Он всегда безумно любил цветы, но эта страсть, которая в первое время его пребывания в Жютиньи распространялась на цветы без различия их рода и вида, с течением времени стала разборчивей и сосредоточилась только на одной группе.
Он уже давно презирал вульгарные растения, распускающиеся на лотках парижских площадей в мокрых горшках, под зелеными палатками или под красноватыми зонтиками.
В то же самое время, когда его литературные вкусы и занятия искусством сделались утонченнее, тяготея только к избранным произведениям, дистиллированным изысканными и острыми умами, когда у него появилось утомление от общераспространенных идей, любовь Дез Эссента к цветам освободилась от мутных осадков и, так сказать, очистилась.
Он любил сравнивать магазин садоводства с микрокосмом, в котором представлены все категории общества: бедняки и чернь -- цветы маленьких конурок, чувствующие себя на своем месте, только когда они покоятся на балкончиках мансард; коренья, посаженные в ящиках для молока и в старых мисках, как, например, левкой; жеманные, приличные, глупые цветы, которым место только в фарфоровых горшках, разрисованных молодыми девицами, например, розы; наконец, цветы высокой породы, как нежные, прелестные, трепещущие и зябкие орхидеи, экзотические цветы, сосланные в Париж, в тепло, в стеклянные дворцы, принцессы растительного царства, живущие в стороне от всех, не имеющие уже ничего общего с уличными растениями и буржуазной флорой.
В конце концов, он чувствовал еще некоторый интерес и некоторую жалость только к простонародным цветам, истощенным в бедных квартирах от дыхания сточных желобов и помойных труб; зато он гнушался букетов, которые так идут к кремовым и золотым салонам новых домов. Для полного наслаждения глаз он оставил исключительные, редкие растения, привезенные издалека, сохраняемые путем хитрых забот, под искусственными экваторами, достигаемыми посредством определенного тепла печей. Но этот решительный выбор, который остановился на тепличных цветах, сам собой изменился под влиянием его общих идей и мнений, ставших теперь особенно прочными и укоренившимися. Раньше, в Париже, свойственная ему склонность к искусственности привела его к тому, что он оставил настоящий цветок ради его изображения, в точности исполненного благодаря чудесам каучука и проволоки, перкаля и тафты, бумаги и бархата.
Таким образом, у него образовалась восхитительная коллекция тропических растений, сработанных руками великих мастеров, умеющих следовать за природой шаг за шагом, воссоздавать ее, взять цветок с его рождения, довести его до зрелости и подделать его увядание, отметить бесчисленные оттенки и самые беглые черты его пробуждения и сна, сохранить посадку его лепестков, закрученных ветром или смятых дождем, бросить на их утренние венчики капли росы из камеди, создать его в полном расцвете в то время, когда ветви сгибаются под тяжестью сока или вытягивают свой сухой стебель, свои засохшие плюски, когда чашечки отпадают и падают листья.
Это удивительное искусство долго пленяло Дез Эссента; но теперь он мечтал о другой флоре.
После искусственных цветов, подражающих настоящим, он хотел натуральных цветов, похожих на поддельные.
Задумавшись в этом направлении, ему не нужно было долго искать и далеко ходить, так как его дом был расположен как раз в местности крупных садов. Он просто отправился посетить оранжереи на улице Шатийон и в Онэйской долине, и вернулся утомленный, с пустым кошельком, но в восхищении от виденных безумий растительности, думая только о приобретенных им сортах, охваченный неотвязными воспоминаниями о великолепных и причудливых корзинах.
