, погружаясь в свет и, таким образом, надеясь слышать менее внятно, чем в темноте, глухой, упорный, несносный шум артерий, бившихся удвоенными ударами под кожей шеи.