Через два дня прибыл заказ. Со списком в руках Дез Эссент проверял одну за другой свои покупки. Садовники сняли со своих тележек коллекцию каладиумов, огромных листьев в форме сердца, опиравшихся на вздутые и мохнатые стебли; сохраняя между собой сходство родства, ни один цветок не повторялся. Среди них были необыкновенные цветы; розоватые, как девственник, казавшиеся выкроенными из покрытого лаком полотна намазанной камедью английской тафты; совсем белые, как Альбан -- белоснежный, казавшийся вырезанным из прозрачной подреберной плевы быка, из прозрачного мочевого пузыря свиньи; некоторые, особенно Мадам Мэм, имитировали цинк, казались пародией на куски штампованного металла, окрашенные в царский зеленый цвет, выпачканные каплями масляной краски, пятнами сурика и свинцовых белил. Одни, как Босфор, давали иллюзию накрахмаленного коленкора, подбитые ярко-малиновым и миртово-зеленым цветом; другие, как Аврора Бореаль раскидывали листья цвета сырого мяса, продавленные пурпуровыми ребрами, синевато-красными жилками, распухшие листья, сочащиеся багровым вином и кровью.
Альбан и Аврора представляли собой две крайности темперамента, апоплексию и малокровие этого растения.
Садовники выгружали все новые разновидности; одни производили впечатление искусственной кожи, изборожденной фальшивыми венами; а большая часть из них была как бы изъедена сифилисом и проказой, вытягивая синеватое мясо с узорчатыми лишаями; некоторые имели ярко-розовый цвет закрывающихся рубцов или темный оттенок образующихся струпьев; одни будто покрыты ожогами, у других еще обнаруживалась косматая кожица, изрытая язвами и пробитая шанкрами; наконец, некоторые казались обтянутыми повязками, промасленными черной ртутной и зеленой белладоновой мазью, как пылинками исколотые желтой слюдой йодоформовой пудры.
Когда их поставили вместе, эти цветы засверкали перед Дез Эссентом и показались более чудовищными, чем когда он увидел их среди других, в стеклянных залах теплиц, подобных анатомическим залам.
Черт возьми, сказал он в восхищении. Новое растение, экземпляр Алоказии Металлической, сходный с каладиумом -- привел его в еще больший восторг. Это растение было покрыто зелено-бронзовым слоем, на котором скользили серебристые отливы; это был шедевр подделки, можно было бы сказать, что это кусок печной трубы, вырезанной искусным печником в форме копья. Люди выгрузили затем пучки косоугольных листьев бутылочно-зеленого цвета; в средине поднимался прут, в конце которого дрожал большой червонный туз, покрытый лаком, как индейский перец; как бы глумясь над всеми известными видами растений, из средины этого туза густого алого цвета показывался мясистый хвостик, пушистый, белый с желтым, прямой у одних и закрученный на самом верху туза, как у свиньи -- у других. Это был антуриум -- аронниковое растение, недавно привезенное во Францию из Колумбии; оно было из того же семейства, к которому принадлежал также аморфофаллос, кохинхинское растение, с листьями в виде лопаточки для рыбы, с длинными черными стеблями, покрытыми шрамами, похожими на поврежденные конечности негра.
Дез Эссент ликовал.
С повозок сняли новых монстров. Эхинопсис с отростками, подобными мерзко розовым культям, выпирающим из раздутых ватных повязок. Нидуларии, раскрывшие глотки, окаймленные бритвенно-острыми краями. Тилландсии, вытягивающие колосовидные соцветия цвета винного сусла. Венерин башмачок, переплетший стебли так, что рябило в глазах. Цветы его напоминали и маленькое сабо, и анатомическое пособие для изучения болезней горла: слишком один из лепестков был похож на завернутый внутрь человеческий язык с туго натянутой жилкой. Пара крылышек багрово-красного цвета, будто украденных с детской мельницы, странно сочетались с губой цвета мокрой черепицы, сочащейся липким соком.
Он не мог оторвать глаз от этой невероятной орхидеи, вывезенной из Индии. Садовники, которым надоела его медлительность, начали сами громко называть ярлыки, приклеенные к приносимым ими горшкам.
Дез Эссент смотрел не отрываясь и внимал омерзительным названим: энцефаляртус ощетиненный, исполинский артишок цвета ржавчины, какая бывает у замков, призванных защищать амбары от вторжения воров; кокосовая пальма, зубчатая и тонкая, окруженная со всех сторон высокими листьями, похожими на весла; замия, громадный ананас, головка честерского сыра, посаженная в землю, поросшую вереском, и покрытая на верхушке щетиной зубчатых дротиков и острых стрел; циботиум, превосходящий однородные с ним цветы нелепостью своей структуры, превзошедший мечту, поднимающий в лапчатой листве громадный хвост орангутанга, мохнатый и темный, искривленный в конце в виде епископского посоха.
Но он едва смотрел на них, с нетерпением ожидая серии растений, пленивших его больше всех остальных: это были злые духи, пожирающие тела погребенных -- мясоядные растения. Антильские мухоловки, с бархатистыми отгибами, выделяющими пищеварительную жидкость, вооруженные кривыми иглами, примыкающими одна к другой и образующими таким образом решетку, в которую они ловят насекомых; дроцеру торфяную с железами, покрытыми волосками, саррацению и цефалотуса, чьи алчные ротики способны переварить настоящее мясо, наконец, кувшиночника-непетуса, чьи формы потрясают своей эксцентричной причудливостью. Дез Эссент поворачивал в руках горшок, не переставая удивляться причудам флоры. Листья различных оттенков зеленого цвета, словно отлитые из каучука, кончались тоненькими хрящиками, на которых покачивались мешочки, покрытые пурпурными крапинками, формой напоминавшие не то немецкую фарфоровую трубку, не то гнездо ткачика. Внутренняя их поверхность пушилась тонкими волосками.
-- Да, этот всех переплюнул, -- пробормотал Дез Эссент.
Он принужден был оторваться от своего удовольствия, потому что садовники, спешившие уйти, опорожнили до дна повозки и поставили как попало клубневидные бегонии и черные кротоны с листьями цвета свинца с красными крапинками.
Тогда он заметил, что в его списке осталось еще одно название: катлея, орхидея из Новой Гранады; ему указали на перистый колокольчик слинявшего, тускло лилового цвета; он подошел, понюхал, но сразу отошел; она испускала запах елочных игрушек, рождественской ели и напоминала ему новогодние ужасы. Он подумал, что следует избавиться от нее, пожалел, что допустил в компанию непахучих растений эту орхидею, пахнувшую самым неприятным воспоминанием. Оставшись один, он загляделся на волны растений, бушевавшие в его вестибюле; они перемешивались, скрещивали свои шпаги, свои малайские кинжалы, свои пики, изображая пирамиду зеленых орудий, над которыми, как варварские значки у пик, развевались цветы ослепительно резких тонов. Освещение в прихожей смягчилось; вскоре он заметил, что в темноте одного угла над паркетом стелется мерцающий белый свет. Он подошел к нему и увидел, что это ризоморфы бросают отблески ночника.
И все-таки эти растения поразительны, сказал он себе; потом он окинул взглядом всю коллекцию -- его цель была достигнута; ни одно растение не казалось реальным; материя, бумага, фарфор, металл, казалось, человек одолжил их природе для того, чтобы дать ей возможность создать своих монстров. Когда природа была не в состоянии подражать человеческому творению, она была принуждена имитировать внутренности животных, заимствовать живые краски их гниющих тел и пышные мерзости их гангрен.
"Все это сифилис", -- додумал Дез Эссент, не отрываясь глядя на ужасные каладиумы, ласкаемые лучом солнца. И перед ним неожиданно встал призрак человечества, беспрерывно мучимого болезнетворным ядом древних веков. С начала мира от отцов к детям все существа передавали друг другу неизносимое наследство, вечную болезнь, отравившую далеких предков человека. Она шествовала через века, никогда не истощаясь: еще теперь она свирепствует, прячась в скрытых страданиях, скрываясь под симптомами мигреней и бронхитов, истерик и подагр; по временам она взбирается на поверхность, нападая преимущественно на людей с плохим уходом и плохо питающихся, проявляясь в виде золотых монет, надевая, из иронии, убор из цехинов Ост-Индской танцовщицы на лоб бедняков, запечатлевая, к довершению несчастья, на их коже изображение денег и благосостояния.
И вот она снова появилась в своем прежнем блеске на темно-красной листве растений.
"Правда, -- продолжал Дез Эссент, возвращаясь к исходной точке своего рассуждения, -- правда, что чаще природа сама по себе не способна породить такие нездоровые и такие извращенные виды; она только доставляет нужный материал, зародыш и почву, и элементы растения, которое человек выращивает, лепит, раскрашивает и ваяет затем по-своему.
Эта упрямая, нестройная, ограниченная природа наконец покорена, и ее властелин достиг возможности изменять путем химических реакций произведения земли, пользоваться давно назревшими соединениями, медленно приготавливаемыми помесями, и производить методические прививки; он заставляет теперь природу взращивать на одной и той же ветви цветы различной окраски, изобретает для нее новые тона, изменяет по своей прихоти вековую форму ее растений, шлифует глыбы, оканчивает черновые наброски, клеймит их своей пробойкой, отпечатывает на них свой штемпель искусства.
Нечего говорить, -- подумал он, резюмируя свои размышления, -- человек может в несколько лет создать тот подбор, который ленивая природа способна произвести только через несколько веков; решительно в настоящее время садоводы единственные настоящие художники".
Он немного устал и задыхался в атмосфере находящихся здесь растений; прогулки, которые он совершал уже несколько дней, сломили его; переход от теплой квартиры к чистому открытому воздуху, от неподвижности затворнической жизни к движению свободного существования был слишком резок. Он покинул свой вестибюль и пошел лечь на кровать; но ум, поглощенный одним предметом, хотя и заснул, но как будто заведенный пружиной, продолжал разматывать его нить и вскоре покатился в мрачные безумства кошмара.
Дез Эссент очутился в чаще леса, в аллее, в сумерки; он шел рядом с женщиной, которую никогда не знал и не видал. Она была худая, с льняными волосами, с лицом бульдога, с пятнами муки на щеках, с кривыми зубами, выступающими вперед под плоским носом. На ней был надет белый фартук служанки, длинная косынка, переходящая на груди в кожаную амуницию, полусапожки прусского солдата, черный чепчик, украшенный оборками и бантом. Она имела внешность приезжей, ярмарочной комедиантки.
Он спросил себя, кто эта женщина, которая давно уже вошла в его жизнь и так тесно срослась с ней; он тщетно искал ее происхождение, ее имя, ее ремесло, ее образ жизни; ни одно воспоминание не приходило к нему об этой необъяснимой, но все-таки достоверной связи.
Он рылся в памяти, когда вдруг явилась перед ним верхом на лошади странная фигура, которая одну минуту ехала рысью и сразу повернулась на своем седле.
Тогда кровь в Дез Эссенте остановилась и он, как вкопанный, остался от ужаса на месте. Эта двусмысленная бесполая фигура была зеленого цвета; в лиловых веках она открыла светло-голубые, холодные, ужасные глаза; прыщи окружали ее рот, чрезвычайно худые руки, руки скелета, голые до локтей, выходили из рукавов в лохмотьях и дрожали в лихорадке, костлявые ноги тряслись в слишком широких сапогах.
Странный взгляд впился в Дез Эссента и пронизывал его до мозга костей; еще более обезумевшая женщина-бульдог прильнула к нему и страшно выла, закинув голову назад.
И тотчас же Дез Эссент понял значение ужасного видения. Перед его глазами был образ Великого Сифилиса.
Гонимый страхом, вне себя, он пустился бежать по прямой тропинке, добежал со всех ног до павильона, возвышавшегося среди альпийских ракитников на левой стороне; там он в узком проходе бросился на стул.
Через несколько мгновений, когда он начал приходить в себя, рыдания заставили его поднять голову; женщина-бульдог была перед ним. Жалобно и смешно она горько плакала, говоря, что, когда бегала, потеряла свои зубы; она вынимала из кармана своего фартука глиняные трубки, разламывала их и втыкала куски белых трубочек в дыры своих челюстей.
Ах, как она глупа, сказал себе Дез Эссент; никогда эти трубки не могут держаться -- и действительно, все они одна за другой выпали из челюсти.
В эту минуту приблизился лошадиный галоп. Чрезвычайный ужас охватил Дез Эссента; его ноги подкосились, галоп все стремился. Он бросился на женщину, топтавшую теперь головки трубок, умолял ее молчать, не выдавать их шумом своих сапог. Она отбивалась, он увлек ее в глубь коридора, душил ее, чтобы помешать ей кричать; вдруг он увидал дверь курильной комнаты с решетчатыми ставнями, выкрашенными в зеленый цвет, без запора, толкнул ее, разбежался и остановился.
Перед ним посреди обширной лужайки, при свете луны, громадные белые паяцы прыгали, как кролики.
Слезы отчаяния выступили у него на глазах; никогда, никогда он не будет в состоянии перешагнуть порог этой двери. Меня раздавят, думал он, и как бы в подтверждение его страха ряд громадных паяцев увеличился; их кувырканья заполнили теперь весь горизонт, все небо, в которое они ударялись поочередно то головами, то ногами. Тогда шаги лошади остановились. Она была там, за круглым слуховым окном в коридоре; ни жив ни мертв Дез Эссент повернулся, увидел в круглое окно прямые уши, желтые зубы и ноздри, выдыхающие две струи пара и пахнущие карболовой кислотой.
Он опустился, отказываясь от борьбы и от бегства; он закрыл глаза, чтобы не видеть страшного взгляда Сифилиса, тяготевшего над ним, но и под закрытыми веками он чувствовал его; взгляд слегка касался его влажной спины, его тела, на котором волосы поднимались в холодном поту. Дез Эссент приготовился ко всему, даже думал, что умрет от смертельного удара; прошла целая вечность, длившаяся, конечно, одно мгновение; он дрожа открыл глаза. Все исчезло; без перехода -- как перемена видов и декоративных эффектов -- ужасный ископаемый пейзаж убежал вдаль, тусклый, пустынный, изрытый дождевыми потоками, мертвый пейзаж; свет озарял опустошенную местность, спокойный беглый свет, напоминающий мерцание фосфора, растворенного в масле.
На земле что-то двигалось, затем превратилось в женщину, очень бледную, голую, с литыми ногами в зеленых шелковых чулках. Он с любопытством ее рассматривал; ее волосы свисали кудельными кудряшками, сожженными перекаленными щипцами. Вазочки непентусов висели в ее ушах; в ее полуоткрытых ноздрях сверкали тона жареной телятины. Потупив взгляд, женщина полушепотом позвала его.
Он не успел ответить, так как женщина изменилась; в ее зрачках переливались пылающие цвета; ее губы были окрашены безумно красным цветом антуриумов; соски грудей сверкали, покрытые лаком, как два стручка красного индейского перца.
Внезапная интуиция осенила его: это цветок, сказал он себе, и мания рассуждений, продолжая упорствовать, перешла, как и днем, от растительности на яд сифилиса.
Тогда он ощутил ужасное волнение груди и рта, обнаружил на коже пятна меди и темно-бурой краски и в смущении отступил; но глаза женщины зачаровывали его, и он медленно приближался, пытаясь погрузиться каблуками в землю, чтобы идти, не падая, чтобы идти к ней; он почти коснулся ее, когда черные аморфофалосы брызнули со всех сторон, бросились к ее животу, который поднимался и спускался как море. Он отстранил и оттолкнул их, испытывая безграничное отвращение, видя, как шевелились эти теплые и твердые стебли; затем вдруг гнусные растения исчезли и две руки попытались обвить его. Невероятная тоска заставила его сердце тяжело биться, потому что глаза, ужасные глаза женщины сделались ужасными, блекло-голубыми, безумными. Он совершил сверхчеловеческое усилие, чтобы вырваться из ее объятий, но непреодолимым движением женщина удержала его, схватила, и он в ярости увидел, как под ее ляжками в воздухе распускался дикий нидулариум, сочась кровью в лезвиях сабель.
Он касался своим телом отвратительной раны этого растения, он чувствовал, что умирает, но внезапно проснулся, пораженный и обезумевший от страха, и вздохнул:
-- Ах! слава Богу, что это только сон!